Хорошее дело
Чем попусту слоняться
Меж никнущих лозин,
Не лучше ли заняться
Плетением корзин?
Над лубом да над лыком,
Над ивовым прутом
Сиди с приятным ликом,
Как древний грек Платон.
Занятие такое
И страсть в себе таит,
И более мужское,
Чем кажется на вид.
Не промысла же ради
В работу эту вник
Седой, не при параде,
Полковник-отпускник.
Учёных наших деток
Влёчет иная честь,
Но слух такой, что предок
Крестьянствовал, — он есть.
Наш локус — Ламский Волок,
Таков семейный миф,
А путь до книжных полок
И долог был и крив.
Так что ж, в лаптях лукаво
Себя вообразим?
Но, право, не забава
Плетение корзин.
Витые эти кольца —
Сплошной бальзам душе,
Притом хозяйству польза
И разум в барыше.
Большой барыш — сознаться,
Что жил чужим умом.
Большой барыш — дознаться,
Что суть в тебе самом.
Ты сам себе владыка
И знаешь, каково
Единственное лыко
И где сыскать его.
Чёрный дрозд
А кого же, вот вопрос,
Так от страсти распирает?
Это вот кто: чёрный дрозд
Свои песни распевает.
Так себя он распалил,
Что — хвалите не хвалите —
Всё равно он будет лить, и лить, и
Лить, и лить своё, как лил.
Потому он чёрный дрозд,
Что имеет чёрный хвост,
Вообще, помимо клюва,
Чёрный он во всех местах
И попеть большой мастак.
Все акации в цвету,
Дрозд поёт, а пчелы — ууу,
Ну и духууу,
Ну и цветууу,
Ууу как сладко, мочи нету!
Тяжелеют на лету.
Всяк свои имеет страсти:
Пчёлы — по медовой части,
Дрозд попеть,
А я мастак
Поваляться просто так.
Не по этой ли причине
Я до чина не дорос —
Вот вопрос.
Пустой вопрос!
Так уж рад я, что живу,
Что приписан к белу свету.
Гроздь акации сорву,
О, кaк слaдко, мочи нету!
Дрозд поет,
А пчелы — ууу.
Черёмухи
А у венгров и черёмухи цветут!
Вот приехал я в венгерский институт,
А в окне, гляжу, они стоят, белы,
И черёмуховый дух во все углы.
И сирень цветёт у венгров, и миндаль,
И ничуточки мне этого не жаль,
По кювету маки алые — и пусть,
А учуял я черёмуху — и грусть.
Вот уехал я из дома в холода,
Вот приехал я, товарищи, сюда.
Что я видел под Москвою? — белых мух.
А у них уже черёмуховый пух.
Не творил ли нас господь навеселе?
Больно много он напутал на земле.
Ну, миндаль пускай у венгров, леший с ним,
Но черёмухи-то нам нужны, не им!
Что нам подарит шторм
Что нам подарит шторм? Два дня безделья,
Да грохоту три короба,
Да чуд заморских —
Пуд.
Срывает брызги ветер с волн.
Однако
Как славно рыскать там, где вал, обмякнув,
Назойливую скидывает кладь:
Бревно, вязанку водорослей;
глядь,
И будет нам какая-нибудь невидаль.
Дощечка с иероглифом.
Оторвало, родимую, от невода и к нам пригнало.
Ай да свистопляска!
Вот поплавок другой, из пенопласта,
И третий, с настроением —
Как бы ночной горшок, замкнувшийся в себе.
Щепьё, тряпьё и буйный дух погрома.
Хвала дареньям ветра и воды!
Да здравствует бутылка из-под рома,
Приветствуем огромные валы!
Романтиков приветствует стихия!
Москва приветствует дисциплинированных водителей!
(Но это далеко.
А тут — штормит.)
Что вышвырнет нам шторм?
Подачку разве…
Ого, перчатка!
Не затем ли с грязью,
Чтоб явственнее вызов проступил?
Резиновая.
Пальцы врастопыр.
Но мы смолчим,
Но мы поглубже спрячем
Ту истину и, больше, ту тоску,
Что наш удел — исканье всяких всячин,
Несущих иероглиф на боку.
Щенок
В квартире благодать:
Щенка на рынке взяли.
Без паспорта не брать! —
Прописано в журнале.
Кому совет и впрок,
А мы не привереды,
Живёт у нас щенок
Без клубных привилегий.
Не мысля про собак,
На рынок мы попали,
А дальше было так:
Увидели — пропали.
Щенки любых сортов!
Полканы и козявки!
И все без паспортов,
Как вольные казаки.
И был в ряду одном
Обрывок одеяла,
Клубок щенков на нём,
А рядом мать стояла.
Что жизнь её не мёд,
Понять бы и младенцу —
И сука и помёт
Наскучили владельцу.
Купец был в меру резв,
И шла торговля лихо.
А суки взгляд был трезв,
Она стояла тихо.
Как будто век жила
Одной духовной пищей —
Так сдержанно ждала
Своей фортуны нищей.
И взяли мы щенка
И рассудили просто,
Что тут наверняка
По крови благородство.
Резвится пёс, ведь он
Товарищ наш отныне.
Глистов мы изведём,
А блох уже отмыли.
А честь — не в клубе честь
И стать не в аттестате,
А если хвостик есть,
Так это тоже кстати.
И в том, что так сужу
Про божее творенье,
Не удаль нахожу,
Но удовлетворенье.
Шестидесятники
Тоже словечко придумали — шестидесятник!
Можно, конечно, но если уж думать о слове,
Мне предпочтительней что-нибудь вроде «десантник» —
Так, чтобы действие всё же лежало в основе.
Мы не оставили взятого с ходу плацдарма,
В крошеве лет от десанта осталось немного,
Семидесятники жить предлагали бездарно,
Мы — продержались, а нынче приходит подмога.
Шестидесятые — это, как я понимаю,
Пятидесятые: это спектакли и строки,
Это — надежды под стать сорок пятому маю,
Это — закрыты срока на бессрочные сроки.
К шестидесятым, согласно проверенным данным,
Подлым тридцатым пришлось закруглиться впервые.
В мире числительных многое кажется странным,
Все — роковые, и эти и те роковые.
Сороковые прощаются в майском Потсдаме,
Пятидесятые с песней стоят на пороге,
Шестидесятые, что полегли на плацдарме,
Нас обнимают и просят дожить до подмоги.
Мы не оставили самую трудную землю,
Мы продержались, не дали себе зазеваться.
Шестидесятники. Я это имя приемлю.
Восьмидесятником тоже готов называться.
Чупа
Стучи, машина! Курс норд-вест!
Чупа вовек не надоест,
Чупа — столица наших мест,
В ларьке сметана.
Куда ж нам плыть, как не в Чупу?
Плывём, шугу круша в щепу,
И тает иней на чубу
У капитана.
Привет Чупе! Чупа — приют,
Чупа уютней всех кают,
Бичи печально соки пьют,
А ну, плесни-ка!
В Чупе светло и без движка,
Куснёшь с дорожки пирожка,
А в нём морошки с полмешка,
А в нём — брусника.
Чупа — черта, сиди и пой.
А что там дальше за чертой?
Как нас погладят за Чупой
Шершавой лапой?
В Чупе в кино идёт «Чапай»,
А ты на станцию ступай,
Билет чупейный почупай
И к югу чáпай.
Берег лысый и скалистый
Берег лысый и скалистый,
Под скалой валы кипят,
Над скалою узколистый
Куст распластан и распят.
Жёлтый куст к скале прибит,
Океан не ледовит,
Он шипит ползучей пеной,
Он, как скука, ядовит.
Душит, глушит, будто вата,
Окаянный этот звук.
Лупит птиц из автомата
Рядовой Паламарчук.
Лупит влёт и на плаву,
Наяву, а как во сне,
Как во сне, как на войне,
Бьётся чайка на волне.
Не погань, солдатик, имя,
Злобу душную уйми
Перед близкими своими,
Ой, далекими людьми.
Ты пошли домой в конверте
Жесткий северный листок.
Мама старая заплачет,
Скажет: где ты, мой сынок?
Ай, какое было чувство
Ай, какое было чувство —
Упивался, уповал!
Было чувство, стало пусто,
Всё убито наповал.
Пусто, пусто, моя радость,
Скушно, ветрено в груди,
И такая хлещет храбрость,
Что хоть гоголем ходи:
Хоть в князья, хоть в Соловки —
Всё пустые пустяки!
Будто белую рубаху
На прощаньице надел,
Будто голову на плаху
Бряк! — и в небо поглядел.
Глянул в небо прямо с плахи —
В нём ни ангела, ни птахи.
В рай ли, в ад ли — однова!
Покатилась голова.
Бумажный лист — крахмальная простынка
Бумажный лист — крахмальная простынка,
Ни пятнышка, ни стона, ни судьбы.
Когда б вы знали, как это постыдно:
На белый плат — да мусор из избы.
Больных стихов ревнительный читатель
Нам говорит: «Пожалуй, что-то есть.
Рука видна, и страсть видна, но, кстати,
Зачем опять задета наша честь?»
Ах, наша честь, она всегда задета —
Не сметь пятнать червонное кольцо!
И в честь того, что мы всегда за это,
Сожжём стихи и сохраним лицо.
Сожжём! Кому всё это интересно?
Стихи всего лишь навсего слова,
А наша честь, она всегда права —
Права, горда, болезненна, телесна.
Верил я в свою фортуну
Верил я в свою фортуну,
Начиная новый день.
Выплывать назло тайфуну
Вечно было мне не лень.
Был я лёгким и проворным
На вселенском сквозняке,
Потому что плыл по волнам
Я с соломинкой в руке.
Столько силы придавала
Мне соломинка моя,
Что я плыл куда попало,
Хоть бы в дикие края.
И, бывало, забедую,
Запускаю пузыри,
А в соломинку подую —
И я вот он, посмотри.
Не прелестница подружка
И не умница жена,
Мне другое в жизни нужно —
Мне соломинка нужна.
Только с ней на этом свете
Всё сбывалось и сбылось.
Видно, дело просто в цвете
Тех соломенных волос.
Всё-таки родина знает свои имена
Всё-таки родина знает свои имена.
Помните, как хоронила она Шукшина?
Как мы его хоронили,
Сколечко слез уронили,
Сколечко писем горючих послали вдове,
Как горевали по бедной его голове.
Кажется, некуда деться от дутых имён.
Кажется, нечего делать до лучших времён.
Всё-таки дело найдётся,
Всё-таки думать придётся,
Всё-таки вольная песня в России жива,
Всё-таки каждый второй понимает слова.
В Брянской области пески
В Брянской области пески —
Это просто дар природы,
Так сыпучи, так легки!
Там стекольные заводы
С незапамятных времён
Понатыканы по дебрям.
На песочке мы вздремнём,
А комарика потерпим.
Вспомним, коли станет сил,
Про житьё своё в Бытоши,
Там июль баклуши бил
Да и мы с тобою тоже.
Это после началось —
Самолёты, свистопляска.
В Брянской области жилось
Без амбиций и без лязга.
Оттого-то и беда,
Что того песочку нету.
Может, сызнова туда
Завернём поближе к лету?
Вдруг да снова впереди
Глянет в стёклышко везуха!
В Брянской области дожди
Убегут в песок — и сухо.
В Звенигород, прихваченный морозом
В Звенигород, прихваченный морозом,
Слетаются овсянки и щеглы.
В Звенигороде ласковым навозом
Заснеженные улицы щедры.
В Звенигороде возле гастронома,
Где тёплый конь приладился к овсу,
Вертлява, любопытна, востроноса,
Синица растрезвонилась вовсю.
Ещё бы не свистеть! С людьми-то лестно.
Дымится город, трубами маня.
Звенигород синиц берёт у леса,
А лесу отдаёт взамен меня…
Вот поэты той войны
Вот поэты той войны,
Сорок первого сыны:
Пишут внятно и толково.
Вслед за этими и мы,
Опалённые умы:
Дети пятьдесят шестого.
А за нами — никого?
Поколенья — никакого?
Так наверно не бывает.
Ихней роты прибывает,
Кто-то нас перебивает —
Поприветствуем его.
Вот и стал мой край всемирной Меккою
Вот и стал мой край всемирной Меккою:
Приезжают, учатся, гостят,
Щи едят,
По-нашему кумекают,
А грустить — по-своему грустят…
На валун, лишайником заросший,
Опустилась чаечка в тоске.
Тянет песню человек хороший
На своём вьетнамском языке.
И, устав от брани и от ругани,
Дремлет море, слушая едва
Странные, не наши, не округлые,
Как струной рождённые, слова.
Тихо-тихо.
Тихо волны бегают.
Светлой гладью небосклон расшит.
Только он поёт,
да море Белое
Позапрошлой пеною шуршит.
За отвагу
Почернела отцова медаль,
Превратившись в предмет старины,
С той поры, как навек отрыдал
Дикий ветер великой войны.
Оттого, что не дышит ребро
Возле тыльной его стороны,
Почернело навек серебро,
Превратилось в предмет старины.
Нынче некому бляху носить,
В коробчонке чернеет она.
Нынче некого даже спросить:
За какую отвагу дана?
У какого такого села,
Положившись на память мою,
Полегла, полегла, полегла
Миномётная рота в бою?
Погубил! Про запас не спросил —
Молодая была голова.
Никаким напряжением сил
Не воротишь отцовы слова.
Почернел героический миф,
Погрузился в последнюю тьму,
Где, последний окоп раздавив,
Чёрный танк растворился в дыму.
Дитя моё, голубушка моя
Дитя моё, голубушка моя,
Кого, каким словечком образумим?
Прости отца, коль можешь: это я
Повинен в том, что этот мир безумен.
За боль свою прости! Ее унять
Я не могу единственно по лени,
Не может быть, чтоб я не смог понять
Твоей болезни суть, твоей мигрени.
Да, мир безумен, и болезнь проста.
А я — я был футбольною трибуной.
А ты спросила медленно: «А та —
Та мегатонна, кто её придумал?»
А я ответил: люди. «Но зачем?!»
Зачем… Зачем я раб пустого звука?
Зачем тщета моя важнее, чем
Беда твоя, и боль твоя, и мука?
Зачем я так беспомощно стою
С таким тупым бессилием во взгляде,
Когда, вложивши голову свою
В мою ладонь, ты просишь о пощаде?
Избегаю новых дел
Избегаю новых дел —
Извинить прошу покорно:
У меня большой задел,
Так что старых дел по горло.
Новых дружб не завожу —
Мне б со старыми друзьями
Чаще видеться! Сижу
В долговой я, братцы, яме.
На любовь ещё одну
Тоже я не претендую,
Обниму свою жену —
С ней живу и в ус не дую.
Умолчу насчёт страстей,
Уподобленных пожару,
Но опять рожать детей —
Поздно всё-таки, пожалуй,
Допиши свою строку,
Долюби, что сердцу мило,
Доскачи на всём скаку,
А уж после и на мыло.
Из деревьев нравится орешня
Из деревьев нравится орешня;
Иногда случалась полоса,
И лежал я под орешней лежмя
Во блаженстве целых полчаса.
Из занятий нравится беседа
О грядущем, сущем и былом, —
Чтоб не ради сельди и десерта
Собирались гости за столом.
Под орешней стол могу поставить,
На столе кувшин соорудить,
Одного мне только не представить —
Как бы всех под кроной рассадить?
Как бы всех, кто душеньке по нраву,
Разместить за дружеским столом,
Чтобы нам беседовать на славу
О грядущем, сущем и былом.