Поэмы бодрости
Месть рака
И свистнул рак… И, вызов мирозданью
Послав в упор,
Он свистнул так, всему естествознанью
Наперекор,
Как будто всем на свете эгоистам
И свистунам
Хотел сказать своим свободным свистом:
— Проклятье вам!
И ветер стих. И дрогнули колосья.
И вспыхнул мак.
А он им мстил за годы безголосья
И, как Спартак,
Как некий раб, который высшей власти
Вдруг захотел,
Восстал и мстил! И цепи рвал на части,
И в свист свистел!..
И в тот же миг исчезли без изъятья
Причины смут.
И стали все — двоюродные братья
И там, и тут.
И бысть союз труда и капитала,
И полный рай.
И девушкой тургеневскою стала
А. Коллонтай.
И в мир сошла целительная вера,
И мир вздохнул.
И стал как шелк ирландский де-Валера,
И присягнул.
Леон Доде за Гитлера Адольфа
Стоял горой.
И звал к себе Калинина для гольфа
Вильгельм второй…
И наступил период крестословиц,
Расцвет искусств!
А рак свистел, не слушаясь пословиц,
В избытке чувств…
Самовнушение
О, вознесись над мелкими запросами,
Над жизнью мух,
С ее тоской, борьбой и пылесосами,
Мой бедный дух!
Восторжествуй над косными привычками,
Над прозой дней,
Над этими сплошными пневматичками
Твоих друзей.
Преодолей их страшное количество,
И сократи
И плюнь на газ, и плюнь на электричество, —
И не плати!
А если власть для действа Дионисова
Поднимет нож,
То ты скажи, что дух нельзя описывать
За неплатеж…
И в некий час, вечерний, или утренний,
Или ночной,
Исполнись вновь той роскошию внутренней
И стариной,
Когда ты был, по замыслу Создателя,
Низринут в мир —
Но не как дух квартиронанимателя
Чужих квартир,
А для бесед с богинями и музами,
Как дух-эспри,
О ком твердят, придуманы французами,
Их словари!
И, одолев презренное отребие,
И плоть, и кость,
Лети, в своем уверовавшись жребии,
Небесный гость,
Лети туда, где скукой географии
Не окружен,
Витает Зевс, читая биографии
Прекрасных жен…
И то, что он уронит по прочтении,
Схвати, как клад,
И запишись в беспутство или гении,
И мчись назад.
И назови по имени красавицу —
Открыто! вслух!
Но в миг, когда она на зов твой явится,
Не будь как дух,
А обрети все качества телесные,
И будь как все,
И жизнь тебе откроется чудесная
Во всей красе,
И ты впадешь в счастливое язычество,
В восторг, в экстаз,
И будет Зевс платить за электричество,
Да и за газ!
Анютины глазки
Не хочу хрестоматий и сказок,
Ни стихов, ни легенд, ни поэм.
Я желаю Анютиных глазок…
А иных не желаю совсем…
Все былые богини — в отставку!
Не хочу ни Венер, ни Минерв.
Ах, скорей бы на землю — на травку,
Несмотря на седалищный нерв…
Сколько было ошибок во вкусах,
Сколько раз, безнадежный вопрос,
Разводилось колес на турусах!
Дальше больше турус, чем колес…
Для чего, на Анюту не глядя,
Ты на Энгельса юность губил?
Кто он был тебе? тетя иль дядя?
Или школьным товарищем был?
А потом ты ушел к декадентам…
Для чего? Отчего? Почему?
И когда отравлялся абсентом,
То зачем? И в угоду кому?
Ах, как часто менялися позы,
И герой, и под ним пьедестал…
Декадент, ты искал туберозы,
А Анютины глазки топтал?!!
Это верно, что жизнь авантюра,
И исполнена всякого зла,
Но была бы Анюта не дура,
Уж она б тебя в руки взяла!
Не срывал бы ты желчно повязки,
Не писал бы роман на ходу…
И цвели бы Анютины глазки
И в твоем предзакатном саду.
Дождь был
Дождь был. Слякоть. Гололедица.
Чувство грусти было. Сирости.
Даже Малая Медведица
В небе ежилась от сырости.
На углу ажаны кутались
В ихний плащ непромокаемый.
Под ногами дети путались
Вереницей нескончаемой.
А за ними, все ценители,
Все любители словесности,
Шли их взрослые родители,
Затоплявшие окрестности.
И от площади Согласия
До предместия парижского
Шла такая катавасия,
Песни, пляски Даргомыжского,
Вихрь стихов, дыханье мистики,
Трель сопрано соловьиного,
Речи русской беллетристики,
Пафос «Славы» Гречанинова,
Да концерты, все с квартетами,
С звуком говора московского,
С декламацией, с балетами,
С полной музыкой Чайковского,
Что ажаны с пелеринками,
Впав в великую прострацию,
Позабыли вдруг дубинками
И махать на эмиграцию.
А кругом, с зонтами черными,
В переулки хлынув узкие,
Густо шли путями торными,
Все валом валили русские.
И чужая, одинокая,
И ища противоядия,
Башня Эйфеля высокая
Рассылала всюду радио,
Все будила в мире станции
Звуком четким, как жемчужинка,
Что Париж — столица Франции,
А сама она француженка!..
Эликсир молодости
Сколь чудодейственное средство,
И сколько шариков в крови!
— Он до того впадает в детство,
Что хоть кормилицу зови!
И уж чего, кажися, лучше…
Когда б не страх за молодежь!
Что приучить ее — приучишь,
А оторвать — не оторвешь.
Город чужих
Я знаю, будет некий день.
И день умрет. И вечер синий
Накинет вкрадчивую тень
На переплеты черных линий.
Еще безвинней станет снег,
Сегодня выпавший впервые.
Чугунный конь замедлит бег
На старой площади Софии.
И оба, брошенные вспять
Усильем чьей-то злобной воли,
Мы будем выхода искать
От одиночества и боли.
И вспыхнут газ, вино и кровь,
Простонут скрипки в душном зале.
И еле-еле дрогнет бровь,
Сейчас же выпрямясь в бокале.
И вновь, волнуясь и дрожа,
Я брошу жребий Дон Жуана
С горячей робостью пажа
И с грустным знаньем ветерана.
И темным золотом волос
Окутав опытные руки,
Я не пойму твоих же слез,
Как ты моей бесслезной муки.
После всего (Ну, итак, господа отрицатели)
Ну, итак, господа отрицатели,
Элегантные циники, скептики,
Извергатели слов, прорицатели,
Радикалы с прохвостинкой, критики,
Псалмопевцы грядущей республики,
Забияки, танцоры на кладбище
И любимцы почтеннейшей публики,
Что ж, теперь вы довольны, не правда ли?!
Разве вы не твердили, что истина
Воссияет, как солнце горячее,
Над холодными тундрами Севера,
Если в тундрах созвать предпарламенты?!
Ах, вы все гениально предвидели,
Расторопные чижики-пыжики,
Талейраны из города Винницы,
Постояльцы и вечные дачники!
Торжествуйте же, вы, предсказатели,
Игрецы на затейливых дудочках,
Всероссийская голь перекатная
Без души и без роду, без племени.
Только тише ходите по улицам,
Не болтайте в трамваях, в кондитерских,
Притворяйтесь бразильцами, чехами,
Но — ни слова о том, что вы русские!..
Ибо третьего дня иль четвертого
Мы имели хоть призрак отечества.
И за смутную тень полуострова
Нас терпели консьержи с консьержками.
А сегодня…
О, Господи праведный!
Об одном я молю Тебя, Господи!
Сделай так, чтоб не слышал я жалобы
Недержателей речи рифмованной,
Ибо горше, чем тупость противников,
Вопиющая пошлость соратников!
Ибо несть от друзей избавления,
Аще несть Твоего повеления.
Наша маленькая жизнь (Точка. Станция)
Точка. Станция. Шлагбаум.
Треплет ветер на ходу
Три романа Викки-Баум,
Позабытые в саду.
Круг замкнулся. Сократился.
Ни концов и ни начал.
Доктор Шмелькин возвратился.
Дождь в окошко застучал…
Из разверзнутого лона
Целый хлынул водоем.
Кто-то ищет компаньона
В одиночестве своем.
Кто-то громко объявляет
В напряженной тишине,
Что паркеты натирает
По неслыханной цене.
А другой, в какой-то злобе
Сообщая адрес свой,
Ищет фюрера к особе,
Очевидно, пожилой.
Капли падают все чаще,
Тяжелее бабьих слез.
Кто-то голосом дрожащим
Предлагает пылесос.
И опять кончиной света
Угрожает неба высь.
И опять мечта поэта
Пишет Бобику: вернись!
Из альбома пародий (Повяжу, как Генрих Гейне)
Повяжу, как Генрих Гейне,
Шею шелковым фуляром,
Отпущу себе бородку
С темно-русым перегаром,
И на узком повороте,
За избушкой дровосека,
Стану в позу, в рединготе
Девятнадцатого века.
И живую вырву розу
Прямо с корнем из петлицы,
И опустит Клара скромно
И головку, и ресницы,
И пред нею на колени
Опущусь я в серых брюках,
И скажу ей очень просто
О любви своей и муках.
Но батистовая Клара,
Дочь и гордость дровосека,
По традициям любовным
Девятнадцатого века,
Разобьет поэту сердце
По-немецки и по-женски,
И возьмет поэт печальный
Пистолет свой геттингенский,
И нажмет свою собачку,
Не свою, а пистолета…
И не станет ни бородки,
Ни фуляра, ни поэта.
А. А. Алехину
Свет с Востока, занимайся,
Разгорайся много крат,
«Гром победы, раздавайся»,
Раздавайся, русский мат!..
В самом лучшем смысле слова,
В смысле шахматной игры…
От конца и до другого
Опрокидывай миры!
По беспроволочной сети
Всяких кабелей морских
Поздравленья шлите, дети,
В выражениях простых!..
Рвите кабель, рвите даму,
Телеграфную мамзель,
Сердце, душу, телеграмму,
Не задумываясь, прямо —
Шлите прямо в Грандотель.
Буэнос. Отель. Алеше.
Очень срочно. Восемь слов.
«Бьем от радости в ладоши,
Без различия полов».
А потом вторую шлите
За себя и за семью:
«Ах, Алеша, берегите
И здоровье, и ладью!»
Третью, пятую, шестую
Жарьте прямо напролет:
«Обнимаю и целую
Шах и мат, и патриот».
Главным образом вносите
В текст побольше простоты,
Вообще переходите
Все с Алехиным на ты!
«Гой еси ты, русский сокол,
В Буэносе и в Аире!
Вот спасибо, что нацокал
Капабланке по туре!..
Десять лет судьба стояла
К нам обратной стороной,
Той, что, мягко выражаясь,
Называется спиной».
И во тьму десятилетья
Ты пришел и стал блистать!
Так возможно ль междометья,
Восклицанья удержать?!
Стань, чтоб мог к груди прижаться
Замечательный твой миф,
Заключить тебя в объятья,
Невзирая на тариф!..
Все мы пешки, пешеходы,
Ты ж орел — и в облаках!
Как же нам чрез многи воды,
Несмотря на все расходы,
Не воскликнуть наше — ах!..
Ода на уход А. В. Луначарского
В последний раз блистательным светилом
Озарены граниты колоннад.
Так суждено. И вот с суконным рылом
Солдат Бубнов грядет в калашный ряд.
Потрясены порфировые своды,
И небеса грозой омрачены.
И — в ужасе счастливые народы
Счастливейшей на глобусе страны.
И в рубище, во вретище изгнанья
Исходит он!.. И слышатся вокруг
Гражданских жен безумные стенанья,
И стон, и вопль оставленных подруг.
Поет труба. Бетховенские марши
Наводят грусть и панику окрест.
И уж бегут во страхе секретарши
С насиженных и секретарских мест.
И только он, и Феб и Анатолий,
И драматург, и тайный беллетрист,
По склонностям законченный Павзолий,
По паспорту весьма социалист,
С лукавою улыбкою взирает
На новообращенную Дафнэ,
И прядь волос небрежно оправляет
И вскидывает потное пенсне.
Он все постиг: и негу пресыщенья,
И власти хмель, и некой бездны край.
И видел он на ниве просвещенья
Такой необычайный урожай,
Такой восторг счастливого покоса,
Таких соревнований идеал,
Что в качестве жнеца и наркомпроса,
Вот именно, и сеял, и пожал.
Разбита цепь невежества и мрака…
Теперь в избе любого мужика
Читают утром Бобу Пастернака,
А вечером читают Пильняка!
Исчез Олимп. Осиротели горы.
Поэзия покинула Парнас
И переходит прямо на заборы-
Для действенного пользования масс.
…И свет блеснул над плешью комиссара,
И снова тьма. И слышен шум шагов
Грядущего на смену кашевара
С веселенькой фамилией Бубнов.