Архив стихотворений Дмитрия Сухарева

А. Поэзия есть обнажение смысла
посредством движения звука.
Напротив, бессмыслицей ведают числа,
и это зовётся наука.
Наука — мышиная, в общем, работа,
подобье машинного счёта.
Но можно расправить и крылья и плечи
простейшими средствами речи.

Б. Ах, всё наизнанку! Поэзия — это
пустая истома поэта,
Потуга извлечь из мышиного бреда
своё петушиное кредо.
А корень извлечь — это вправду работа,
подобье машинного счёта.
А крылья расправим и смыслы расчистим
простым сопряжением истин.

Белый цвет, он не цвет, он — служенье.
Семь цветов воедино сведя,
Он влагает их все в отраженье,
Отрешенье, отдачу себя.

О Россия, слияние радуг!
Не вторую ли тысячу лет
Здесь со стен белокаменных градов
Наши жёны глядят нам вослед?

Чуть подёрнута даль бирюзою,
От берёз по дорогам бело,
Где-то в белой ночи Белозерье
На пути к Беломорью легло.

Всё обнять и во всём раствориться!
Только где я слова обрету?
Для меня ли бесшумная птица
Обронила перо на лету?

О Россия, и выбором цвета
Ты, крылатая, ты — впереди.
Как отчётлива алая мета
На твоей белоснежной груди!

Как ярка эта звёздочка малая,
Как глядит она зорко во тьму —
В заповедное,
Небывалое,
Не известное
Никому…

Анна,
Что ж это за чудо?
Как явилась ты? Откуда?
Только год тому назад
Не было тебя в помине!
Были мы, и был твой брат,
Были — книги, но под ними
Не спала ты, как сейчас,
Не было тебя у нас!

Анна,
А смешней всего,
Что и брата
твоего
Тоже не было когда-то!
Не был! Не было его!
Да и мама твоя — Алла
Не всегда существовала,
Это вовсе не враньё.
Ты представь себе планету:
Есть отец, а мамы нету —
Нету! Не было её!

Анна,
А наступит срок,
И меня не будет с вами:
Был, пыхтел — и нет меня.
И не страшно, лишь печально
Знать, что так должно случиться.
Ах, куда страшней подумать,
Что случится вдруг
Не так.

По свидетельству Блока, слеза
Застилает глаза
Начиная с 20-го года,
Ну а если точнее, то с той знаменитой строки,
Над которой, бывало, и мы, бедняки-чудаки,
Лили слёзы и ведали спазмы подобного рода:
Редеет — облаков — летучая — гряда.

Про состав наших слёз
Промолчу, это сложный вопрос,
Только старческим всё же маразмом
Невозможно всерьёз
Объяснить эти действия слёзных желёз,
Эту склонность к благим и хронически-сладостным спазмам.

Если мир бестолков,
То зачем же, скажите, у нас, бедняков,
Есть такое богатство?

И слезы нашей след —
Разве ж это железистой клетки секрет?
Это признак секретного,
символ железного
братства!

Митя-бачи тряхнул стариной,
Митя-бачи пошёл на болото,
На болоте он был старшиной —
Старше всех, кому жить неохота.

Всех, кому надоело совать
Электроды в нейронные сети,
Митя-бачи повёл сачковать,
Соблазнил и увёл на рассвете.

Но, цепляя в болоте сачком
Безымянную жертву науки,
Митя-бачи ревнивым зрачком
Поверял свои чудные брюки.

Ибо на уши вешать лапшу
Академикам или членкорам
Лучше в брюках, чем без. И, прошу,
Не орите, пожалуйста, хором.

Разорались, аж комья летят.
Никакого с коллегами сладу.
Будто впрямь Митю-бачи хотят
Беспортошным оставить к докладу.

Хуже нет, когда выхода нет, —
Нет в запасе штанов, хоть зарежьте!
Вот возьму и на бёдра жилет
Нацеплю на доклад в Будапеште.

Может, в нашей великой стране
Исповедуют моду такую…
(Эти мысли роятся во мне,
Пока я на болоте сачкую.)

Ты не плачь, дорогая родня! —
На докладе я выглядел франтом:
Были, были штаны у меня!
А и не было б, тоже красиво.

Василий Андреич Жуковский
Солнцем русской поэзии не был,
Что поделаешь, не дано.

Сын турчанки — и правнук арапа,
Два курчавых, а солнце — одно.
Застрелили!
Застрелили солнышко.
Темно.

Море людское внизу с утра,
Море людское.
Вот ведь горе какое.
Ледяная гора
Давит на плечи.
Волосы слиплись на плеши.

Меланхолический бард,
Очи томные, шёлковый бант —
Вот не думал дожить со своею постылою славой!
Господи, не допусти!
Не подпусти костлявой!
Огороди стеной!

— Это ты, Василий Андреич?
— Я, родной.

Каждый раз,
Как приедем с женой в этот город,
Стоим у этих ворóт.
Снег за вóрот.
Дождь за вóрот.
Прибывает, подходит народ.
Господи, не допусти!
Ждём — молчаливые тени.

Дважды в день Василий Андреевич
Вывешивает бюллетени.

В Кóторской Дóброте кошка и та
Ловит рыбёшку на кончик хвоста,
Ах, до чего терпелива!
Кот окунает в залив коготки,
Даже котята и те рыбаки,
Весело им у залива.

В час, когда ветер в горах несварлив,
В Доброте тих и приветлив залив,
Тих, маслянист и зеркален.
Что ж, пожелаем удачи коту,
Может, удачу — не эту, так ту —
Нынче и мы заарканим.

В Доброте быстро сгущается тьма,
Влажной Венецией пахнут дома,
Дворики, двери, балконы.
Весело рыбку из мрака извлечь,
Весело слышать славянскую речь
В полуплевке от Анконы.

В полупарсеке от милой родни
Хвост окунуть в ручеёк болтовни
И подцепить с полуслова:
«Блажо, куда ты?» — «А я на причал:
Кот, понимаешь, совсем одичал,
Кит бы не съел рыболова!»

Лежит человек на койке.
Тумбочка у окна.
На ней порошки, настойки.
А дело его — хана.
Коли не коли, лечи не лечи,
Простые врачи или чудо-врачи,
Пиши не пиши латынь-письмена,
А дело его — хана.

А я на соседней койке
Лежу, обычный больной,
И дело моё нисколько,
Ничуть не пахнет ханой.
Жёны придут — беседуем,
Бубним своё вразнобой,
А после лежим соседями,
Беседуем меж собой.

Ночью темно, светло с утра,
Горстку пилюль несёт сестра,
Мы их водой запиваем,
Одна в графине вода,
Будто бы забываем,
Что ему — туда.
Ладно.
А пока что
Лежим, беседы ведём,
Про Марс говорим, про Кастро,
Жён с нетерпением ждём,
Горькие снадобья пробуем,
Болтаем себе между тем.
А тем медицинских не трогаем.
Не затрагиваем этих тем.

Так раскалывает небо сверхкакой-то самолёт,
Что и скалы расколола сверхударная волна,
А у матери у чайки раскололося яйцо,
И потёк, потёк и вытек неродившийся птенец.

И стоит простоволоса расщеплённая сосна,
Не поймёт, не понимает, что расколота она,
А у матери у чайки раскололося яйцо,
И потёк, потёк и вытек неродившийся птенец.

Так мечтала мать о сыне,
Так хотелось бы сосне
Погудеть в небесной сини,
Уподобиться струне;
Мчась, как узкая змея,
Так хотела бы струя,
Так хотела бы водица
Убегать и расходиться…

Нет ни птицы, ни водицы, ни красавицы змеи,
А что было — раскололось, так-то, милые мои.

Я женщине прелестной
Два слова недодам
И твари бессловесной
Скажу их по складам,
И тварь наставит уши,
И тварь поднимет взор,
И вступят наши души
В душевный разговор.

«Ах, тварь, в одной посуде
Творились ты и я,
Я тоже тварь по сути,
Да выбился в князья, —
За то ли, что конечность
К труду годна вполне,
За то ль, что бесконечность
Дана на муку мне…»

И тварь меня немного
Полижет — в знак того,
Что разумом убога,
Но это ничего.
И тотчас же в контакте
Сольются две души
В ликующей кантате,
Не слышимой в тиши.

Мы к женщине прелестной
Примчимся, я и тварь,
Чтоб в муке бесполезной
Зубрить её словарь, —
Чтоб все мы сговорились
И спелись под луной,
Не зря же мы варились
В посудине одной.

Лампы меркнут, что за ахинея,
Что ни вечер, сумерки длиннее,
Ночь темнее, день коротковат,
Стынут кости, то ли дело летом,
На углу фонарь торчит скелетом,
Зримо не хватает киловатт.

Зримо не хватает их, родимых,
Дармовых, невоспроизводимых,
Хоть и не исчерпанных пока,
Нефти, газа, торфа, уголька.
Нету их. И мы не возродим их.

Воспроизводима тьма.
Холод прогрессивно нарастает.
Остальное прогрессивно тает.
В частности, ресурс ума.

Не остановить прогресса.
Не восстановить угля.
На вопрос: а чем погреться? —
Отвечаем: нечем, бля.

Что за ахинея на земле —
Всем нехватка милости в природе!
Всем несладко, в частности, пчеле,
Хоть она и состоит при мёде.
Зримо не хватает медоносов —
Вот и не хватает пчёл.
Кто-то тут чего-то недомыслил,
Недорассчитал, недоучёл.

В океане скудно сеголеток,
В джунглях дефицит зелёных веток,
Кислороду и тому хана.
Много пыли. Мало нервных клеток.
Были — сплыли. Вот тебе и на.

Место действия — двор. Но сегодня он Лобное место,
Ибо место на лбу для прицела удобное место.
Это кто ж это ходит? Кто, скажите, по дворику ходит?
Кто на дворик выходит? Утешение в этом находит?

Это ус, это два, это три, это пять с половиной.
Это — цель, но со средствами связана цель пуповиной.
Это — Зайчик, он бедный поэт, он объект покушенья.
Это будет потом. А пока он само утешенье.

А пока (даже лучше: но вдруг) выбегает Охотник,
Он до зайцев охотник, до зайчатины страшный охотник,
И свой Фаустпатрон он на Зайчика страшно наводит,
И задумчиво водит пером, и усами поводит.

Этот крив, но неправ. Этот прав, но не крив. Это вечная тема.
Это миф из шестнадцати глав. Это пиф, это паф. Это мертвое тело.
И кривой, совершив своё мокрое дело, поводит усами,
А косой, чуть прикрыв своё тело трусами, поводит ушами.

Он живой оказался. Оказалось, что он застрахован.
Он капусту жуёт, а Охотник опять оштрафован.
Это так нелогично. Это в сущности антилогично.
Но войдёт в антологию, ибо в сущности антологично.

Хочется голову преклонить
Возле тихой воды.
Чтоб она не резала глаз отражением солнца
И была холодна, но не ломила зубов,
И никаких колючек, репьёв, никакой крапивы,
Лишь мшистые прикосновения
Воды или камня.

Есть теснина в предгорьях Кавказа:
Сверху полдень,
Сверху горланят птицы,
Сверху лесистой тропой терпеливо бренчат туристы,
А там —
В золотистом сумраке
На полированном ложе
Лёгкая дремлет вода.

Ещё хранится такая
В пологой каменной чаше
На острове том безымянном
На севере милом.

И совсем в не дальних краях,
В пятистах шагах от Оки,
Мне известны целебные заводи
Лугового ручья.

Я москвич, обитаю в Москве,
Понимаю Москву с полуслова —
И наверно б зачах,
Отлученный от мельтешенья.
Но ведь очень, очень бывает,
Что хочется голову преклонить,
И тогда — понимаете? — негде.

Я, как Сиднея житель, — я сиднем сижу,
Не хожу ни в какие походы.
Вечерами с пустынного пирса слежу,
Как по морю идут пароходы.
Самоходки-баржи — до Находки,
Пассажирский во Владик пошлют,
А у атомной лодки-подводки
Никому не известный маршрут.

Сядет белое солнце в пустую баржу,
Сядет облаком небо на Сидней,
Сяду я на причальный пенёк и сижу —
Чем бесцельнее, тем ненасытней.
Если с пирса смотреть вечерами,
Перспектива туманно-сера.
В неозвученной сей синераме
По экрану скользят сейнера.

А бывает, что к пирсу прихлынет волна
И у ног моих пену положит.
Мою душу печаль не гнетёт ни одна,
Ни одна меня дума не гложет.
Знаю сам, почему я не спился,
Как отечества добрая треть:
Я люблю, понимаете, с пирса
В это сизое море смотреть.

Бурьян, канавы, мокреть.
У колышка — коза.
На нас, лохматых, смотрят
Круглые глаза.
Блей, коза, и мекай,
Кумекай, что и как!
На колышке фанерка,
Написано: «ФИЗФАК».
Не рвать козе листочка,
Травы не пригубить.
Написано — и точка,
Так тому и быть!

На страх козе-дурёхе,
Слякоти на страх
Прокладываем дороги
На Ленинских горах.
Ой, утро, утро, утро —
Копай, и все дела!
Ох, вечер, вечер, вечер —
Лопата тяжела.
Не поднять, не вывернуть.
Не прижать ногой.
Не вытащить, не выковырнуть
Глинищи тугой.

Что, коза, поникла?
Блей, дуреха, блей!
У нас, коза, каникулы —
Мекай веселей!
Своею козьей меркой
Нас, коза, не мерь,
Мекай, да кумекай,
Да фанерке верь!
Ещё мы покопаем,
Процентами блеснем.
Ещё мы покатаемся
На лифте скоростном!
И песням непропетым
Над парками звенеть,
И ленинским проспектам
Цвести и зеленеть.
И сами мы не знаем,
Что будет в том краю…

…Чуть-чуть позабываем
Молодость свою.
Многое померкло,
Но чётко помним факт:
Щербатая фанерка,
И на ней: «ФИЗФАК».

1

Сыпь, Василий, хмель за печь,
Чуть просохнет — сразу в дело.
Как мошна ни оскудела,
А уж пивом — обеспечь!

Ставь, Татьяна, в печь квашню,
Надо потчевать родню!
Соберутся раз в полвека —
Раздувай-ка уголёк!
Больно нынче он далёк —
Человек от человека.

Веселей ухватом двигай,
Пропеки, да не сожги,
Пироги — не вороги,
Только жаль, что не с вязигой.
Белой рыбы, хрящ ей в горло,
Нынче нет — поперемёрла,
Будто тот ихтиозавр.
Бес её поистерзал.

И с тресочкою не худо!
Ты мозгами пораскинь:
Го-род-ские! Городским —
Им и бублики не чудо.
Городские… Города!
Сам бы грелся возле денег,
Только пряник не сладенек
Без земли-то — вот беда.

Сколько жито? Сто годов.
Выто, чай, на сто ладов.
Сто ли, боле песен пето?
Соли ето — сто пудов.

Собрались.
На то и лето.

Волокушу волоки!
Сеть в котомку кинь для смеха!
В старом русле окуньки —
Городской родне утеха.
Да и мы не дураки!

2

…Все сели, осталась Татьяна
Стоять для порядка в дому:
Не видно ль пустого стакана
И нет ли обиды кому.

Татьянино лёгкое пиво
Лилось под застольный шумок.
Сучок областного разлива
Соперничать с пивом не мог.

И как-то совсем ненароком
Пришло ощущенье семьи,
И снова мы стали народом
И вспомнили песни свои.

Не те, что с усердной докукой
На новых широтах поют,
Как бы круговою порукой
Скрепляя разрозненный люд;

Не те, что семь раз на неделе
Меняют бумажный наряд,
А те, что как чёрные ели
Над чёрной землёю царят.

Налейте, ребята, налейте,
Недолго нам петь за столом,
Пробиты уже на билете
Те дырки с обратным числом.

Скажите, ребята, скажите,
Туда ли судьба завела
И так ли, ребята, бежите,
Как ветки бегут от ствола…

1

Нам тоже выпала редкая удача
Провести осень в Сигулде.
Кроме удачи, выпал дождь,
Вернее, он выпадал то и дело,
И нам оставалось слушать,
Как хозяйка ледяным голосом
Выговаривает дочери —
Голубому цветку младшего школьного возраста.

Когда в дожде случались просветы,
Мы торопливо дышали,
Даже спускались к реке.
Несмотря на стужу, всюду росли грибы —
На улице у кромки домов
И у кромки воды на реке.
Мы сносили грибы в холодную комнату,
И любовались, и чистили, и отделяли шляпки от ножек,
И хозяйка ледяным голосом напоминала,
Что сдавала нам койки,
Но вовсе не право
Варить, сушить или, упаси боже, жарить
Грибы.

Однажды на Гауе
Я отвернул камень
И увидел, что он облеплен планариями.
Обилие планарий — вот что меня поразило,
Такого не было даже на Балатоне,
Где их отнюдь не мало.

Говорят, глупые планарии умнеют,
Если их накормить умными планариями.
Мы кормились в столовой хлебным супом,
Это сносно для желудка,
Но вряд ли хорошо для ума.

Я набрал планарий в банку
И привёз их в Москву аспирантке Ирине.
— Какой это вид? — спросила Ирина.
— Не знаю, — ответил я.

2

Гадали: что выпадет нам впереди?
Нам выпала осень.

В тот год из неё выпадали дожди,
Как зубы из дёсен.

Дожди одолели, и всё-таки год
Не выпал из ряда, —

Конечно, не в смысле дождливых погод,
Но в смысле наряда.

В ту осень наряд отсыревших осин
Пылал неуклонно,

И клён только к вечеру пламя гасил
Водой небосклона.

Я так и не понял: гасил по нужде
Иль просто со скуки?

Была ли нужда, чтобы гасли в дожде
И краски и звуки?

Была ли нужда, чтобы ветер листву
Крутил каруселью?

Какому он этим платил божеству,
Какому веселью?

И всё-таки осень свой срок прожила,
Хоть стыла во мраке,

Где ей не хватало в тот год для тепла
Детей и собаки.

Глушила дождями и краску и звук
И душу томила.

(Уедем!..) И всё выпадало из рук
И было немило.

Листопад в пятидесятом,
Листья жгут по палисадам,
В палисадах ветра нет,
Беспокойства нет в природе,
Во саду ли, в огороде
Жгут тетради — сдан предмет.

Дело сделано, а слово
Народиться не готово.
Где мы? Листья. Полумгла.
Слабо греет их горенье,
Но зато на удобренье,
Говорят, пойдёт зола.

Жгут вчерашнюю листву,
В уголок её сгребая,
И дымит она, рябая.
В огородах жгут ботву.

Не Хотьково ли? Хотьково!
Смутно видится подкова
Леса; лес раздет-разут.
Это пригород, не город.
Сладость кончилась, а горечь
Втридорога продадут.

Это нашему герою
Двадцать и не за горою —
Сорок; это — полпути.

Палый шелест палисада,
Горечь дыма и досада,
Что идти куда-то надо,
А не хочется идти.

И мы возлюбили детей и кутят —
Своих, и приблудных, и всяких,
И стало не страшно, что годы летят,
Что тает и тает косяк их.

На ясельном фронте у Анны успех,
У Кесаря новая миска..
Блажен, кто блажен от любовных утех,
От мелкого вяка и визга!

Дыми, наш дредноут, по скользким волнам,
Неважно, что грязно и тесно,
А важно, что всё это нравится нам,
Что всё это чисто и честно.

Качайся, пока океан незлобив,
На радость зверюгам и детям!
И петь вознамерились мы, возлюбив
Друзей, приходящих за этим.

И в песню войдя, возлюбили людей,
Когда они люди как люди,
И весело стало от этих идей
В посудине тесной, в каюте.

А то, что блаженство пройдёт без следа.
Так это не новость, ей-богу.
Не тронь, кого любим, нужда и беда —
Людей позовём на подмогу!

Вжик-вжик, вжик-вжик,
Будто нож какой мужик
Точит, точит на болоте,
Точит вечер, точит ночь;
Час прочь, два прочь,
А всё небо в позолоте,
Будто утро на болоте —
Точь-в-точь, точь-в-точь.

Вжик-вжик, вжик-вжик,
На воде заря лежит,
На воде заре отрадно,
Тишь-гладь, лишь глядь:
То туда, а то обратно
По заре плывёт ондатра,
Ус висит старообрядно…
Всем спать! Всем спать!

Никого не уложить,
Тот стрекочет, тот бормочет,
Тот усы в болоте мочит,
Вжик-вжик, вжик-вжик;
Никакой там не мужик,
Ничего никто не точит,
Это выпь своё пророчит:
Жить!
Жить!
Жить!
Жить!