Испекла бы ты, мать, пирожка
Как засыпал снежок траву жухлую,
А рябинушка
Не осыпалась
И пылает на снежной салфеточке,
Как румян пирожок на столе.
А с утра сизой тучей укрылися
Вётлы сизые,
Ветки голые,
А на ветках сидят сизы голуби,
Испекла бы ты, мать, пирожка.
Пирожок бы лежал на салфеточке,
Сладки крошечки
На окошечке,
Мы бы, голуби, крыльями хлопали,
А рябинка бы лета ждала.
Под рябинкой не знойно, не ветрено,
Посажу в траву
Дочку малую,
На-ка, Улюшка, ягодку алую —
Знай соси да другой не проси.
Икар
Опять, как позапрошлою весной,
Встречаю май в деревне,
Которой обеспечено в июне
Стать центром европейского купанья.
По воскресеньям
И ныне наезжают гимназистки
В автобусах агентства путешествий —
Все в брючках, все с транзисторами, все
Акселерированно взрословаты,
И все кричат шалаво: «Ютка! Ютка!»
Не понимаю почему,
Но в каждой группе заводила — Юдит.
Слово «гимназистки»
Любезно языку и соблазняет
Употребить александрийский стих,
И это сознавать — занятно.
И мимо этой крашеной скамьи
Они идут растянутою цепью,
Влекомые какой-то чудной целью,
Настроенные на одну волну.
И на одной волне
транзисторы вещают,
Что обеспечивает постоянство
И безотказность руководства мной
Со стороны большого мира.
Где же Юдит?
Да вот она, скакунья. Некрасива,
Но до чего приязненна! Промчалась,
И сразу видно, как ей хорошо
И как охота
Все достопримечательности мира,
Все радости обещанной планеты
Решительным наскоком захватить
И раздарить подружкам.
Юдит!
Может быть, что-нибудь будет?
Будет большой пароход…
В узенькой душной каюте:
— Юдит, — скажу тебе, — Юдит,
Вот мы с тобой и одни…
Или так:
— Мини-юбка,
Люби меня, Ютка!
Дайте, граждане, ответ:
Юдит блудит или нет?
Умею.
Ну хорошо, мой милый, а теперь
Притормози свои автоматизмы,
Оставь слова и в памяти оттисни
Разгоряченность девочки чужой.
Кстати, Юдит в брюках,
И, значит, милый друг, в твоём стихе
Не ночевала правда жизни.
(Большая правда жизни!)
Увозит
Могущественный «Икарус» девчат.
Сейчас они поедут понимать
Модерные скульптуры у мотеля,
А после, полагаю,
Поставят их автобус на паром
И повезут куда-то там туда.
И тихо в этом мире до поры.
И пар над озером восходит.
И солнышко, которому Икар
Паром предпочитает в наше время,
Обиды не выказывает, грея
Сидящего на крашеной скамье.
Человек один сидит,
Втихомолку шутки шутит,
Имя ласковое — Юдит —
В сердце дудочкой дудит.
Из Японской поэзии
Немолодым усталым поэтессам,
Что так страдают каждою строфою,
Молоденьких мужей послал Господь.
Кабы дома
И забитой была, и убогой,
Но на крыши хватало соломы,
И продрогший в Италии Гоголь
Вспоминал наши тёплые домы,
Обворачивал косточки шерстью
И вздыхал и смотрел за порог.
Я и вспомнил про Гоголя лишь оттого, что продрог,
Что продрог и пожертвовал честью,
Обвернув свои косточки шерстью.
А слова про Италию это всего лишь предлог,
Чтоб, вздыхая, вздыхая, вздыхая, смотреть за порог
Да за край окоёма.
Кабы дома,
Так я бы соломки под бок
Подоткнул —
И заснул.
К вопросу о коммуникативной функции слова
Коммуникативная функция слова,
Она, если в ней разобраться толково,
Кому — позитивная функция слова,
Кому — негативная функция слова.
Представим, к доярке взывает корова,
Мычит некультурно и неэлитарно;
Здесь функция МУ, т. е. функция слова,
Нелитературна, но утилитарна;
Здесь МУ позитивно, коммуникативно:
Ведь, как бы ей ни было это противно,
Доярка пойдёт на вербальный призыв,
Источнику МУ кулаком пригрозив.
Но если доярка в своём терему
Мычит, поджидая шофёра Кузьму,
То ясно для самых отсталых ослов,
Что самодостаточна песня без слов;
Здесь значимо «ми» и не значимо МУ
И, стало быть, слово вообще ни к чему;
Тем более в песне оно примитивно
И, стало быть, антикоммуникативно.
Но я-то, но мы-то, я думаю, с вами
За то, чтобы песня была со словами!
За слово, зовущее жить коллективно,
А бьющее мощно и кумулятивно!
Поэтому нам и толкует наука,
Что главное — незамусоленность звука,
Поэтому мы и за МУ, и за «ми»,
За заумь, но все ж и за ум, чёрт возьми!
Не в этой ли пене рождается снова
То самое, самое дивное слово,
Которое, сколько его ни зовите,
В ответ лишь хохочет, как Моника Витти!
Камень
И здесь, и на внутреннем море — заграды, запреты,
Запрятано что-то, зарыто, закрыто, судам не ходить,
Туристам не шастать, объекты, квадраты, секреты…
Когда ж мы успели на каждом шагу наследить?
А помнится, было иное: закаты, рассветы,
По морюшку-морю по корюшку, помню, ходил,
И детушки сыты, и сами обуты-одеты,
И глубень рыбёшку, и камень морошку родил.
Когда проглядели, и камень на шею надели,
И в глубень себя потянули на тёмное дно?
Заряды, ракеты, и всё на последнем пределе,
И мхи-лишаи поседели, и мы заодно.
Когда человек больной
Когда человек здоровый,
Ему на всё наплевать.
Когда человек здоровый,
Он зря не ляжет в кровать.
Зачем ложиться в кровать? —
Он человек здоровый.
Когда человек больной —
Ох, до чего ему маетно!
Когда человек больной,
Особенно если маленький,
Ох, до чего ему маетно,
Когда он лежит больной!
Вот он лежит, родной,
Ни слова не говорит, —
Где у него болит,
Что у него болит.
Мается и молчит.
Мечется и кричит.
Когда человек здоровый,
Ему чего горевать? —
Может ходить по дорогам,
А может петь-распевать.
Только нет от этого прока,
Если рядом кому-то плохо:
Кто-то мечется,
Кто-то мается,
Кто-то лежит больной, —
Особенно если маленький,
Маленький и родной.
Колокола
Живём в сени колоколов
Тиханьского аббатства.
Здесь храм воздвигнут будь здоров,
Да оскудела паства.
Уж не морочат сирый люд
Небесные фальцеты,
Зато безбожникам дают
Органные концерты.
Орган с бессмертною душой
Секретничает
ради
Её потребности большой
В гармонии и ладе.
Орган туда уносит нас,
Где скорбь души не травит,
А колокола бренный глас —
Он телом нашим правит.
Известно нам из древних книг,
Что колокола звуки
Язык развязывали вмиг,
А там, глядишь, и руки.
Когда порой колокола
Глаголом одержимы,
Такие варятся дела,
Что валятся режимы.
Но отшумели те деньки,
И нет расстриг-монахов,
И динь-динь-дини далеки
От этаких замахов.
На скамьях нет свободных мест,
Внутри светло и чисто,
Мы здесь, нам по сердцу приезд
Столичного солиста.
Мы озираем божий храм
Без истовой натуги,
И важно льются в души нам
Прелюдии и фуги.
Куда денусь
У души моей вот-вот
Загремят раздоры с телом,
Намекнула между делом
Душа телу на развод.
Разойдутся, разведутся —
Тело вниз, душа наверх,
А я, бедный, куда денусь,
С кем остаться мне навек?
С телом в темень не хочу —
Чем в бездушии заняться?
К душам жить не полечу —
Ни прижаться, ни обняться.
Мне бы с вами, мне бы с вами,
Хоть на корочке сухой,
Хоть на краешке скамьи —
С вами, милые мои.
Кукушка
Пред светлою водою
Стою с пресветлым ликом.
Кукушечка кукует
На острове Великом.
На острове Великом,
На дальнем берегу.
А сколько насулила,
Сказать я не могу.
Кукуй, кукуй, кукушечка,
До ста и до двухсот.
Пусть всё, что мной упущено,
Надежда припасёт.
Ах, что ты мне напела!
Колеблется вода —
А вижу, как из пены
Растут мои года.
Во всём удача вышла,
Проснусь — и счастлив я:
Сосед поёт чуть слышно,
А песня-то моя!
Чтоб дед не задыхался
От палочки дрянной,
Несут ему лекарство,
Задуманное мной.
Бегут ко мне детишки —
Я сказку им сложил…
Кукуй, кукуй до тыщи,
Чтоб я подольше жил!
А может, всё успею
И на своём веку!..
Кукушечка кукует:
«Ку-ку, ку-ку…»
Канны
Хорошо, когда день растает на нет,
И август идёт на нет,
И эта синяя тишина
Полна осенних примет,
И она
Не темным-темна,
А будто мягкий свет из окна —
В общежитии
Из окна.
Высокó-высокó на башне часы,
И облако при часах.
Ветерок с реки подкрутил усы,
Цветники-усы причесал.
Цветники, цветники, цветники без конца —
От Москвы-реки до дворца,
И над ними носится без конца
Разноцветных цветов пыльца.
Канны, канны,
Как истуканы, —
Рыжие парики.
Над цветниками,
Как неприкаянный, —
Ветер с Москвы-реки.
Хорошо, когда по стене подряд,
Словно канны, окна горят.
А ведь летом была темным-темна
Общежитская наша стена.
До чего же пусто! — я вам скажу —
Ни товарища, ни окна,
Только дежурная по этажу
У абажура одна.
Может, умели Адам да Ева
Жить без суматохи, одни,
А мне надоело, мне надоело —
Сутки могу, а больше ни-ни!
Только сутки
Могу без сутолоки,
А потом — ни-ни!
Хорошо, что только несколько дней
Тишине слоняться по зданию,
А уже автобусы пополней,
В столовке очередь подлинней,
В Москве под вечер похолодней,
И поезда её мчатся к ней,
Мчатся без опоздания.
Лекции, лекции на носу!
И Нечаева на носу!
У неё на халтурку зачет не сдашь —
У неё очки на носу.
Хорошо, когда лекции на носу,
И август идёт на нет,
И в общежитии, как в лесу,
Полно осенних примет.
И ещё — когда ветер с Москвы-реки
Приличиям вопреки
Пускает цветную пыльцу, как снежок,
На рыжие парики.
А вечер канны в окнах зажёг,
Подкрутив цветники-усы,
И облако висит, как флажок,
Там, где башенные
Часы.
Кереть
Утром на салме стираю бельё,
Ветрено, сыро, а дело благое,
Вот я и делаю дело своё,
В силу привычки стихами глаголя.
Ветер студён, и вода студена,
Дети и твари попрятались в норы;
Справа за салмою в створе видна
Кереть, глядящая окнами в море.
В час ли полуночный, в утренний час,
Рано ли, поздно — бывает минута:
Всё умолкает, и с Керети глас
Явственно слышен хотя бы кому-то.
Люди толкуют, что трое старух
Живы пока что, а с ними и Кереть.
Так вот и теплится благостный слух.
Ни опровергнуть его, ни проверить.
Не опровергнут и не подтверждён,
Тешит он душу надеждой благою,
Вот я и стыну под мелким дождём,
Вот я и слушаю, вот и глаголю.
Кто нас зовёт? — вопрошаю не вслух, —
Мать ли поморская, дева ль морская?
Плоть ли по Керети бродит — иль дух
Бьётся над Керетью, глас испуская?
Каргополочка
Полоскала
Каргополочка бельё,
Стыли руки на морозе у неё.
В полынье вода — не чай,
Припевала невзначай,
Чуть слетала песня та,
Паром таяла у рта.
На Онеге
Белый снег да белый лёд,
Над Онегой белый дым из труб идёт.
Дым идёт белей белья
Изо всякого жилья,
Изо всякой мастерской —
прямо в небо день-деньской.
Город Каргополь —
Он город невелик,
А забыть его мне сердце не велит:
Может, он и мал слегка,
Да Онега велика,
Да немерены леса,
Да без краю небеса.
Так и вижу —
На Онеге белый лёд,
Так и слышу — каргополочка поёт.
Пусть мороз лютует зло,
Всё равно у нас тепло,
Грел бы душу лад да труд,
Шёл бы дым из наших труб.
Когда строку диктует чувство
Адель, падучая звезда,
Ты ярче прочих звёзд горела,
Они мерцают постарело,
А ты умолкла навсегда.
Критерий истинности — смерть.
Адель, погибшее светило,
Тебя надолго не хватило, —
А мы всё крутим круговерть.
Когда строку диктует страсть,
Она рабыню шлёт на сцену.
Адель, какую платим цену
За счастье петь! —
Звездою пасть,
Сгореть, скатиться с небосвода.
Адель, какая несвобода,
Когда строку диктует страсть!
Когда его бранят
Когда его бранят (а все кому не лень
Его бранят), когда его бранят,
Я надеваю на уши броню —
Не слушаю.
И не браню.
А тем, которые брюзжат или бранят
И брызжутся слюной у пьедестала,
Я говорю:
— Коллеги, сплюньте яд!
Или сглотните.
Ничего с вами дурного не будет.
А брызгаться вам вовсе не пристало.
Да, чувством меры он не наделён;
Да, хвастуном зовётся поделом;
Да, он стихи читает, будто чтец,
А это глупо;
Да, он раб приёма.
Но ведь не раб приёмных, не подлец,
Не льстец! Он был плечом подъёма
Поэзии, он был подъёмный кран
Поэзии — и был повёрнут к нам.
И мы учились —
рабски! —
у него,
Мы все на нём вскормились, лицемеры!
Беспамятство страшней, чем хвастовство.
А чувство меры…
Ах, было бы просто чувство.
Но с ним-то у нас негусто,
И слюна это просто месть
Тому,
У кого оно просто есть.
Когда его бранят (а все кому не лень
Его бранят), когда его бранят,
Я вспоминаю давние слова
О просто чувстве. И квартиру два.
Люблю его и тридцать лет спустя,
Люблю его — без всяческих «хотя»
И давних адресов не забывая.
Он — век мой, постаревшее дитя,
Дом семь, квартира два,
Душа живая.
Коля
В простодушном царстве
Коли Старшинова
Проживают цапля,
Щука и корова.
За боркун, что Коля
Подарил под пасху,
Нацеди, бурёнка,
Молочка подпаску!
Колю звать к обеду,
Цапля, носом стукай!
А вести беседу
Станет он со щукой.
Щука всё-то знает,
Там и сям служила,
У неё на зависть
Становая жила.
И у Коли тоже
Ни усов, ни жира,
Потроха, да кожа,
Да струною — жила.
Не ему ли гости
К совершеннолетью
Перебили кости
Пулемётной плетью?
Не его ли, Колю,
Всё равно что плетью
Садануло болью
К тридцатитрёхлетью?
Он живёт неслабо,
Завязал до смерти.
Не страшны ни баба,
Ни враги, ни черти.
Над рекой избёнка —
Деревца живые.
На дворе бурёнка —
Боркунок на вые.
Во саду ли щука
Надрывает глотку.
На ходулях цапля
Лихо бьёт чечётку —
Под щукины частушки пляшет.
Коневичи
Уж как кореш кореша волок
В Кóневичи, горный хуторок,
Тропочкой, взбирающейся круто,
С нитроглицеринчиком в горсти.
Думали, вовек не добрести.
Добрели. Хорошая минута.
Выбрались и встали в полный рост.
Высится над кручею погост.
Кто ж это глядит на гостя косо?
Коневичи в саблях и усах,
Коневичи с трубками в устах —
Грозные хранители утёса.
Кореша встречает отчий кров,
Коневич-отец кричит, суров:
«Как тебе не стыдно, срам те било!
Гостя уморил бы, что тогда?»
(Тропочкой крутою, вот беда,
Гостюшке дыханьишко отбило.)
Коневич восьмидесяти лет
Гостя волочёт на табурет —
Около печурки поспокойней.
Вслушиваясь в Коневичей речь,
Гость мечтает: здесь бы и прилечь —
В Коневичах, возле колокольни.
Здесь и отдохнуть в конце концов —
Около усатых удальцов,
Высеченных местным камнеделом;
Так, чтоб с высоченной вышины
Долы были свежие видны,
Спящие в тумане отверделом.
Коневич-отец несёт вина,
Посидите, молит, дотемна,
Переспите тут, а сýтра доле;
Добрым сыром хвастает старик;
Вслушиваясь в Коневичей крик,
Гость соображает: козий, что ли?
«Козий, что ли?» — спрашивает у
Кореша, а тот ни тпру ни ну;
Коневич-отец, сидящий рядом:
«Козий, козий», — гостюшке в ответ.
Меркнет за окном небесный свет.
Гость глядит на сыр хорошим взглядом.
Мур да мур, мурлычет кот сквозь сон,
Всё угомонится, спит и он;
Горы прикорнули у порога;
Даже псы не брешут из конур.
Как там у Серёжи? — Warte nur.
Balde. Скоро. Подожди немного.
Кто сожрал
Человека в человеке
Кто сожрал? Автомобиль.
От него мы все калеки —
И в душе и в плоти гниль.
Но лишь только «жигулёнок» —
Свояка кичливый гнёт —
Задрожит, как жеребёнок,
И копытами взбрыкнёт, —
Как я сразу вырастаю
В своих собственных глазах!
Как я версточки верстаю,
Позабыв о тормозах!
И ничуть не озабочен
Перспективою суда,
Вдоль отравленных обочин
Я лечу туда, туда,
Где на мерзостном погосте
Спросит грозный судия:
— Человеческие кости
Кто глодал?
— И я, и я…
Конец сезона
Собака, мы с тобой одни,
И не для нас свои огни
Москва ненастная зажгла,
Москва пустая.
Где наши солнечные дни?
Где наша стая?
Когда кончается сезон —
Сезон удачи, есть резон
Всему на свете предпочесть
Тебя, собака,
И это общество почесть
За честь, за благо.
Ты просто рядом полежи,
Сезон предательства и лжи
Открыт, а нам и дела нет,
И лучший довод —
Оставить вырубленным свет
И вырвать провод.
У телефона пасть нема,
Ненастье ломится в дома,
Но мы снесём с тобой, снесём
Свой долг собачий,
Когда кончается сезон —
Сезон удачи.
Летела гагара
Летела гагара — над нашей моторкой гагарка летела,
Над нашим мотором, ревущим надсадно, летела гагара,
Гагара из перьев, из тёплого пуха, из бренного тела,
Но также — из песни, и песню полёта крылами слагала.
Летела гагара над чистым пространством, над мирным простором,
Над Марьиной Коргой, семью островами, косою, лесами,
И с пеной на гриве волна не ревела за нашим мотором,
Над нашим мотором хрустально висела волна Хокусаи.
А пятнышко туши на чистом пространстве поморского шёлка
Вдали размывалось, а песня полёта едва различалась,
И песня прощалась со всей нашей тишью, погибшей без толка,
И песня к нам в души, поняв, что без толка, уже не стучалась.