Архив стихотворений Дмитрия Сухарева

Та литфондовская дама,
Что в пустой библиотеке
Попросила Мандельштама
И, смежив печально веки,
На ходу шепнула мне:
«Боже, боже, где оне —
Дни поэзии российской?» —
И тропинкою раскисшей
Побрела, прижав тома,
В корпус «А», — сошла б с ума,
Кабы я бы в тот же миг
Ей ответил напрямик.

Я ж повёл себя гуманно
И в ответ вздохнул туманно.

Что поделать, я не той
Жив страницей, а вот этой,
Не успевшей стать воспетой
И для вас — незолотой.
Младший сверстник мне учитель,
Старший — ран моих лечитель,
Пушкин — бог, а божий вестник —
Мой ровесник, мой ровесник.

И над горечью страницы
Я включу свою свечу
И одной отроковицы
Откровенья пошепчу.

Москва нарезает ломтями
Остатки своих пустырей,
Чтоб дать кому надо по яме
И в ней прописать поскорей.

Кладбищенской службы машины
Бегут по шоссе с ветерком
Туда, где скупые аршины
Отвёл москвичу исполком.

Потом на железной каталке
Он катит в свой дальний конец,
А вслед на другом катафалке
Другой поспешает мертвец.

Ни благости нету, ни боли,
Одна круговерть-суета,
Пустое, бездушное поле…
Ну вот и деляночка та.

Последний рубеж распорядка,
Замри над окопчиком, гроб.
Да нет, не окопчик, а грядка —
Какой-нибудь сеять укроп.

«Прощайтесь!»
Простились как надо,
И трудное дело с концом.
Теснит уж другая команда —
Заняться своим мертвецом.

Как тягостен путь этот длинный
Обратно!
Как плац этот гол!
Но глянь, над подсохшею глиной
Воздвигнут всамделишный стол.

На столике, чистом от пыли,
И хлеб, и лучок молодой,
И видно, что тут не забыли
Делиться с ушедшим едой.

Не знаю, языческий, что ли,
Иль нынешний это обряд?
Поставлен покойнику столик.
Стоят эти столики в ряд.

Должно быть, ночною порою
Выходят жильцы посидеть,
И всяк над своею дырою
Нехитрую трогает снедь.

Бок о бок, не так, как иные,
Кто мрамором тяжким укрыт,
Сидят они здесь, неблатные,
Кто в общем порядке зарыт.

Они рассуждают резонно,
Что благость прольётся и тут:
Здесь будет зелёная зона,
Когда деревца подрастут.

И в эти резоны вникая, —
Обидой себя не трави.
Была теснота, и какая,
А прожили век по любви.

Нас тоже со временем спишут,
И близится время к концу.
Кто знает, — даст бог, и пропишут
На этом же самом плацу.

На наши законные метры,
К таким же, как мы, москвичам,
Где ветры гуляют, где ветры
Так пахнут Москвой по ночам.

Пир удался, но ближе к утру
Стало ясно, что я не умру,
И умолкла воронья капелла;
И душа задремала без сил,
А потом её звук воскресил —
То балканская горлинка пела.

Я очнулся; был чудно знаком
Голос птицы с его говорком,
С бормотаньем нелепых вопросов;
И печаль не была тяжела,
И заря желторота была,
И постели был краешек розов.

Там, в постели, поближе к окну,
Дочь спала и была на жену
Так похожа, что если б у двери
Не спала, раскрасневшись, жена,
Я б подумал, что это она,
А подумал: не дочери две ли?

Пировалось всю ночь воронью,
Вороньё истязало мою
Небессмертную, рваную душу,
И душа походила на пса,
Что попал под удар колеса
И лежит потрохами наружу.

Но возникли к утру на земле
Голос птицы, тетрадь на столе,
И строка на своём полуслове,
И на девочке розовый свет,
И болезни младенческий след —
Шрамик, оспинка около брови.

Этот мир был моим — и знаком
Не деталью, а весь целиком,
И лепился любовью и болью,
И балканская птица была
Туркестанской — и оба крыла
Всё пыталась поднять над собою.

На утлое бревно,
Подставившее бок
Сентябрьскому неявному теплу,
Присела стрекоза и часто дышит.
В её больших сферических глазах
Задумчивость. Сидим бок о бок.
Мне некуда спешить, ей некуда спешить,
Сидим, и ладно. Всё же иногда
Посматриваю: как там поживает
Моя соседка? И моя соседка
Приподнимает голову с вопросом.

Зачем Колумб Америку открыл?

Оса,
Набегавшись до самоуваженья
И вникнув (или сделав вид, что вникла)
В подробности поверхности ствола,
Блаженно моет морду по-кошачьи.

А рядом дремлет Кáтица-богáр.

Ещё пожарник лапкой чистит ус.
Ещё порой к нам прилетает муха
И тоже греется.
Ещё паук
Выстраивает солнечную сеть
В пространстве между веткою лещины
И нашим общим капищем, бревном.
И сеть свою он строит так лениво,
Так нехотя, что вроде и не знает,
К чему она:
Уж вряд ли для того, чтоб нарушать
Идею ненасильственного мира,
Гармонию не-Ноева ковчега,
Плывущего неведомственным курсом
По воле волн,
По воле волн глухой крапивы.

Посидим на солнышке, будет нам загар,
Принесёт нам хлебушка Катица-богар.
Катица-богар! Катенька-жучок!
Чёрного и белого дай нам на сучок!

Так вот зачем плетётся паутина —
Чтоб в небе полетать,
Чтоб улететь на небо
И хлеба принести всему бревну!
Так вот куда наш ствол, наш утлый плот,
Наш славный чёлн, летучий наш голландец
(«А это, извините, Левитанский». —
«Катитесь вы!»), — так вот, я говорю,
Куда летит безумный наш Икар
По воле волн глухой, как мир, крапивы.

Божия коровка!
Полетим на небо!
Но Катица-богар всё спит да спит.
Зато пожарник
По-прежнему усердно чистит ус:
Пожарники не спят, они — дежурят.

И всё-таки здесь кое-что неясно.
Когда я был моложе лет на сорок,
Пожарников солдатиками звали.
Зачем Колумб Америку открыл?
Зачем и кто
Клопу менять название надумал?

Иль дело в том, что, отслужив свой срок,
Былой солдат в пожарники подался
И ныне служит скромно и бессрочно
Неявственному солнцу сентября,
Идее ненасильственного мира
На поприще неведомственных волн
Глухой крапивы?

Горы, горы, —
Что нам горы эти?
Что на горы эти
Мы глядим, как дети?
Мы глядим до боли
Синими глазами
На большие горы
С белыми снегами.

Ветры дуют,
Снег лежит, не тает.
Всё попередумать
Времени хватает.
Там, в соседстве с небом,
На вершинах голых
Думается снегу
О зелёных долах.

Долы, долы,
Все леса кудрявы.
Не у нас ли дома
Мягче пуха травы?
Реки все парные
С мала до велика,
И летит над ними
Журавель-курлыка.

Горы, горы, —
Что нам горы эти?
Что на горы эти
Мы глядим, как дети?
Мы глядим до боли
Синими глазами
На большие горы
С белыми снегами.

Эй, воды, воды из крана
Для звезды, звезды экрана!
Вспоминай, народ, скорее,
У кого чего болит!
Эй, портняжки-брадобреи,
Выше голову, евреи,
У кого какая рана —
Песня разом исцелит!

Все сюда! У нашей Люси
Бенефис в шикарном люксе,
Теснота, как в Бенилюксе,
На подмостках гран-кокет!
Ночь длинна, а жизнь длиннее;
Пой, подружка, понежнее,
Это дело поважнее
Стратегических ракет.

Пой, актёрка, хватит арту,
Городок совсем не плох,
Жизнь поставлена на карту,
Карта бита, бобик сдох.

Пой, землячка, понемножку —
За себя и за киношку,
За невесту, за жену,
За Шульженко, за Бернеса;
Вся чикагская Одесса
Помнит песни про войну.

Ночь пройдёт, а жизнь продлится:
Вся чикагская водица
Утечёт, просохнет след,
И засохнет сук, торчащий
Из любви, любви горчайшей
К той земле, которой нет.

Пой, актёрка, хватит арту,
Жизнь поставлена на карту,
Карта бита до костей.
Пой про ветер в поле диком,
Про хлеба в дыму великом,
Про старуху с тёмным ликом,
Растерявшую детей.

А ташкентский перрон принимал, принимал, принимал эшелоны,
Погорельцы и беженцы падали в пыль от жары,
Растекались по улицам жалкие эти колонны,
Горемычная тьма набивалась в дома, наводняла дворы.

И на нашем дворе получился старушек излишек,
Получился избыток старух, избежавших огня,
И старухи старались укрыться под крыши домишек,
Ибо знали такое, что вряд ли дошло б до меня.

А серёдкой двора овладели, как водится, дети,
Заведя, как положено, тесный и замкнутый круг.
При стечении лиц, при вечернем и утреннем свете
Мы, мальчишки, глядели на новых печальных подруг.

И фактически, и фонетически, и хромосомно
Были разными мы. Но вращательный некий момент
Формовал нас, как глину, и ангелы нашего сонма,
Просыхая под солнцем, всё больше являли цемент.

Я умел по-узбекски. Я купался в украинской мове.
И на идиш куплетик застрял, как осколок, во мне,
Пантюркизмы, и панславянизмы, и все горлопанства, панове,
Не для нас, затвердевших до срока на дворе, на великой войне.

Застарелую честь да хранит круговая порука!
Не тяните меня, доброхоты мои, алкаши, —
Я по-прежнему там, где, кружась и держась друг за друга,
Люди нашего круга тихонько поют от души.

По причине ветхости Завета
Не могла постичь Елизавета
Тёмных мест в законах бытия
И просила у него совета;
Он присвистнул: милая моя!..

Но в письме ответствовал учтиво:
Так и так, мол; никакое чтиво
Не поможет, да и ни к чему,
Но туман рассеется на диво,
Если дело поручить уму.

Я не зря уму слагаю оду,
Книга застит, ум даёт свободу,
Свет познанья — промысел ума,
Ум всесилен, если знать методу! —
Пусть княжна попробует сама.

— Что ж, начнём, — ответила Гаага;
Ах, была, была в княжне отвага!
Промелькнуло несколько веков,
Результат известен: ум-то благо,
Да благой порядок бестолков.

Нам совет даёт мудрец наивный,
Но в орлянку царь играет гривной —
Где и что зависит от ума?
Ум бессилен, даже самый дивный,
Потому что властвует чума.

Но какое чудо — письма эти!
Так писал Рене Елизавете,
Как ни разу в жизни никому.
Не читайте старых писем, дети,
Не ищите помощи уму.

Ум велик, но бытие на грани,
И в Гааге, где цвели герани,
Те же мрак, безумство и распад,
Тот же сад — и бункер на охране,
Где княжна гуляла в листопад.

И княжну молва из дома гонит,
И мудрец в предсмертной муке стонет,
И опять чума плодит чуму;
Ум всесилен — только судно тонет,
И нигде не светит никому.

I

«Но, мой Паскаль, — он говорил Паскалю, —
Допустим, я для рифмы пасть оскалю,
И — что? Какая общая черта
Роднит тебя, Паскаль, с оскалом рта?
С пасхальным звоном? Пасквилем? Паскудством?
Такой подход граничит с безрассудством.
Не вижу в этом смысла ни черта!»

«А ты увидь! — Паскаль ему на это. —
Ведь ты же сам, Декарт, чутьём поэта
Назвал Монблан, а не Па-де-Кале.
Монблан — скала. От звука шаг до сути.
Ты подсказал, как сдвинуть столбик ртути,
И я, Па-скаааль, полезу пааа скаа-ле!»

Сей диалог имел происходить
В подпитии хвастливом и хвалебном,
Когда Декарт придумал восходить
С запаянною трубкой и молебном
(Экспериментум круцис!) на Монблан.
Молебен — вздор? Так с этим нету спору:
На языке вертелся мооо-нооо-план,
Да монопланов не было в ту пору.

II

«Но ртуть-то будет пааа-дать по шкааа-ле! —
Вскричал Декарт. — Тогда, согласно вздору,
Что ты несёшь, не лезть бы надо в гору,
А опрометью мчать к Пааа-де-Каааале!»
Паскаль зевнул: «Так с этим нету спору…
Седлаю?»
Оппонент хлебнул из кружки:
«Ну нет, пешком. Пешком, но как из пушки».

III

Здесь к Пушкину приходит наш рассказ.
Давно пора! Сам спор — не о ключе ли
К его стихам? Не зря же битый час
Мы проторчали с трубкой Торричелли.
Зато и слово выплыло как раз.
Итак: межполушарные качели!

Валяй, качайся — славная игра:
Одним поём, в другом ума палата.
О ртуть, она прозреньями чревата!
Так вот куда вела Монблан-гора!

IV

Там Анна пела с самого утра.

V

Поэзия должна быть глуповата.

А дождь был попросту смешной —
Подпрыгивал, названивал —
Не проливной и не сплошной,
А так, одно название.

Он не хлестал, как сатана,
Не ухал чёрной лавою —
Он был похож на пацана
С картонной саблей бравою.

И человека не нашлось,
Чтоб зонтиком позорился.
И мне домой никак не шлось,
Хоть дома не поссорился.

Я на бульваре поболтал
С детишками-копушками,
Потом стихи побормотал
На скверике у Пушкина.

А дождик прыгал нагишом,
Старательно и ревностно,
И я тянул, и я не шёл,
И был хороший редкостно.

Вот холода начались.
Нынче с утра Балатон
В белом —
А клён в золотом,
Млечен —
А мол молчалив.

Каждый ларёк заколочен,
Шелест рождают шаги,
Осень —
Косматая псина
Мерно бредёт у ноги.

Тусклое золото клёна.
Что это? Дерева крона?
Или в зелёной глуби
Шхуна лежит,
и мерцает угрюмо
Золото возле разбитого трюма —
Кроны, дукаты, рубли?..

Клёны,
Платаны,
Дубы.

Каждый ларёк заколочен,
И одинок, одиночен
Голос осенней любви.

Я никуда не опоздал,
Везде поспел, всему воздал
И всё, что сердцем возлюбил,
Воспел сердечно.
На диво трезвый человек,
Я понимал, что в трезвый век
Не сохранишь сердечный пыл
Навек, навечно.

Огонь, коснувшийся меня,
Был частью общего огня,
Я жил средь вас, я не сидел
В своей халупе.
И плод познанья — кислый плод
Не прежде всех, но в свой черёд
Я получил, — не в свой удел,
Но с вами вкупе.

Я норовил прожить без лжи.
Меня рвачи, меня ханжи
И те, которым всё равно,
Тянули в сети.
Но вот что важно было мне:
Не выше быть, а — наравне,
Сказать, когда молчать грешно,
И быть в ответе.

В седьмом часу утра,
Когда трава сыра,
Взамен других зарядок
Беру я два ведра —
Такой у нас порядок.

Росы и солнца брат,
Иду под мерный бряк
В овраг, где своды вётел,
Где наполненья вёдер
Свершается обряд.

Пока вода гремит
И в вёдрах пляшет пена,
Использую отменно
Я времени лимит.
Привык я здесь любовно,
Как древний лист альбома,
Читать не на лету
С ракушками карбона
Осклизлую плиту.

Да, будут города
И мир иных привычек,
Но пусть хоть иногда
Нисходит к нам первичность, —
Чтоб встать за солнцем вслед,
Бренчать путём зелёным
И видеть белый свет
Таким неразделённым,
Без всяких там ракет
И прочего добра,
А просто — два ведра
В седьмом часу утра.

В день хороший, выплатной,
Тихо очередь топталась
И сочувственно шепталась,
К цели двигаясь одной.

«День поэзии» платил
Тем, кто скромно воплотил
Свои дни и свои ночки
В его пламенные строчки.

Канитель была проста:
Всяк вошедший в помещенье
Без тревоги и смущенья
Занимал конец хвоста.

Недобитый лирик чистый,
Нехудой отчизник истый,
Неречистый и речистый —
Всяк имел надежду тут.
Выпивохи, птички, птахи,
Отплатились наши ахи,
Худо-бедно —
полстранички
В альманахе нам дадут!

То, что с кровью наравне,
То, что высижено задом,
Напечатанное рядом,
По одной идёт цене.

Мой родной кичливый цех!
Где ещё увижу всех
В единении сердечном?
Разве на похоронах…
Что за чудо-альманах —
Мориц рядом с Поперечным!

И подобный алтарю
Свет в окошечке светился,
И никто не суетился,
Я вам точно говорю.

И ушедших в мир иной,
Отслуживших этой жиле
Тени
вежливо кружили
В день хороший, выплатной…

Детский сад начинает работу с восьми,
И к восьми же наш двор наполняется роем.
Человеческий отпрыск, любитель возни,
Поутру молчалив и угрюмо настроен.

Вот и мне на работу пора, я бегу,
Двор встречает меня щебетаньем картавым,
А потомство уже громоздит на снегу
Свои башни, свои трудовые кварталы.

Иногда бюллетеню, торчу у окна,
Все гляжу-наблюдаю подолгу-подолгу,
Как, вольна и буйна, от темна до темна
Приучается смена к порядку и долгу.

А уходят ребята в седьмом, в полумгле,
Второпях, не сказав «до свиданья» друг другу,
И спешат-семенят по промёрзлой земле,
Уцепившись за тёплую мамкину руку.

Деревня спит. Лишь кошки под луною
Живут какой-то жизнью потайною,
Они черны иль черноваты —
Все.
Их дерзкие свидания чреваты
Последствиями. Кошки на шоссе.
Показан мне
Вечерний моцион,
И он
Меня ведёт к кладбищенской стене,
По ней, я вижу, стелются коты,
Танцующие ритуальный танец,
Сиренью тянет, ирисами тянет,
На чёрном прорисованы кресты.

Я так скажу:
Давно ли в страхе
Я вздрагивал при виде мертвеца?
Но гроб за гробом на плечо ложился,
И робости мой дух лишился,
Я более не отвращал лица.
Когда — так медленно — покой входил в отца
Он и в меня входил, лишь мерою иною,
Лишь истиной, что очередь за мною,
И я не отвратил лица.

Сиренью тянет. Ирисами тоже.
Их много у кладбищенской стены.
На ней видны
Внезапные перемещенья кошек.

Я так скажу теперь:
Теряем и теряем год от года,
Но новая свобода
Приходит к нам взамен потерь,
И с нею — новая забота.
Она годов отнюдь не удлинит,
А впрочем, что за радость — век прокиснуть,
Не так уж страшно этот свет покинуть,
Таким покинуть —
Вот что леденит.

Сиренью тянет, ирисами тянет,
А человека тянет в дом, к огню,
А в доме ни души.

Так медленно чиню
Свои карандаши…

Любя, шутя и немного дразня,
Вернее, полюбливая и поддразнивая,
Хорошие, добрые в общем друзья
Называли его Некрофилом.

Мол, стóит кому-нибудь помереть,
Хоть самой-пресамой усохшей старушке,
Слагавшей в первую треть нэпа
Триолеты, сонеты или частушки,
Он — тут как тут:
Постоит в карауле,
Попросят, скажет прощальное слово,
И слово его об усопшей бабуле
Прозвучит толково, сурово и нежно.

Этой своей симпатичной необщностью
Он был настоящим кладом
Для всей, так сказать, общественности,
Командующей парадом
В Московской писательской организации
(Где больше принято огрызаться).

Но вот Некрофил и сам усоп,
Никто не лезет плечом под гроб,
И хоть заняты все другие места,
Его непонятная должность пуста.

Я прочитал,
И весьма внимательно,
Книжки и рукописи Некрофила
И должен сказать, что средь них не найдено
Такой, которая б не кровила.
В этом писательском фонде
Все единицы хранения
Кровят, как кровили на фронте
Все фронтовые ранения.

Поэтому я имею
Свою небольшую идею
Касательно некрофильства.
Она такова:

Слова
Выстраивают поэта,
Как он расставляет их,
И нет у него портрета
Иного, чем свой же стих.
Когда они не на месте
В моём или чьём стихе,
Они — орудие мести,
И мы погрязаем в грехе.

И мы с вами ищем славы,
А он был поэтом чести,
И даже в потоке лавы
Стояли слова на месте —
Единственном! И на месте,
Единственном, как строка,
Стоял он, хранитель чести, в облике
Обрюзгшего старика.

Заяц белый, куда бегал,
Куда бегал, что искал?
Ты в столовке ли обедал,
Папки ль пухлые таскал?
Иль на базу овощную
Со товарищи ходил?
Или песню озорную
На гитаре выводил?

Зайцы спички зажигают,
Бреют уши хоть куда,
Горизонты раздвигают,
Воздвигают города.
Заяц — физик-теоретик,
Пиджачок его в мелу,
Он билетик на балетик
Робко просит на углу.

Заяц бедный и неловкий
И не блещущий красой,
Помнишь, бегал ты с морковкой —
Длинноухий и босой?
Для того ли, для того ли
Мама зайку родила,
Чтоб охотник в чистом поле
Нежно гладил два ствола?

Были корни кипариса
Суховаты и теплы,
А земля между корнями
Ноздревата и тепла,
И вознёсшиеся в темень
Были тёплыми стволы.

И звезда таясь глядела
Сверху вниз, и тишина
Тайной теплилась, и дева,
Было сказано, юна.
Было сказано: и тёмный
Кипарис. И нежный мирт.

И вода, что окружала
Тишину со всех сторон,
Многократно отражала
Безымянный блеск звезды.
Это небо было: небо
Отражало блеск воды.

Да и нужно ль, чтоб впрямую
Назывались имена,
Если — таинство? (И дева,
Было сказано, юна.)
Если слиты с кипарисом
И затылок и спина?