Архив стихотворений Дмитрия Сухарева

Я детей своих отправлю
В направлении разлуки —
На черничку, на брусничку,
На всё лето, на весь век.
Сам стопы свои направлю
В направлении науки,
У меня свободны руки,
Я свободный человек.

Я в науке вроде дядьки
Иль, верней сказать, наседки —
У меня чужие детки,
Все равны, как на подбор.
А моих лелеют тётки,
И мои как птички в клетке
Иль, верней, как рыбки в сетке —
Там калитка и забор.

За калиткой методички
Заполняют рапортички,
Промеж деток массовички
Вьются, вьются — не унять.
Все скандируют речёвки
И штудируют текстовки…
Я сижу с учениками,
Силюсь истину понять.

Мы эвристику применим
При решении задачи,
Мы игрой воображенья
Схватим истину живьём.
И покончив с делом этим,
Птичку-галочку отметим,
Проскандируем речёвку,
Рапортичку пожуём…

Когда язык уму не внемлет,
Когда опять кувшин подъемлет
Хозяин-старикан,
А обе дочери с мужьями
Вовсю следят, сказать меж нами,
Не пуст ли твой стакан, —

Тогда, русак, держись валетом,
Пить — пей, но не забудь при этом:
Теперь не до речей!
Налей-ка сам обеим сёстрам,
Кувшин, ведь он на то и создан,
Чтоб пелось горячей.

А песни Кларики так хриплы,
Что, как смычка по скрипке скрипы,
Извлечь умеют дрожь.
И вот признательно и робко
Души фанерная коробка
Вибрирует… Хорош!

Готов, давись слезой прогорклой!
Туда, где солнышко за горкой,
Рванись — и протрезвей.
Там за полями, за лесами
Поют не ангелы — мы сами
И хриплый соловей.

Когда мужья долой с катушек,
Мадьярки света не потушат,
Коль песня горяча.
Ах, есть кому в полнощном доме
Водить нездешнею ладонью
Вдоль влажного плеча…

Ах, менуэт,
менуэт,
менуэт,
К небу взлетающий, будто качели!
Ах, эта партия виолончели!
Годы минуют, а музыка — нет.

Мамка доходит в тифозном бреду,
Папка в болоте сидит с миномётом,
Я, менуэт раздраконив по нотам,
С виолончелью из школы иду.

Гордо гремят со столба имена,
Золотом полнится ратная чаша,
Встану как вкопанный:
бабушка наша!
Бабушка наша — при чём тут она?

Чем же ты, бабушка, как Ферапонт,
Обогатила наш Фонд обороны?
Что за червонцы, дублоны и кроны
Ты отдала, чтобы выстоял фронт?

Бабушка скалкою давит шалу,
Дует в шалу,
шелуху выдувая,
Тут её линия передовая —
Внуков кормить в горемычном тылу.

Бабушка, пальцы в шале не таи,
Имя твоё прогремело по свету!
Нет перстенька обручального, нету, —
Знаю я, бабушка, тайны твои!..

…Что за война с тыловой стороны,
С той стороны,
где не рыщет каратель?
Всё же — скажу про народный характер
И про народный характер войны.

В том и характер,
что дули в шалу
Или под пулями падали в поле,
Только бы в школе порхали триоли,
Как на беспечном придворном балу!

Ах, этот бал,
эта быль,
эта боль,
Эти занятья по классу оркестра,
Нежные скрипки, прозрачный маэстро,
Музыка цепкая, как канифоль.

Ах, этот Моцарт,
летящий вдали,
Эта тоска по его менуэту!
Бабушки нету, и золота нету,
Нового золота не завели.

Эту пряную перину
Море вынесло на берег,
Солнце воду испарило,
Получилось хорошо.
Я прилёг, и кеды скинул,
И прикрыл рубахой спину,
Получилось хорошо.

А под боком — этот сильный,
Отливающий слюдой
Океан
С его подсиненной,
Подсоленной водой;
Эта в родинках-корабликах
Корявая спина;
Эти крабы,
Эти раки,
Эти раковины дна.

Этот берег — он как счастье,
И от пропасти вершок.
Я прикрыл глаза отчасти —
Получилось хорошо.
И запел и заискрился
Океан в моём мозгу…

Сухопутная я крыса
И торчу на берегу!
Мне бы бросить этот берег
И матросить наяву!

Вот ведь блажь!
А сердце верит,
Что и вправду уплыву.

Январский снег, звенящий тонко,
Лыжня лесная для забав.
И эта девочка-эстонка
С январским ветром на зубах!..

Мы не бежали — мы летели,
Неслись на крыльях озорных,
И друг на друга не глядели,
И обгоняли остальных,
И лыжи верные не липли —
Скользили, слушались легко.

Потом прошли деревню Липки,
Там пили чудо-молоко.

И были сказки за кустами,
Глаза в серебряной пыли…
Опять неслись. Потом устали.
Искали путь,
Потом нашли.

Мы не заботились в столовке,
Что для кого-то смех нелеп,
Щепотью брали из солонки
И густо сыпали на хлеб,
Галдели, требуя добавки,
Орали бравое «ура»,
Робели старенькие бабки,
И улыбались повара.

Потом был вечер,
Он, как олух,
В истоме лез через кусты,
И снег жевал, и между ёлок
Искал эстонские цветы.
И пахло хвоей и щепою,
И мглу на небо налило,
И вечер звёзды брал щепотью
И густо сыпал на село.

Запомни: едва затрясётся скала,
Ты чашечку кофе хватай со стола —
Промедлишь, а к ней не вернуться!
Качайся, поглядывай зорко кругом,
И если кусками повалится дом,
Попробуй от них увернуться.

Нет дела глупее, чем мчаться во двор:
Ведь камни на город посыпятся с гор;
Безумство — бежать на дорогу.
На буйство стихии взирай свысока,
Не дрогнула б чашечка, то есть рука,
А там как-нибудь понемногу.

Теперь начинается самый содом —
И стоны, и крик, и пылища столбом,
И все принадлежности ада.
Запомни: опасна потеря лица!
Глоточками кофе допей до конца,
Потом уже действуй как надо.

В телефильме «Семнадцать мгновений весны»
Промелькнуло мгновенье далёкой войны,
Припылённое давностью дня,
И я понял, что я этот день узнаю
И что именно я на экране стою,
И прожгло этой мыслью меня.

Хроникальные кадры, а фильм игровой,
Настоящие бомбы, и грохот, и вой,
Но, как некогда, снова, опять
Отодвинулась кровь, и умолкла война,
И упала на нас, на меня тишина,
Будто бомба, рванувшая вспять.

Там был я, и мой двор, и другие дворы,
Меньше года осталось до мирной поры,
А детали я мог позабыть.
Не в начале войны и не в самом конце —
Сколько нас на Садовом стояло кольце?
Миллион человек, может быть.

Сколько их мимо нас под конвоем прошло?
Я за давностью лет позабыл их число,
Да казалось — и нет им числа.
И не щурясь, не жмурясь, не хмуря бровей,
Мы смотрели на воинство падших кровей
Без особого вроде бы зла.

Мы стояли, никто головой не вертел,
И никто говорить ничего не хотел,
Мы смотрели — и только всего.
И у старых старух, у последней черты,
У предела безмолвья не дёргались рты,
И не крикнул никто ничего.

И старательно шли они — эта орда,
И как будто спешили куда-то туда,
Где хоть вдовы забьются в тоске!
Но застыла Москва молчаливой вдовой,
И застыли дома, как усталый конвой,
И мгновенье застыло в Москве.

Долго длилось мгновенье, и мы, пацаны,
В океане людском в океан тишины
Перелили до капли свою.
Будешь фильм пересматривать — лучше смотри:
Это мы, это Малая Дмитровка, 3,
Это я там в народе стою.

Мне нужно одиночество, как дот,
В котором я могу уединиться
От времени,
От временных забот:
Бетонный склеп и узкая бойница.

Бетонный свод и тоненькая щель.
Я к ней прильну и вдруг увижу цель —
Цель жизни
Или просто жизнь без цели,
И пиршество,
И слёзы на пиру.

Я оптику туманную протру
Полой шинели.

И если повезёт, то я тетрадь
Заполню до последнего листочка.
Мне важно ничего не растерять.
Нужна глухая, замкнутая точка.
Бетонный свод — и луч издалека…

Ради будничного дела, дела скучного,
Ради срочного прощания с Москвой
Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,
Положили у дороги кольцевой.

Раздобыли по знакомству то ли случаю
Кубатурку без ковров и покрывал,
Дали вытянуться телу, дали Слуцкому
Растянуться, дали путнику привал.

А у гроба что ни скажется, то к лучшему,
Не ехидны панихидные слова.
И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,
Не болит его седая голова.

С чем покончено, то галочкой отмечено,
Что продлится, то продолжится само,
В канцелярию любезного отечества
Всё написанное загодя сдано.

И стоим, как ополченье, недоучены,
Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.
А по небу ходят тучи, а под тучами
Чёрный снег лежит по крышам и дворам.

Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.

Довольно хлюпать, брат, и течь,
Входи —
куда как славно!
С рассвета истопила печь
Старуха Николавна.
Она орёт на все лады,
Ругается безбожно,
Но с нею — можно у воды,
А без неё — не можно.
Ведь это важно иногда,
Что есть где обсушиться,
Что есть земля,
Что есть вода,
Что есть уха-ушица,
Что белый свет совсем такой,
Каким он быть назначен:
Что день — деньской,
А люд — людской,
А как же, брат, иначе!

На свадьбе Поэта с актрисой Ларисой Курзо,
Где было полсвета, а не был один Доризо,
Но было, ах, было полсвета — и Мэтр, и Олег,
И Мастер Пуцыло, и сто достославных коллег;

На свадьбе, на свадьбе, в Никитской смурной слободе
Так весело было не знавшей о близкой беде
Актриске Лариске, не ведавшей вовсе, что ей
Так бедно и скудно, так скупо отпущено дней.

И набузовавшийся до положения риз,
Один из набравшихся (то есть надравшихся из)
Вдруг вспомнил о культе, и всхлипнул, и выхватил кольт,
Чтоб смачные пули свистали меж смачных икот;

И ментор Поэта, поддавший за русскую речь,
Скакал без штиблета, попавшего в русскую печь,
И требовал ласки, за бабу приняв мужика,
А тот для острастки на Мэтра взирал свысока;

И буйное пламя сжирало штиблет, хохоча,
И буйные пули дробились о светлые лбы,
И, булькая чревом, кренилась бутыль первача,
И всё это билось, клубилось, рвалось из избы;

И всё это пело, гудело, как дивный хорал,
И мытарь культуры взвивался и кольтом играл,
И пастырь, как пластырь, всё ластился в дивном бреду
И требовал клятвы, что я к нему с лаской приду.

Но солнечно было в кромешной курной слепоте,
В потешной и грешной в Никитской дурной слободе,
Лишь плакала дева, не знавшая вовсе, что ей
Так бедно и скудно, так скупо отпущено дней.

Загадку задал мне
Старик Иван Степаныч:
В цветочках, а не луг,
Под крышей, а не клуб,
С начинкой, а не карамель.

— Автобус! — крикнул я. —
Везёт детишек в лагерь!

Степаныч аж затрясся,
Повизгивал,
Слезливые глаза ладонью растирая,
Закашлялся,
Вдруг посинел и умер.

Теперь лежит
С Филипповной своею рядом.
Никто к ним не заглянет.
Пришел бы сын, да больно далеко
Ему шагать из братской той постельки.

Прости, Степаныч! Так я и не знаю
Ответа на твою загадку:
В цветочках, а не луг,
Под крышей, а не клуб,
С начинкой, а не карамель.

Вот сидят в своих конурах
Сотни маленьких зверьков,
Сотни норок,
Сотни шкурок,
Денег — сорок сороков!

Вот сидит она, валюта,
Миски вылизав до дна.
На поэта смотрит люто,
Потому что голодна.

Но когда приходит Люда
(Симпатичное лицо!)
И когда приносит блюдо
По названию мясцо,
Как меняются зверьки!
Как глядят они влюблённо!
«Где же ты была, гулёна?» —
Вопрошают их зрачки.

От такой лучистой неж-нос-ти,
От такой пушистой внеш-нос-ти
И с ума сойти не грех.

Чудо-Люда
кормит
всех!

Мы засыпаем в переулке,
В котором нет войны.
Приходит ночь в благословенный город,
Приходят сны.

Приходит ночь в битком набитый город,
Приходит тишина.
Вот где-то вскрикнул женский голос,
Но это не война.

Троллейбусы черны, смиренны,
Нет никого.
Спит город, спят его сирены,
Спят женщины его.

Не мечутся простоволосо
В оставшиеся сорок семь секунд.
Спит переулок. Осень.
Часы текут.

Часы текут, текут, стекают,
Уходят прочь.
И — тикают.
И не стихают
Всю ночь, всю ночь.

Стенограмма трибунала,
Лихолетию — предел.
В стенограмме грому мало,
Зато дым глаза проел.
Вдоволь дыма, вдоволь чада,
Что там чудится сквозь чад?
Это — дети, это — чада
Стонут и кровоточат.
Отчего сегодня вдруг
Всё в глазах одна картина —
В сером кителе детина
Рвёт дитё из женских рук?

Фотография на вклейке —
За оградою, как в клетке,
Люди-нелюди сидят,
Все гляделками глядят.
Геринг с кожею отвислой,
Кальтенбруннер с рожей кислой,
Риббентроп как жердь прямой —
Что с них спросишь, боже мой?
Что им дети? Что им мать
Обезумевшая? Что им
Наши сёла с бабьим воем?
Им бы губы поджимать.

Тёмен, тёмен их закон,
Как очки на ихнем Гессе,
Ну загнали их в загон, —
Что им грады? Что им веси?
Это сколько ж надо спеси,
Чтоб детей швырять в огонь?

Том закрою, тихо встану,
Напою водицей Анну,
Одеяльце подоткну.
Про войну читать не стану,
Подышать пойду к окну.

Анна
в память бабки Анны
Анною
наречена.
На земле от бабки Анны
Только карточка одна.
Бабка в час великой муки —
Хлебца в сумку, деток в руки,
А себя не сберегла:
Умирала за Уралом,
Было бабке двадцать с малым,
Чернобровая была.

Не дождались Анну деды:
Оба деда до Победы
Дотрубили в битве той;
Только жить им трудно было,
Знать, война нутро отбила —
Под одной лежат плитой.

Есть у Анны мать с отцом —
Разве мало? Кашу сварим,
Отогреем, отоварим,
Не ударим в грязь лицом.

Ночь пройдёт. В начале дня
В ясли сдам свою отраду,
Анна вскрикнет, как от яду,
Анна вцепится в меня.

Не реви, скажу, Анюта,
Твоё горе не беда,
Твоя горькая минута
Не оставит и следа.
Сделай милость, не реви,
Сердца бедного не рви.

Бабка Оля ходить не могла,
Огород поднимала ползком:
Всё ж полвека, поди, прожила,
Как простилась навек с мужиком.
А теперь пропади огород —
Довершилися Олины дни.
Вот и ваш, горемыки, черёд.
Всё ж полвека трубили одни.

Хуже нет, как одной помирать
В коченеющей мёртвой избе.
Ты прости свою Родину, мать,
Что забыла она о тебе,
Что полвека к солдатской вдове
Собиралась, да не собралась,
Что гордыня у ней в голове,
От гордыни она и спилась.

Умирают старухи мои,
Умирают кормилицы,
Догорают лучинки-огни
На великом горнилище.
За вдовою уходит вдова,
Умирает в окошечке свет.

«Здравствуй, Марфа Андревна, — жива?!» —
Засмеётся смущённо в ответ.

Когда пошёл я в первый класс,
В тот самый год, в ту пору
Костюмчик был в семье у нас,
И был отцу он впору.
Отец к нему, отец к нему
Проникнут был заботой,
С потёртых сгибов бахрому
Он стриг перед работой.

Я кончил школу, выбрил пух
И преуспел в науке,
А мой отец, как вечный дух,
Носил всё те же брюки.
Он по ночам писал, писал
Учёными словами,
А по утрам мундир спасал —
Мудрил над рукавами.

Ещё не знали мы тогда,
Что можно жить иначе,
Что это — бедные года,
А будут побогаче.
Как жили все, так жили мы,
И всем штанов хватило,
И эта стрижка бахромы
Отца не тяготила.

Стригаль стрижёт своих овец,
Рантье стрижёт купоны,
А что стрижёт он, мой отец? —
Сюртук и панталоны.
Костюмом надо дорожить:
Отгладь его, отчисти,
И будет он тебе служить,
А ты служи отчизне.