Архив стихотворений Дмитрия Сухарева

Я спросил её несмело:
«Как зовут тебя, Гизелла?
Только имя мне отдай!»
На мою мольбу немую
Отвечала напрямую,
Отвечала: «Угадай».

Я не мог снести удара,
Я гадал, она рыдала
Под уплывшею луной.
На заре, когда Гизелла,
Взор потупя, вдаль глядела,
Мы слились во тьме ночной.

Я опять спросил неловко:
«Как зовут тебя, плутовка?
Подари мне эту весть!»
Отвечала мне не сразу,
Отвечала: «Бойся сглазу,
Береги девичью честь».

Я не мог снести удара,
Я берёг, она рыдала
И кусалась, как зверёк.
Потерял я всё обличье,
Но наградой честь девичья,
Я сберёг её, сберёг.

Мой возраст, полагаю, не таков,
Чтоб, как юнцу, ворочать валунами,
Но ах! не чтут злодеи стариков —
Так я скажу. Но это между нами.

Оставьте мне мой стариковский хлеб!
Пусть горек он — привык, молчу, не ною.
А тут — в бригаду по ремонту ЛЭП.
Что значит «бу-тить»? Будет что со мною?

Вот этот камень будет мне плитой.
Микула Селянинович я, что ли?
Да я, друзья, извилиной — и той
Ворочаю с трудом и поневоле.

Когда б меня нарядчик нарядил
Дерзать в бригаде по мытью гальюнов,
Я б тучных дам спроста опередил,
А может быть, и мэнээсок юных.

Иль, скажем, наледь посыпать песком —
Такое вам не сможет первый встречный!
Я б счёл за честь. Уж с этим я знаком!
Я б памятник себе воздвиг чудесный, вечный.

И так-то плыли облака
По лёгкому, пустому небу,
Что мне, беспутному, явилась
Строка.
Она светилась.

И так она была легка,
Что я следил ревнивым оком,
Как тень её по наволокам
Скользила.
И тени облаков скользили тоже,
Не отставали
И не обгоняли её, мою строку.

Она исчезла за чертой,
Как дыма клок иль звук пустой,
Но долго тени облаков
Скользили с ельника на ельник,
И долго человек-бездельник
Сидел и лености оков
Не рвал.
И недоумевал.

Его ревнивый взор
Скользил с угора на угор
И оттого, что отставал,
Сердился:
Зачем он слаб постичь черту,
Ту, за которой
Строка исчезла навсегда?

1

А в Ташкенте не тот пострадал,
Кому в бок кирпичом угодило.
Пострадал, кто глазами видал,
Как стена от стены уходила.

Коль уходит стена от стены
На виду у всего перекрёстка,
Значит, могут, и даже должны
Разойтись полушария мозга.

Полушария мира в тот миг
В бедном мозге разъялись от взрыва,
И ташкентец к любимым приник,
Напоследок приник торопливо.

Крик стоял над планетой, а в ней,
В глубине, рокотало повторно.
Между тем становилось ясней,
Что трясение нерукотворно.

Пыльный столб на руины осел,
И, я слышал, смеялись в палатке,
Даже пели! Ведь шарик-то цел,
Отчего бы не петь, всё в порядке.

Много ль нужно? Брезентовый кров,
Да какая-то малость одежды,
Да вдобавок хоть несколько крох
Утешенья, любви и надежды.

2

На родине моей осела пыль,
Которую усердно выбивала
Могучая и дикая рука.

Не так ли: выбьют пыль из тюфяка —
И колотьбы той будто не бывало?

Утихло содрогание земли.
Я видел, как бульдозеры скребли,
Верней сказать, я видел, как сгребали
Ту улицу, с которой я вбегал
В ту комнату, которую едва ли
Теперь припомню.

Но это было в прошлый мой приезд.
На этот раз на месте прежних мест
Шумит проспект. Терпение и вера
Мне помогли найти остатки сквера,
Но опознать деревьев я не мог.

Здесь у дверей курился наш дымок.
Здесь ясень был и был дымок мангала,
И девочкою мама в дверь вбегала,
Когда тот ясень веточкою был.
Постой ещё:
Здесь были дверь,
И стены,
И улица, которая теперь
Сошла со сцены.

Ах, если всяк да со своей святыней!
Не заглянуть ли лучше на базар,
Чтоб ввечеру потолковать за дыней
Под небом жилмассива Чиланзар?
Мы дыню разъедим, а завтра днём
В сухую землю веточки воткнём,
Узрим новорожденные кварталы
И с пылью их смешаем светлый прах,
Который унесли на башмаках…

Прости, привязчив я.

Мы Сахаровы, мальчик. Наше имя
Печальнейшею мечено печатью.
Мы сделали оружие, а это
К пещерному приводит одичанью.
И что бы мы теперь ни говорили,
Какие бы мы песенки ни пели,
Какие б мы ни брали псевдонимы,
А люди нам всегда с тобою скажут:
Вы Сахаровы, вот вы кто такие.

Мы Сахаровы, мальчик. Наше имя
Загажено, к нему ярлык пришили.
Мы сделали оружие. И все же
Мы правильно с тобою порешили,
Что Сахаровы лезть должны из кожи,
Побольше себе взваливать на плечи,
Чтоб стало на земле немного легче —
Всем, каждому, и нам с тобою тоже.

Когда же наскучат дерзания мне
(Седьмая ли блажь, материк ли седьмой), —
Поеду домой,
Посижу в чайхане,
Подумаю.

Подумаю я о свободе,
Ещё о пустой маете,
Чайханщик же чая щепоти
Подсыплет в раздумия те.
Глубокая влага седьмой пиалы
Сквозь поры пройдёт и со лба воспарится.
Как тихо!
Как лица
светлы!
Но тут я замечу:
хохлатая птица
Глядит на меня из-под пыльной полы,
И гладит коричневый палец
По темени птицу.
Она
Внимательно, тягостно пялит
Свой глаз на меня.
Тишина.

Ах, тень от листвы, да от пруда прохлада,
Да носик лужёный плюёт кипятком. —
Я — кто? Я прохожий. Я песню тайком
Занёс в чайхану под полою халата,
И песня, как перепел, зла и хохлата —
На темени перья торчком.
Мой пристальный, мой бедана 1),
Моя белобровая злоба,
Не рвись из-под пальцев!
Мы оба
Подумаем.
Тишь. Тишина.
Ещё посидим в тишине,
Ещё поглядим в чайхане
На важные влажные лица —
Не лица, а лики.
И блики,
Как пестринки, пятна пера.
Ещё не пора, моя птица,
Ещё не пора.

Как в тылу глубоком, в тыловой глуши
У пустынь под боком, в городе Карши
Умирала мама от тифозной вши.

Бредила-горела, и в бреду таком
Распевала-пела тонким голоском,
Истлевала-тлела, плакала тайком.

А в тылу глубоком, а в тылу
В сыпняке лежали на полу,
А в тылу в ту пору голодали.

Ни родных, ни близких — ни души,
Но в Каршах, но в городе Карши
Моей маме умереть не дали.

Кто они, и где теперь они,
Люди, обеспечившие тихо,
Что живёт положенные дни
Мама, умиравшая от тифа?

Железнодорожные огни,
Железнодорожная больница…
Надо бы хоть нынче поклониться.

Как ушли ступени из-под ватных ног,
Заплясали тени, зазвенел звонок,
Голова обрита: — Это я, сынок…

Теперь уж поздно влюбляться заново
В нелепость жеста и пыль кулис.
Моей Актрисой была Бабанова —
Теперь уж поздно менять актрис.

Влюблённый отрок, в года невинности
Я рос за сценой. Теперь я стар.
Теперь я знаю, что значит вынести
Свой крест, и возраст, и долг, и дар.

Я видел львицу, металл кусавшую,
Ей править миром хватало сил!
Она царила! — и часто с Сашею
Была свирепа; он всё сносил.

Как прост и важен был жест Лукьянова!
Когда Ромео спускался в склеп,
Его котурны бесили Главного, —
А я не видел, что он нелеп.

Люблю котурны! Хитон обтреплется,
А мы котурны возьмём в слова.
Театр — нелепость. И стих — нелепица.
И жизнь нелепа! И тем — права.

Я в Тайнинке жила
Со своим интересом,
И Тайнинка была
Моим лугом и лесом,
Мне Тайнинка была
То истоком, то устьем,
И столицей моей,
И моим захолустьем.

Сколько вилось тогда
Голубей над дворами!
Отцвели те года
Золотыми шарами.
А теперь без перил
То крыльцо под навесом,
Где Алёша курил
Со своим интересом.

Помню, сели за стол
Напоследок с Алёшей,
И пошёл и ушёл
На войну мой хороший.
Он пошёл и махнул
У калитки рукою,
Он ушёл и уснул
Над чужою рекою.

Над чужою рекой
Травы шепчутся глухо.
Ты, Алёшенька, спи,
А я стала старуха.
На своём цветнике
Поливаю левкои,
Там, где ты мне махнул
Напоследок рукою.

Я рад, ребята, ваши имена
В журнале встретить.
Смиряю нетерпение и трепет,
Смакую письмена.

Ещё я рад,
Когда и самому удача в руки:
Не так чтоб — вот те смысл, а вот те звуки,
Но — лад.

Пусть невелик тираж у наших книг,
Нам имя — рота,
И ротою мы утверждаем что-то,
Какой-то сдвиг.

Какой-то стиль.
Пристрастие к особенной манере.
Манеру жить куём, по крайней мере,
По мере сил.

Желаю вам, ребята, всяких благ.
Старик Филатов, просветлявший бельма,
Работал и с изяществом и дельно —
Писать бы так.

Ковчега нашего плавучесть
Лишь небу ведома, друзья,
И потому за вашу участь
Не поручусь, пожалуй, я.
Удастся ль нам над чёрной бездной
Достичь сухого очага
Иль, как железка-кочерга,
Пойдёт на дно ковчег любезный, —
Не знаю я. Но — в добрый час,
Входите, место есть для вас.

Вползай, улита. Муравей,
Вноси свою хвоинку смело.
А ты, медведь, не стой без дела,
Ты муравья поздоровей.
Вели супруге, чтоб шакала
Сюда на борт не пропускала,
А сам набей семян из шишек,
Лохань со щуками тащи,
А также травы да хвощи,
Всё это, право, не излишек.

Потоп! Когда бы знать заране,
Мы впрок собрались бы давно.
А что, не взять ли нам герани,
Чтоб в доме ставить на окно,
Когда на склонах Арарата
Наладим свой начальный быт
И скажет кто-нибудь: забыт
Цветок, и нету аромата…
Глядишь — герани тут как тут.
Стоят по окнам и цветут.

Добро пожаловать, печник,
На борт дощатого эсминца!
Располагайся — потеснимся,
Чай, собрались не на пикник.
Входите, труд и ремесло —
И серп, и молот, и лекало!
Следите только, чтоб шакала
Случайно к нам не занесло.
Шакал с личиною людской
По виду малый городской.

Своих от этих отличим,
Отсеем лица от личин
И, уличив, погоним вон,
А сами — в путь по воле волн,
А сами — в странствия лихие,
В потоп, сквозь ливня черноту.
Свои бы были на борту,
А там — бушуй, реви, стихия.

Речка Туточка в Тутку впадает,
Речка Тутка — в реку Кострому,
Кострома себя Волге подарит,
Ну а Волга одна на страну.
Крутит роторы,
Сыплет искрами,
Чтобы весел я был и сыт.
А на бакене
Возле Сызрани
Капля Туточкина висит.

Капли падают и совпадают,
Люди падают, снова встают,
Ветры дуют, столетия тают,
И отважные птицы поют.

Я хожу Москвой — брюки-дудочки.
Работёнка, стихи, семья…
Спросит век меня:
— Где ты?
— Туточки!
Тут, в автобусе, — вот он я!

Как ладно написал: печаль моя светла.
Светла моя печаль, легка моя кручина,
И жизнь моя не вся ещё прошла —
Ну что с того, что знаю, что умру?
Но весело смотреть, как на ветру
Качается крушина.

Холмы мои, я снова к вам пришёл
В преддверии зимы вдохнуть ноябрьской прели,
Ладонью потрепать шершавый чёрный ствол —
Ну что с того, что ветры налетели?
Да нет, не люты здешние метели,
И мы друг другу, нет, не надоели —
Опять пришёл.

Вас ветры прознобили
В преддверии зимы, но мой апрельский след
Храните вы, и мы за двадцать с лишним лет
Друг друга, нет, не разлюбили.

Мне кажется, я всё сказал, что мог.
Комок остался, а слова прогоркли.
Осталось жить в преддверии зимы,
Осталось знать: любовь моя — холмы,
Не горы и не долы, а пригорки.

Мне кажется, я всё у них спросил.
Засим — молчанье.

И если для молчанья хватит сил,
То, может быть, кто знает…

А теперь и черешню спилили, всего и делов,
Стало больше пространства, что значит посадочных мест,
А кто сел, тот и съест, значит, больше суммарный улов,
Я имею в виду уловление денежных средств.
Что осталось от чарды? — стихи мои, несколько слов,
Под черешней записанных в меланхолическом сплине.
А у новых хозяев затылок багряно-лилов.
И черешню спилили.

Всё пространство столов заграбастано западным немцем.
Худосочный восточный на травке жуёт бутерброд.
Что касается нас, получивших под мякоть коленцем,
Нас — в музеи, в музеи, мы самый культурный народ.
Что касается лично меня, у меня геркулес,
Лично мне безразлично, кому там скатерку стелили.
Старый волк, я уйду с геркулесом за пазухой в лес.
А черешню спилили.

Назову я доченьку Ульяной,
Расчешу ей шёлковые прядки,
Повяжу голубенькую ленту,
Погляжу в голубенькие глазки.

Уля, Уля, солнышко над речкой,
Солнышко над речкой хлопотливой.
Год за годом прошмыгнёт — и ладно,
Лишь бы только солнышко светило.

Станешь, Уля, умной да разумной,
Станешь ладной да собою видной,
Как наденешь платье голубое,
Так совсюду женихи сбегутся.

Не польстись ты, дочь, на генерала,
Не прельстись заслуженным артистом,
А рыбак посвататься захочет,
Ты скорей давай своё согласье.

Он, рыбак, из моря рыбку тянет,
Он домой, рыбак, приходит редко,
Он, когда и выпьет, не дерётся,
Не бранит хозяйку по-пустому.

Уж он скажет: Уля моя, Уля,
Солнышко над речкой быстротечной.
Уж он сядет с Улюшкою рядом,
Уж он милой голову погладит.

Строжайшая женщина в мире
Над ужином тихо колдует,
Пред нею картошка в мундире,
И соли немножко,
И лук.

Её непоседливый друг
На клубень с усердием дует.
Пред ним кожура на газете,
И хлеб на газете,
И соль.
И располагает к беседе
Накрытый клеёнкою стол.

А день за окном истлевает,
Он сумрачен и сыроват,
А лампа на них изливает
Свои шестьдесят, что ли, ватт,
А руки им греет картофель,
И дело идёт к темноте.
А чайник стоит на плите.

И чайника белая крышка
Танцует цыганочку, что ли,
Приплясывает — от излишка
Веселья, а может, и боли,
И пляс этот, пляс поневоле,
И окна холодные эти,
И этих картофелин дух
Так располагают к беседе —
И необязательно вслух.

Чёрный хлеб вкусней печенья,
Если внюхиваться здраво.
Здесь, в углу, моя харчевня,
Мой очаг, моя держава.

Гляну вправо — книжки вижу,
Не до них! А гляну влево —
Море вижу, а пониже —
Агрегат для обогрева.

Как прекрасен хлеб, согретый
На решётке агрегата!
Как бесхитростны секреты
Жить счастливо и богато!

Здесь мой хлеб, моя свобода,
Выбор мой, моя победа.
Гляну вдаль: смирна ль погода?
Или лучше до обеда

Перебиться — и со старым
Повозиться микроскопом?
Иль, не тратя время даром,
Перемыть посуду скопом?

Или снова крякать «Ух ты!»
Под ударами борея
И бездарно вон из бухты
Выгребать домой скорее?

И — сюда! И, члены грея,
Одубленны непогодой,
Огрызаться на борея
Философовою одой:

«Благоразумнее мы будем,
Коль не дерзнём в стремленье волн» и т. д.

Тюлень такой — ему не сыро,
Ему тепло и без огня.
Глядит он весело и сыто
На посиневшего меня.
А что тюленю эти волны?
Нырнул — и под волну подлез,
И вновь косит глазком проворным.
Небось хихикает, подлец.
Но я гребу сквозь все невзгоды
И, зло срывая на весле:
«Я царь, — кричу, —
Я царь природы!
Я самый главный на земле!
Я царь!..»
А дождь меня колотит.
«Я царь!» — кричу.
А он идёт.
А в сапоге моём колодец.
А зуб на зуб не попадёт.
Какой я царь?
Кому я нужен?
Дышу, простуженно сипя,
Чтоб комару испортить ужин,
Поганю химией себя.
Какой я царь?
Подумать тошно…
Но мне весло скрипит во мгле:
«Держись, родной,
Ведь это точно —
Ты самый главный на земле».