Архив стихотворений Дона Аминадо

Жил такой, никому не известный
И ничем не прославивший век,
Но убийственно-скромный и честный
И милейшей души человек.

Веря в разум и смысл мирозданья,
Он сиял этой верой с утра
И кормился от древа познанья
Лишь одними плодами добра.

Состязаясь с змеей сладострастной,
Он, конечно, немало страдал,
Но зато, просветленный и ясный,
Все во сне херувимов видал.

Ограничив единой любовью
Неизбежные сумерки дней,
Он боролся с проклятою кровью,
С человеческой плотью своей.

И напрасно в бреду неотвязном,
В красоте естества своего,
Соблазняли великим соблазном
Многогрешные жены его.

Он устоев своих не нарушил,
Он запретных плодов не вкушал.
Все домашнее радио слушал,
Простоквашею дух оглушал.

И, когда задыхаясь от жажды
И вздохнувши испуганно вслух,
Испустил он, бедняга, однажды
Этот самый замотанный дух,

И, взбежав по надзвездным откосам,
Очутился в лазоревой мгле
И пристал к херувимам с вопросом —
Как он прожил свой век на земле?..

В небесах фимиамы и дымы
В благовонный сгустилися мрак,
И запели в ответ херувимы:
— Как дурак! Как дурак!
Как дурак!

Расточали каждый час.
Жили скверно и убого.
И никто, никто из нас
Никогда не верил в Бога.

Ах, как было все равно
Сердцу — в царствии потемок!
Пили красное вино
И искали Незнакомок.

Возносились в облака.
Пережевывали стили.
Да про душу мужика
Столько слов наворотили,

Что теперь еще саднит
При одном воспоминанье.
О, Россия! О, гранит,
Распылившийся в изнанье!

Ты была и будешь вновь.
Только мы уже не будем.
Про свою к тебе любовь
Мы чужим расскажем людям.

И, прияв пожатье плеч,
Как ответ и как расплату,
При неверном блеске свеч
Отойдем к Иосафату.

И потомкам в глубь веков
Предадим свой жребий русский:
Прах ненужных дневников
И Гарнье — словарь французский.

Мне говорили: все промчится.
И все течет. И все вода.
Но город — сон, который снится,
Приснился миру навсегда.

Лаванда, амбра, запах пудры,
Чадра, и феска, и чалма.
Страна, где подданные мудры,
Где сводят женщины с ума.
Где от зари и до полночи
Перед душистым наргиле,
На ткань ковра уставя очи,
Сидят народы на земле
И славят мудрого Аллаха,
Иль, совершив святой намаз,
О бранной славе падишаха
Ведут медлительный рассказ.
Где любят нежно и жестоко
И непременно в нишах бань.
Пока не будет глас Пророка:
Селим, довольно. Перестань.

О, бред проезжих беллетристов,
Которым сам Токатлиан,
Хозяин баров, друг артистов,
Носил и кофий и кальян!

Он фимиам курил Фареру,
Сулил бессмертие Лоти,
И Клод Фарер, теряя меру,
Сбивал читателей с пути.

А было просто… Что окурок,
Под сточной брошенный трубой,
Едва дымился бедный турок,
Уже раздавленный судьбой.

И турка бедного призвали,
И он пред судьями предстал
И золотым пером в Версале
Взмахнул и что-то подписал.

Покончив с расой беспокойной
И заглушив гортанный гул,
Толпою жадной и нестройной
Европа ринулась в Стамбул.

Менялы, гиды, шарлатаны,
Парижских улиц мать и дочь,
Французской службы капитаны,
Британцы, мрачные, как ночь.

Кроаты в лентах, сербы в бантах,
Какой-то сир, какой-то сэр,
Поляки в адских аксельбантах
И итальянский берсальер,

Малайцы, негры и ацтеки,
Ковбой, идущий напролом,
Темно-оливковые греки,
Армяне с собственным послом!

И кучка русских с бывшим флагом
И незатейливым Освагом…

Таков был пестрый караван,
Пришедший в лоно мусульман.

В земле ворочалися предки,
А над землей был стон и звон.
И сорок две контрразведки
Венчали новый Вавилон.

Консервы, горы шоколада,
Монбланы безопасных бритв,
И крик ослов… — и вот награда
За годы сумасшедших битв!

А ночь придет, — поют девицы,
Гудит тимпан, дымит кальян.
И в километре от столицы
Хозары режут христиан.

Дрожит в воде, в воде Босфора
Резной и четкий минарет.
И мужчин поет, что скоро
Придет, вернется Магомет.

Но, сын растерзанной России,
Не верю я, Аллах, прости,
Ни Магомету, ни Мессии,
Ни Клод Фареру, ни Лоти…

Мы всюду искали святую Каабу.
Мы все уверяли вполне откровенно
Навзрыд голосившую тульскую бабу,
Что ейный кормилец — защитник Лувэна.

Британия?! — Бог мой, дорогу Гладстонам!
Италия?! — Ясно! Спасем Капитолий!
А сами уж керенки мяли со стоном,
Да лузгали семечки волей-неволей.

За синею птицей, за спящей царевной!
Воистину, был этот путь многотруден.
То русский мужик умирает под Плевной,
То к черту в болото увяжется Рудин.

А как умилялись Венерой Милосской!
Шалели и млели от всех мемуаров.
И три поколенья плохой папироской
Дымили у бедной стены Коммунаров.

И все для того, чтоб в конечном итоге,
Прослыв сумасшедшей, святой и кликушей,
Лежать в стороне от широкой дороги
Огромной, гниющей и косною тушей.

Я не могу желать от генералов,
Чтоб каждый раз, в пороховом дыму,
Они республиканских идеалов
Являли прелести. Кому? и почему?!

Когда на смерть уходит полк казацкий,
Могу ль хотеть, чтоб каждый, на коне,
Припоминал, что думал Златовратский
О пользе просвещения в стране.

Есть критики: им нужно до зарезу,
Я говорю об этом, ее смеясь,
Чтоб даже лошадь ржала марсельезу,
В кавалерийскую атаку уносясь.

Да совершится все, что неизбежно:
Не мы творим историю веков.
Но как возвышенно, как пламенно, как нежно-
Молюсь я о чуме для дураков!

Дипломат, сочиняющий хартии,
Секретарь политической партии,
Полномочный министр Эстонии,
Представитель великой Ливонии,
Президент мексиканской республики,
И актер без театра и публики,
Петербургская барыня с дочками,
Эмигрант с нездоровыми почками,
И директор трамвая бельгийского,
Все… хотят возрожденья российского!
И поэтому нужно доказывать,
Распоясаться, плакать, рассказывать
Об единственной в мире возлюбленной,
Распростертой, распятой, загубленной,
Прокаженной и смрадной уродине,
О своей незадачливой родине,
Где теперь, в эти ночи пустынные,
Пахнут горечью травы полынные,
И цветут, и томятся, и маются,
По сырой по земле расстилаются.

Я не боюсь восставшего народа.
Он отомстит за годы слепоты
И за твои бубенчики, Свобода,
Рогатиною вспорет животы.

Он будет прав, как темная лавина,
Которая несется с высоты.
И в пламени последнего овина
Погибнут книги, люди и скоты.

Я не боюсь, что все Наполеоны
Зальют свинцом разинутые рты.
Что вылезут из нор хамелеоны
И хищные, хрустящие кроты.

Так быть должно. И так уже бывало.
Гроза сметет опавшие листы.
И будет день. И будет все сначала.
И новый сад. И новые цветы.

Но я боюсь, что два приват-доцента,
Которые с Республикой — на ты,
И полтора печальных декадента,
И Клара Львовна, девушка мечты,

Они начнут юлить и извиваться
И, вдруг поджав унылые хвосты,
Попробуют ворчать и добиваться
Прощения… во имя Красоты!

Их шепот будет беден и нескладен.
Но он внесет ненужность суеты
В торжественность безмолвных перекладин
Под небом величавой пустоты.

Мы будем каяться пятнадцать лет подряд.
С остервенением. С упорным сладострастьем.
Мы разведем такой чернильный яд
И будем льстить с таким подобострастьем
Державному Хозяину Земли,
Как говорит крылатое реченье,
Что нас самих, распластанных в пыли,
Стошнит и даже вырвет в заключенье.
Мы станем чистить, строить и тесать.
И сыпать рожь в прохладный зев амбаров.
Славянской вязью вывески писать
И вожделеть кипящих самоваров.
Мы будем ненавидеть Кременчуг
За то, что в нем не собиралось вече.
Нам станет чужд и неприятен юг
За южные неправильности речи.
Зато какой-нибудь Валдай или Торжок
Внушат немалые восторги драматургам.
И умилит нас каждый пирожок
В Клину, между Москвой и Петербургом.
Так протекут и так пройдут года:
Корявый зуб поддерживает пломба.
Наступит мир. И только иногда
Взорвется освежающая бомба.
Потом опять увязнет ноготок.
И станет скучен самовар московский.
И лихача, ватрушку и Восток
Нежданно выбранит Димитрий Мережковский.
Потом… О, Господи, Ты только вездесущ
И волен надо всем преображеньем!
Но, чую, вновь от беловежских пущ
Пойдет начало с прежним продолженьем.
И вкруг оси опишет новый круг
История, бездарная, как бублик.
И вновь на линии Вапнярка-Кременчуг
Возникнет до семнадцати республик.
И чье-то право обрести в борьбе
Конгресс Труда попробует в Одессе.
Тогда, о, Господи, возьми меня к Себе,
Чтоб мне не быть на трудовом конгрессе!

Уже эпох был ясен перелом.
Опутанная, скованная злом,
Кружилась сумасшедшая планета.
И уж не раз разгневанный вулкан
Грозил разъять Великий океан
Зловещего, опалового цвета.

Уже земля качалась на Весах.
И возникали в бледных небесах
Последние кровавые закаты.
А ночью упадали с высоты,
Похожие на редкие цветы,
Горящие сапфиры и агаты.

И слышен был на целый материк
Граничивший с истерикою крик
Великого безумца Эдисона.
Но мир теней на зов не отвечал.
И серп луны несчастье предвещал.
И в том году не выбрали Вильсона.

Еще — не мог Всевышний претерпеть,
Что стали размножаться и наглеть
Какие-то республики латгальцев.
И бысть отмщен многоголовый грех.
И хрустнул мир, как маленький орех,
Раздавленный усилиями пальцев.

И злой осел, загадивший Восток,
На Арарат копыт не уволок
И пал под глас Демьяновой свирели.
И в ту же ночь погибли пошляки,
Писавшие негодные стишки
О родине, которой не имели.

1

Горячий бред о том, что было.
И ураган прошедших лет.
И чья-то бедная могила.
И чей-то милый силуэт.
И край, при мысли о котором
Стыдом, печалью и позором
Переполняется душа.
И ты, которая устало
В мехах московских утопала,
Красою строгою дыша.
И дом, и скрип зеленой ставни.
И блеск оконного стекла.
И сон, и давний, и недавний.
И жизнь, которая текла.
И нежность всех воспоминаний,
И мудрость радости земной.
И все, что было ранней-ранней
Неповторимою весной.
И то, чем жизнь была согрета
И от чего теперь пуста,
Я все сложил у парапета
Резного Сенского моста.

2

Не ты ли сердце отогреешь
И, обольстив, не оттолкнешь?!
Ты легким дымом голубеешь
И ты живешь и не живешь.
Ты утончаешь все движенья,
Облагораживаешь быль.
И вечно ищешь достиженья,
Чтоб расточить его, как пыль.
Созревший, сочный и осенний,
Прикосновений ждущий плод,
Ты самый юный и весенний.
Как твой поэт, как твой народ.
Латинский город, где кираса
Не уступает канотье.
Где стансы Жана Мореаса
Возникли в сумерках Готье.
Где под часовенкой старинной
Дряхлеет сердце короля.
Где сумасшедшею лавиной
Чрез Елисейские поля
В Булонскии лес, зеленый ворот,
Стесненный пряжкой Этуаль,
Летит, несется, скачет город, —
Одна певучая спираль.

3

И я с тобою, гость случайный,
Бегу, чтоб только превозмочь
Мою окутанную тайной
И неизвестностию ночь.
Чтоб размотать на конус пиний
Тоскливых дум веретено,
Чтоб выпить этот вечер синий,
Как пьют блаженное вино.
Благословить моря и сушу
И дом чужой, и отчий дом,
И расточить больную душу
В прозрачном воздухе твоем.

Сижу в золотом Тюильрийском саду
И с грустью вздыхаю о многом.
О том, что нельзя мне играть в чехарду
Пред этим безнравственным богом.

О том, что истлел знаменитый артист,
А бог неподвижен, как прежде.
О том, что косится на фиговый лист
Старушка в напрасной надежде.

О том, что и я, и monsieur Клемансо
Порукою связаны прочной.
Он грузно вращает судьбы колесо.
А я — свой хребет позвоночный.

О том, что и надо же так угодить,
Чтоб… трижды роняя по вздоху,
Позволить себя бесконтрольно родить
В такую шальную эпоху!..

Куда мне идти? И куда я пойду?
Анелька… Деревня… Россия…
Как много гвоздик в Тюильрийском саду!
И все они тоже чужие.

Стекло и медь. В мерцании витрин
Поют шелка, которым нет названья.
В них собраны сокрытые желанья
И все цвета. Пустой аквамарин.
Рубин, огонь нетленного пыланья,
И синий цвет, любимый цвет Орканья.
И розовый, как цвет Бургундских вин.

Оранжевый, как светлый мараскин.
Зеленый, как блаженная Кампанья.
И пепельный, как серебро седин.
И черный цвет, печальный цвет незнанья.

О, галстуки, поющие без слов,
Роняющие пламенные вздохи!

Все суета, весь тлен моей эпохи,
И свист гранат ее, и шум ее балов,
И все, что создано, и распылилось в крохи,
Поет без слов и расточает вздохи.

И я, приехавший из северной страны,
Зачеркнутой на европейской карте,
Я созерцаю вас в убийственном азарте,
Но знаю, что и вы обречены!

Чтоб растоптать дразнящую красивость
И покарать великолепный грех,
Вас соберет святая Справедливость,
Которая уравнивает всех.

И вас сожгут в какой-нибудь Вандее,
Сровняв бугор с сентябрьскою землей.
И облекут намыленные шеи
Общедоступною веревочной петлей.

Я поздно встал. И на дороге
Застигнут ночью Рима был.

Тютчев

Живем. Скрипим. И медленно седеем.
Плетемся переулками Passy.
И скоро совершенно обалдеем
От способов спасения Руси.
Вокруг шумит Париж неугомонный,
Творящий, созидающий, живой.
И с башни, кружевной и вознесенной,
Следит за умирающей Москвой.

Он вспоминает молодость шальную,
Веселую работу гильотин
И жизнь свою, не эту, а иную,
Которую прославил Ламартин.

О, зрелость достигается веками!
История есть мельница богов.
Они неторопливыми руками
Берут из драгоценных закромов,
Покорствуя величественной воле,
Раскиданные зернышки Руси,
Мы очередь получим в перемоле,
Дотоле обретаяся в Passy.

И некто не родившийся родится.
Серебряными шпорами звеня,
Он сядет на коня и насладится-
Покорностью народа и коня.
Проскачут адъютанты и курьеры.
И лихо заиграют трубачи.
Румяные такие кавалеры.
Веселые такие усачи.

Досадно будет сложенным в могиле,
Ах, скучно будет зернышкам Руси…
Зачем же мы на диспуты ходили
И чахли в переулочках Passy.

1

Здесь погребен monseiur Израильсон.
Он покупал по случаю брильянты
И твердо веровал, что президент Вильсон
Окажется решительней Антанты.
Но падал франк. Летела марка вниз.
Вода Виши не помогла желудку.
И умер он, умученный от виз,
Любя Россию вопреки рассудку.

2

Молодой человек. Из хорошей семьи.
Основатель Бюро переводов.
Умер честно. Один. Без хорошей семьи.
На глазах европейских народов.

3

Вся жизнь его прошла в мечтах.
Он шибко жил и умер быстро.
Покойся мирно, бедный прах
Дальневосточного министра!..

4

Здесь погребен веселый щелкопер.
Почти поэт, но не поэт, конечно.
Среди планет беспечный метеор,
Чей легкий свет проходит быстротечно.
Он роз и слез почти не рифмовал.

Но, со слезой вздыхая о России,
Стихию он всегда предпочитал
Соблазну полнозвучия Мессии.
Он мог бы и бессмертие стяжать.
Но на ходу напишешь разве книжку?!
А он бежал. И он устал бежать.
И добежал до кладбища вприпрыжку.

Как не стать республиканцем
В чудном городе Париже,
Где, по щучьему веленью,
Снятся сладостные сны?
Как не стать республиканцем,
Если только стать поближе
К молодому поколенью
Этой ветреной страны?!

Как легко и вольно дышат
Эти дети и не дети,
Расточающие в Вечность
И начала и концы.
Если в небе только слышат,
То в божественном совете
Им присудят Бесконечность
И Бессмертия венцы.
Там, где немец углубляет,
Англичанин хмурит брови,
Закипает итальянец
И кичится славянин,
Там сверкает и играет
Каждой каплей галльской крови
С юных дней республиканец,
С колыбели гражданин!

Пусть брюзжат социалисты,
Пусть ужасно недоволен
Всех земных конфедераций
Генеральный секретарь.
Пусть во гневе роялисты
С монастырских колоколен
Предвещают гибель наций,
Эта жалкая бездарь!

Ибо толща и консьержи,
И хозяйки пансионов,
Мелких лавочников форум,
Каждый зяблик и кулик,
Фамм-де-шамбры, демивьержи
И десятки миллионов,
Все кричат согласным хором:
Vive, хоть тресни, Republique!

И, взглянув на дело шире,
Разве маленькая сошка
Всей истории моменты
Сотворила не сама?!
Где еще в подлунном мире
Из вагонного окошка
Вылетают президенты
В полосатых пижамах?!

Где еще легко и нежно,
Как слабительное средство,
О преемственности власти
Мудрый действует закон?!
Где так просто и небрежно
Драгоценное наследство,
То, которое отчасти
Создавал Наполеон,

Пококетничав с минутку
Перед публикой плебейской,
Принимает крепкий дядя,
Сделав дамам реверанс,
И идет, роняя шутку,
Во дворец свой Елисейский,
И толпа, с восторгом глядя,
Возглашает: «Vive la France!»

И опять автомобили
Сотрясают мостовые,
И на улице мальчишки
Издают веселый свист.
Никого не застрелили.
Все по-прежнему живые.
И на Эйфелевой вышке
Господин телеграфист

Точно, ясно и бесстрастно
Сообщает неуклонно
В Конго, в Чили и в Уэльсы,
И во всякий пункт земной,
Что на свете все прекрасно
И что ныне из вагона,
Если выпадет на рельсы,
То не прежний, а другой…

В жизни каждый миг чудесен,
Если жить не среди хмурых,
А меж тех, кто легким танцем
Исчерпал себя вполне!
Как не спеть веселых песен,
Дробь не выбить на тамбуре,
Как не стать республиканцем
В этой ветреной стране!..

Везет же знаменитому Гамбетте!
Кашена не положат в Пантеон.
Да здравствует неравенство на свете.
О, Madelon!

Представьте, что на мраморные урны
Всем гражданам давали бы талон
И номер на бессмертие дежурный…
О, Madelon!

Какая это жуткая потеха
Долбить, что был умней Наполеон
Всего древообделочного цеха.
О, Madelon!

Благословенны пахари на пашне.
Но разве те, чье имя легион,
Построят чудо Эйфелевой башни?
О, Madelon!

Дай всем вкусить оливы аркадийской,
Но все ль вкусят и аркадийский сон,
О, ветреница в шапочке фригийской,
О, Madelon!

Правда, странно? Что за дата?
Что случилось там когда-то,
Далеко от здешних мест?
Каратыгина рожденье?
В Борках поезда крушенье?
Или просто манифест?!.
Нет, не то и не другое,
И не третье, а-иное.
Ну же! Вспомните скорей!
Неужели вы забыли?
Неужели не любили
Вы на родине своей?!
Неужели в ваших венах
Песню песней сокровенных
Никогда не пела кровь?
Неужели даже прежде
И не к Вере, ни к Надежде
Не швырнула вас Любовь?!
Но уж к Софье?! К вашей тетке,
Чьи смешные папильотки
На чело роняли тень, —
В старый домик на Плющихе,
Где и сны, и вздохи тихи,
Вы явились в этот день?!
О, конечно, вы любили.
Вы любили, но забыли
Сочетания имен,
Запах роз, и рук, и платья,
Ибо все, и без изъятья,
Исчезает в тьме времен.
Пел рояль. Играли в фанты.
В зеркалах мелькали банты.
И цвела весна в глазах.
Но с пустыни ветер грянул.
Вешний цвет в полях увянул,
Обратился в бедный прах.
Не бросайте ж в ночь изгнанья
Добрых дней воспоминанья,
Ибо все, что мы храним,
Только тени восхождений,
Только отблеск сновидений,
Смутный дым и легкий дым.

«Уж небо осенью дышало»,
Уже украли покрывало
С террасы казино.
И ветер, в злости беспечальной,
На крыше флаг национальный
Уже сорвал давно.
Тромбон, артист с душой и вкусом,
Бродил с большим и страшным флюсом
На правой стороне.
Уже не ждали ветра с юга
И ненавидели друг друга,
И жили в полусне.
Рыжеволосая актриса
Избила туфлею Париса,
И он ходил, как тень.
Вино, что день, то было жиже.
И все мечтали о Париже,
Когда кончался день.
Но, общей связаны порукой,
Все говорили с тайной скукой,
Участвуя в игре:
Ах, все зависит от циклона.
Пройдет циклон, разгар сезона
Наступит в сентябре.
А море бешено кидалось,
Лизало берег, возвращалось,
Чтоб закипеть опять,
Купальню смыть назло французу,
И на песок швырнуть медузу
И на песке распять.
И ночью снилась небылица,
Далекий вальс и чьи-то лица,
И нежность чьих-то глаз,
И ненаписанные стансы,
И трижды взятые авансы
Под стансы и рассказ.
И море снилось, но другое,
Далекое и голубое,
И милый Коктебель.
Курьерский поезд петербургский.
Горячий борщ, конечно, в Курске,
И северная ель.
Скорей, скорей! Уж Тула-справа.
Вот старый Серпухов. Застава.
Мгновенье… и — Москва.
— Пожа-пожалте, прокатаю! —
И вдруг я смутно различаю
Не русские слова.
И, слышу, снова бьет Париса
Рыжеволосая актриса,
Должно быть, за циклон,
Который в море хороводит.
Madame! Не бейте! Все проходит,
И все пройдет. Как сон.