Архив стихотворений Дмитрия Сухарева

Люблю я Птичий рынок,
Там царство птиц и рыбок.

Бросьте вы догадки,
Едемте со мной!
В девять у Таганки
Каждый выходной.

Люблю я Птичий рынок,
Но не всё подряд,
В рыбках я не прыток,
Люблю я птичный ряд.
Я хожу здесь праздно,
На душе прекрасно,
До чего здесь разно!
Даже смотрят разно!
Ласково — любители
Мелодичной твари,
А её губители —
В думах о товаре.

Дядя Миша, стрелочник,
Козырёк заломан,
Предлагает пеночек,
Да не нам, зелёным,
Не глядит на деньги,
Бровь тяжела:
«Лучше-ка, студентики,
Берите вы щегла».

А вот мыслитель с тростью,
Он тут не ради выгод,
Он говорит со страстью,
Он излагает вывод:
«Не принимайте душа,
Не делайте зарядку,
Лучше просто слушайте
По утрам зарянку!»

По соседству в ящике
Кучею скворцы.
Аж хрустят как хрящики
Стихшие певцы.
Я гляжу на ворога,
Он стоит, мордаст.
Он не то что скворушку —
Он отца продаст!

Люблю я Птичий рынок —
Толкающий, толкующий,
Законный поединок
Пичуги и акулищи.
Разно здесь толкуют,
Всяко здесь торгуют.
Западки да сети,
Старички да дети…

Напоследок — дурацкий круиз
По прелестной и грязной реке,
Вдоль прекрасных и грязных дворцов,
Мимо вечных каштанов.

Мы огнями врезаемся в ночь,
Потому возле наших бортов
Скачет свита в безумных лучах —
Мошки, мушки, букашки.

И безумные эти лучи
Вырывают из тьмы берега.
И немытые своды мостов
Проплывают над нами.

А на стрелке того островка,
Где и я, было дело, сидел,
Там студенты в обнимку лежат —
Дети вечных каникул.

И безумные наши лучи
Вырывают студентов из тьмы.
И студенты, объятья разжав,
Слепо хмурятся свету.

Не буди, ослепление, дурь!
Не лети, мотылёк, на огонь!
Не стреляй в меня, бедный студент,
Как пойдёт заваруха!

Мой джинсовый нечесаный брат,
Мой суровый возлюбленный сын,
Обнимайся с подружкой своей,
Я проехал, проехал.

Отгорели дурные лучи,
Отгремел корабельный джазмен,
Лишь река всё течёт и течёт —
И грязна, и прелестна.

Привыкаешь к тёплым дням.
Привыкаешь к деревням,
Притулившимся по склонам.
Прирастаешь к жёлтым кронам
И медлительным корням.

Виноградник на бугре,
Мальчик смотрит боязливо.
— Буна зиуа!
— Буна зиуа. —
Прирастаешь к детворе.

Кто, большой, тому виной,
Что к земле иноязыкой,
Будто здесь баюкан зыбкой,
Прикипаешь, как родной?

И глядишь, глаза слепя,
В даль, светящуюся зовом,
Провожая долгим взором
Уходящего — себя…

Проснусь — на фрамуге синица.
Но чьи там тяжёлые вздохи?
Спускайся! На блюдце — водица,
А подле вчерашние крохи.
Я знаю, у вас голодуха.
Ободри подружек, присвистни!
Так ветрено в мире и глухо,
И ветки под снегом провисли.

Проснусь — и возврату спирали
Порадуюсь, словно свирели.
Ах, как бы витки ни сгорали,
А всё-таки все не сгорели!
И снова влетает синица,
И снова над Финским заливом
Светает, и снова страница
Светлеет в бессилье счастливом.

Но кто там так тягостно медлит?
Чьи тяжкие вздохи с порога
Доносит, как невода петли?
Постой же. Помедли немного.
Очнусь — у меня на фрамуге
Пичуги. Притихну — и снова
Влетают мои недотроги:
Там корочка сала свиного.

Но кто там стоит на пороге?

Помню Страстной монастырь,
Кинотеатр «Палас»,
Пушкин в ту пору стоял
Вовсе не там, где сейчас.
Помню, стоит неживой
И не поднимет руки,
Глядя поверх мостовой
На Путинки, Путинки.

На Путинках, Путинках
В мареве утренних лет,
Как на лепных потолках,
Тени струились и свет.
Помню огромность окна,
Света и теней струю.
Восемь семей, как одна,
В том коммунальном раю.

Помню ту кухню в чаду,
Тех керосинок слюду,
Много в квартире жильцов,
Восемь одних лишь отцов,
Мало в квартире добра,
А на асфальте двора —
Мы, коммунальный приплод,
Родины нашей оплот.

В кинотеатр «Палас»,
Помню, водили и нас,
Помню, ходили с отцом,
Пушкин был тёмен лицом.
Будто сто лет — не сто лет,
Поднял Дантес пистолет,
И усмехнулись усы,
И пошатнулись отцы.

Всё что творилось во тьме,
Знали наутро дворы,
И оседали в уме
Правила взрослой игры.
Правила те — пустяки!
Вот и возникли стихи
Правилам тем вопреки
Про Путинки, Путинки…

Будет время, составлю
Родословное древо,
Его детям оставлю,
Чтоб светило и грело, —
Родословное древо,
А на нём человеки —
Те, что были когда-то
И пропали навеки.

Будет время, на карте
Перемечу крестами
То, что отчими люди
Называют местами.
Там Венёв, и Одесса,
И Великие Луки,
Там любовь, и злодейство,
И великие муки.

Из Венёва прабабка,
Из Одессы другая,
А великие муки
Из озёрного края —
Там в безвестной хатыни,
Онемев от печали,
Помнит пепел поныне,
Как в амбаре кричали.

Я под кроной коренья
Заплету в хороводе —
Племена, поколенья,
Наше место в народе,
Чтоб вовек не забылось,
Сколько веток рубилось
И кому с кем любилось —
Сколько деток родилось.

Физики запели Слуцкого.
Это достоверная история.
Я свидетель: тихо слушала
Слуцкого
аудитория.

Тихо пел никитинский квинтет,
Очень тихо слушал факультет,
В раздевалку люди не бежали,
От земли, от берега вдали
Было тихо, только кони ржали,
Все на дно покуда не пошли.

Это что ж — разладились куранты?
С физики посбилась мишура?
В лирику подались аспиранты,
Кандидаты и профессора.
Термоядерщики и акустики,
Чтó они — хватаются за кустики,
Всемогущий разум им не мил?
Или дело в том, что муза музыки
Забежала в двери вуза физики,
Чтоб найти защиту от громил?

И пока эфир порожняком
Пустозвонил на слова Горохова,
Песня десять тысяч верст отгрохала
На перекладных или пешком.
И за дальней горною грядой
В тихом переполненном вагоне —
Что я слышу?
Слышу: плыли кони,
В море, в синем, остров плыл гнедой.

Физики пооблиняли перьями,
Серые для них настали дни.
Всё же что-то делают они.
Слуцкого —
они запели первыми!

Я видел ручьи —
Тарахтит ручей,
Гремит ключами, как казначей,
Несётся, подпрыгивая и лязгая, —
Не ручей, а сплошная кавказская пляска.
Мой — не такой.
Он не мечет пеной.
Он течёт спокойно,
Я бы даже сказал — степенно.
Он в степенстве подобен папскому нунцию,
Его не заставишь бежать скорей.
Но он выполняет важную функцию —
Лес поит и лесных зверей.

Наверно, только звериные выродки
Не знают дороги к этой вырубке.
Место это вроде клуба лесного,
Так сказать,
Лесного коллектива основа.
Тут и звери-мамы
С детьми малолетними,
И старушки в панамах
С неизменными сплетнями,
Тут ребята из разных классов (и видов)
Хохочут в сторонке, остроту выдав,
Но чтоб не развиться
Взаимной ярости,
Каждый вид резвится
В соответственном ярусе.

На ёлке белки
Играют в считалки,
Журчалки в горелки
Играют в таволге.
А по дну речонки,
Оживлённо судача,
Гуляют ручейники
Без отрыва от дачи.

В заводи тёмной снуют тритоны,
И забот у каждого — по три тонны.
Скажем прямо: икринку выметать —
Это не то что лосёнку вымя дать.
(Я лосиху обидеть отнюдь не жажду,
Но учтите тяжесть тритоньего труда:
Надо склеить конвертом
Травинку каждую
И икринку каждую
Запечатать туда!)

Так проходят здесь дни — в делах и визитах,
И никто часов не считает толком,
И не нужно никаких дополнительных реквизитов
К этим ромашкам
И к этим ёлкам.

Ах, черт! Я тоже люблю вот это —
Прогретое солнцем лесное лето.
Чтоб лечь на припёке
В высокой травище,
А сбоку
Какая-то птаха свищет,
И кроны осин
Дрожат, как подранки,
И скромная синь
На небесном подрамнике,
И бронзой окрашен
Сосновый багет,
И мураш бесстрашно
Ползёт по ноге.

А между тем и темнеть пора,
И темпорариям 1) спать пора —
Уже дрозд поёт и соловей поёт,
А ведь Рана очень рано встаёт!

Сном любой заражён,
Но чтоб не было хворости,
Мы костёр разожжём
На отборнейшем хворосте,
А потом на перине
Из еловых лап
Зададим звериный
Непробудный храп.

Так приятно проснуться
В сверканье и гаме,
И по этому нунцию
Шлёпать ногами,
И знакомиться с теми,
С кем ещё не знаком,
И себя
Безусловно
Не считать чужаком!

Уж как сладкое варенье
Старуха варила,
Того-этого кормила,
Любого кормила.
Тому кружку, тому плошку,
И вдвое, и втрое.
Комиссары и евреи,
Выходи из строя.

Тому кружку, тому плошку,
Тому поварёшку.
Комиссары и евреи,
Скидай одёжку.
А кого старуха любит,
Тому ложку пенки.
Комиссары и евреи,
Становись у стенки.

А в раю, раю небесном,
Где в птахах ветки,
У калитки ждут не предки,
Ждут малы детки.
Малы взлётки чёрным пеплом
Взлетели в трубы,
Малы детки белой пеной
Обмоют губы.

Уж как было угощенье
У лютой стряпухи,
Как слетались на варенье
Зелёные мухи.
На очах-то мухам сладко,
На сладком сытно.
Всё б сожрали без остатка —
Конца не видно.

Выберу самое синее море,
Белый-пребелый возьму пароход,
Сяду — поеду дорогой прямою
Всё на восход, на восход, на восход.

Мой пароход —
Он лепесток
Вишни, отцветшей над Клязьмою где-то,
Медленный,
он розоват от рассвета.
Сяду — поеду на Дальний Восток.

На Дальнем Востоке пушки молчат,
Молоденькие мальчики скучают без девчат,
Скучают без девчат,
Не хнычут, не ворчат,
Матчасть в порядке держат
И в домино стучат.

Синее море,
Белый пароход.
Сяду — поеду на Дальний Восток.
На Дальнем Востоке пушки молчат,
А русские солдатики скучают без девчат.

Нет, я не жаворонок, я
Другой, я сплю неутомимо,
И дочерь певчая моя
Отнюдь не жаворонок, нет, —
Как я, будильником гонима,
Но только в школу и чуть свет.
А нынче лето и суббота!
Сова, не это ли свобода?
Вставай, сова моя: обед.

А за полночь не у камина —
У печки, солнышка ночей,
В своей, не чьей-нибудь избёнке,
Хоть юридически в ничьей,
Глядеть в огонь неутолимо…
Нет, мы не жаворонки, нет!
(Какой секрет в большом совёнке?
Каким я солнышком согрет?)
Ложись, сова моя: рассвет.

…И снова я проваливаюсь в сон,
И вновь меня являет миру он,
И снова я, провяленный как вобла,
Вздымаю веки и себя браню,
Но больше чести я не уроню —
Я буду бдеть!
Глядеть я буду в оба!

И я на диссертанта пялюсь. Он
Такое мелет, что невольный стон,
Проявленный не кем-нибудь, а мною,
Ко мне невольно привлекает взгляд
Не чей-нибудь, а сразу всех подряд,
И я молчу, верней, чуть слышно ною.

Я тихо ною. Тихо мелет он.
И снова я проваливаюсь в сон.
И снится мне подводная картина:
Зелёный свет, придавленная тина,
А я — большой, тяжёлый, снулый сом.
Вдруг чёрная ко мне крадётся тень!
Я слышу крик какого-то кретина,
И надо мной с дубиною детина —
Шарах по голове!

И бюллетень
Вручает мне коллега, член совета,
И я благодарю его за это.

Музицируйте семейно!
Планомерно! День за днём!
Подрастает наша смена —
Что посеем, то пожнём.
Ходит слух, что наши дети
Станут взрослыми людьми.
Люди мира на планете,
Музицируйте с детьми!

Бабки, пойте! Для концерта
Важно — что? Огонь души.
У концерта нет рецепта,
Все рецепты хороши:
Под гармонь и а капелла,
В стиле Глюка, в стиле блю,
Под Шульженко мама пела,
Я — старинные люблю…

Хороши и те и эти!
Но подумаем сперва,
Как бы сделать, чтобы дети
Знали главные слова,
Чтобы чувствовали шкурой
Песен праведных заряд.
И ещё — чтобы халтурой
Не испортить нам ребят.

От рождения до смерти
Ждёт их много разных вех,
Тем не менее, поверьте,
Меломания — не грех.
Пусть вовек не умирает
Простодушная триоль,
Коли музыка играет
Положительную роль.

Люди мира на планете!
Знаю, вам покоя нет,
Но — имейте на примете
Гармонический предмет!
Пойте громко, вдохновенно,
Хором и по одному!
Очень важно, чтобы смена
Понимала что к чему.

Пустыню голод разбирает к ночи,
Тогда шакал приходит к Бухаре
И сипло воет.
Башни чёткий очерк
Как след зубов на чёрном сухаре.
А рот пустой!
Всего-то для оскала
Два зуба, да и те порасшатало —
Хоть плачь, хоть смейся, хоть сухарь мусоль.
Пустыня плачет голосом шакала.
На сухаре посверкивает соль.

Соль неба — звёзды.
Соль земли — работа.
Пустыни соль — солёный солончак.
О чём он молит, жалкий хан барханов?
Чтоб солью неба стала саранча?
Видали мы дела такого рода —
И кровь солила землю, и слеза!
Зато мы знаем:
Соль земли — работа,
Соль солнца — виноградная лоза.

Когда у стен мы слышим стон шакала,
Нам не забыть: пустыня — это кара
За наши распри.
Это их плодов
Она алкала!
Шла и отмыкала
Ворота ослабевших городов.
Хоть плачь, хоть смейся —
Славное семейство:
«Зарежь собрата и пески уважь!..»
Не дай нам бог войти в такой кураж.
«Зарежь собрата!..»
А всего добра-то —
Галоши да замызганный ишак.

Зато мы знаем:
Соль земли — работа.
Работа, а не кровь.
И только так.

Спасибо отцу, не погиб
На гибельной, страшной войне.
А мог бы погибнуть вполне.

Спасибо отцу, не пропал,
Лопаткой себя окопал,
Мозгами, где надо, раскинул,
Ногтями, что надо, наскрёб —
И выжил. Не сгибнул, не сгинул.
И каску надвинул на лоб.

И чести своей не прéдал,
И славы солдатской отвéдал,
И мне безотцовщины нé дал,
Хлебнуть этой доли — не дáл.

А что не досталось ему
Прямого
в окопчик
снаряда,
За это спасиба не надо,
За это спасибо — кому?

Зелёный чайник на бочонке,
Тельняга сохнет на бечёвке,
Вот тут и будет мне постой:
Устал —
а мотобот пустой.
Он, как умаявшийся мерин,
Подрагивает животом,
Посапывает, вял и медлен,
Постукивает в пирс бортом.

Мне снится мой отец, Антон.

Мы — бреемся.
Нас двое.
Трое!?
Да, с нами Пушкин!
Мы — поём.
И песню нашу ах как стройно
Слагаем тут же — враз втроём!
Струись, прекрасная, теки,
Даруй нам сладости и власти!
Мои глаза слезами застит,
И даже бриться не с руки.

Дивлюсь сквозь сон своим же снам.
Кто сны подсказывает нам?
Кто в нас царит, какая сила?
Какое дерзкое светило
Нас возжигает по ночам?

Се — я, усталый человек,
Царю покойно и забыто.
Реалии чужого быта
Гурьбой стучатся в мой ночлег.

Так волны остров окружают,
Но важно скалы отражают
Их притязательный набег.

Суверенной и гордой державе
Хорошо запускать дирижабли
На небесный шатёр голубой.
Дирижабли слегка старомодны,
И не слишком они скороходны,
Но зато величавы собой.

Величаво умеет старуха
Собеседника слушать вполуха,
Но в последний пред запуском миг
Что-то шепчет стиху суеверно,
И уходит корабль суверенно
На просторы неизданных книг.

В горнем царстве поэзии русской
Аппарату работать с нагрузкой,
И нагрузка порой такова,
Что взрывается вся суверенность
И врывается в стих современность,
Недержавно ломая слова.

А сегодня на небе просторно,
У кораблика дивная форма,
Туч не слышно и милостив бог.
Всяк по-своему небо нарядит,
В нём и мой легкокрылый снарядик —
Мой бумажный ручной голубок.

И нам случалось игрывать на сцене,
И нам метали женщины цветы,
Но не в Собаке было то на сене,
А в броневой трагедии Вирты.

То был спектакль про сталинскую думу,
И Лев Наумыч с трубкою в руке
Всё думал-думал сталинскую думу,
А мы, народ, паслись невдалеке.

Я был народ, который сам не знает,
Чего б ему, народу, предпринять.
Но сверху шелестело: «Стааалин знаааает…» —
И Лёва думал. Вот и весь сюжет.

И Лёва думал, думал, думал, думал,
И Лёва шёл в тот вечер на рекорд,
И за него болельщики болели,
И Митька Вурос вёл хронометраж.

Не дотянув семи минут до часа,
Великий молвил: «Будем бить врага!» —
И Митька Вурос в яме оркестровой
Торжественно нажал секундомер.

А море бурное ревело и стонало,
На скалы грозные бежал за валом вал,
за валом вал,
Как будто море жертвы ожидало,
Стальной гигант ломился и стонал.