Архив стихотворений Дмитрия Минаева

(Баллада)

1

Утро позднее. Небо туманное
Над столицей как саван висит,
И движенье кругом беспрестанное —
Шум, и говор, и звон от копыт.
Всё торопится, с ног всё сбивается,
Словно времени каждому нет,
Но столица не той представляется,
Как назад тому двадцать пять лет.
Вновь проложены улицы многие,
Омнибусы бегут на парах;
Репортеры, как мухи двуногие,
На воздушных летают шарах.
Электричеством весь освещается
Петроград… Каждый день, например,
Домонтович, чтоб в Думу отправиться,
Приготовить велит монгольфьер.
Посмотрите — кругом не Европа ли?
Питер с Лондоном спорить готов.
Обессмертили Струве в Петрополе
Чрез Неву пять висящих мостов.
Телефоны связали все здания,
Все жилища: при помощи их
Композиторов новых создания
Можно слушать в квартирах своих
И, забыв суматоху напрасную,
В зимний или в осенний сезон
Чтоб не бегать в погоду ненастную,
Можно сплетничать чрез телефон,
Разболтавшись при этой оказии
С «дамой сердца» удобно весьма…
Две-три лишних явилось гимназии
И чрез пятый-шестой дом — тюрьма.
Словом, всюду прогресса знамения,
И хоть два миллиона людей —
Невских жителей, стало всё ж менее
Завирательных прежних идей.
Перестроилось общество заново,
Места нет в нем реальным творцам;
Пять домов генерала Мартьянова
Отдаются бесплатно жильцам.

2

На Неву из Усолья далекого
Прикатил коммерсант-сибиряк;
От казны был тяжел кошелек его,
Сам он был далеко не из скряг.
Новичком он явился в Петрополе,
И при виде различных чудес
Не однажды глаза его хлопали:
Восхищал его невский прогресс.
Всё его возбуждало внимание,
Так что с раннего часто утра,
Свой восторг предвкушая заранее,
Он чуть свет покидал номера
И по городу рыскал богатому,
Где смущал его грохот и гул…
Раз — знаком уже был Петроград ему —
В лавку книжную он завернул.
«Подписаться хочу на газету я,
А притом и на толстый журнал.
Укажите, по правде советуя,
Чтобы сам я впросак не попал,
Чьи изданья в ходу теперь более?»
— «Господина Суворина. Он,
Знать такая далась монополия,
Всю печать нынче забрал в полон.
Да-с, один завладел прессой целою,
И других соиздателей нет.
Все журналы — я список вам сделаю —
«Огонек», «Голос», «Слово» и «Свет»,
«Время новое», «Речь», «Иллюстрация»,
«Нива», «Вестник Европы» и «Сын»
(Чтоб в руках была целая нация)
Издавать стал Суворин один,
Чем ужасно была раззадорена
Отставных журналистов толпа…»
— «А вот эта чья лавка?» — «Суворина.
В книжном деле нет выше столпа:
Он убил магазины все книжные,
И бороться нельзя с ним никак.
Верьте в слово мое необлыжное…»
Лишь руками развел сибиряк,
Речь приказчика важного слушая,
И, покинувши лавку, шептал:
«Видно, бил лишь в Сибири баклуши я,
Если дива такого не знал…»

3

Суета на проспекте обычная.
Сибиряк по панели бредет,
Погружен в размышленья различные,
И, лицо свое пряча в енот,
Чтоб от ветра избавиться резкого
(Петербургский неласков зефир),
До угла дотащился он Невского
И Владимирской; видит — трактир
С освещенной парадною лестницей.
К ней стремятся в обеденный час
Туз-делец с рыжекудрой прелестницей,
Правовед, только кинувший класс,
Аферисты, валеты червонные,
Бюрократы, шагистики цвет,
И татары, как бы окрыленные,
Их в особый ведут «кабинет»
Или в общую залу громадную…
Увлеченный толпой, наконец
В ту же залу трактирно-нарядную
Пробрался и сибирский купец.
Заказавши уху со стерлядкою,
Блюдо редкое очень зимой,
Он спросил у слуги с миной сладкою:
«А чей это трактир, милый мой?»
И, вопросом смущенный сильнее, чем
Всякой грубостью, молвил слуга:
«Куплен он Алексеем Сергеичем
Был у Палкина втридорога».
— «Куплен кем? Человеку нездешнему
Ты толковее должен сказать:
Алексея Сергеича где ж ему
По единому имени знать.
Кто такой он?» Татарин куражится,
Посмотрел на купца, словно зверь:
«Господина Суворина, кажется,
Знает каждый младенец теперь».

4

Вечер. Прежнего сада Демидова
Не узнать. В нем огромный вокзал,
И каскадно-заманчивый вид его
Всех невольно к себе привлекал.
А в вокзал так и ломится публика
Торопливо с различных сторон:
Ей знакома газетная рубрика,
Что гласит: «Вновь открыт Демидрон».
Можно здесь позабыть важность чинную,
Все дневные заботы и труд, —
И валит, и валит в залу длинную
Петербургский скучающий люд.
На эстраде — певицы французские,
Знаменитостей целый реестр;
Музыканты приезжие, прусские,
Занимают огромный оркестр;
Плясуны и плясуньи канатные,
Много клоунов, «Новый Боско»,
Шансонетки клубнично-приятные
И игривые, точно клико;
Блеск и шум, гул толпы прибывающей,
Полусвета отборный цветник,
Самый воздух слегка одуряющий —
Всё влечет в Демидрон в этот миг.
Сибиряк сбросил шубу тяжелую,
Занял кресло в четвертом ряду
И певицу в трико, полуголую,
Созерцает в каком-то чаду,
То краснеет, то, жмурясь, волнуется
(Он недаром родился в избе),
А сосед его просто беснуется
И отхлопал все руки себе.
Атмосфера такая уж жгучая,
Быть нельзя хладнокровным никак…
Вот, дождавшись удобного случая,
Речь с соседом завел сибиряк:
«Превеселое здесь заведение,
И пьянит оно, словно вино,
Только думаю — на поведение
Может действовать дурно оно».
— «Почему же?» — взглянул вопросительно
На купца еще юный сосед.
— «Да уж очень здесь всё соблазнительно
И обычной пристойности нет».
— «Отсталое у вас очень мнение…»
— «Чей же, сударь, теперь Демидрон?»
— «Лишь на днях перешел во владение
Алексея Суворина он».
— «Как, и здесь он поспел?» — «Воротилою
Стал он первым у нас на Неве,
Стал финансовой нашею силою,
Да и в прессе стоит во главе.
Хоть в идеях дошел до убожества,
Но барыш от изданья таков,
Что имеет он портерных множество
И четыреста шесть кабаков»

5

День субботний. Погода суровая,
Жмется каждый столичный жилец,
Но отправился в бани торговые
По привычке сибирский купец,
Взял фуфайку, в дороге полезную,
И с бельем небольшой узелок,
Занят думой одной разлюбезною:
«Поскорей бы залезть на полок!»
Вот и баня. Дверь настежь растворена.
Но уж сам порешил сибиряк:
«Вероятно, здесь бани Суворина?»
И швейцар отвечал: «Точно так…»

(Раздумье ретрограда)

Про порядки новые
Подтвердились слухи:
Августа шестого я
Был совсем не в духе,
И меня коробили
Ликованья в прессе:
Ей perpetuum mobile*
Грезится в прогрессе…
Плача от уныния
И по той причине
Окуляры синие
Надевая ныне,
С чувством содрогания
Я убит был просто
Упраздненьем здания
У Цепного моста.

Учрежденья старые —
Их ломать мы падки —
Возбуждают ярые
Общие нападки
Лишь по малодушию
Либеральной клики,
И с тоской я слушаю
Радостные крики,
Толки суемудрые…
Всюду лица блещут,
Даже среброкудрые
Старцы рукоплещут;
Но без колебания
Нравственного роста
Можно ль жить без здания
У Цепного моста?

Истина давнишняя
Есть в подобном роде:
Пугало — не лишняя
Штука в огороде.
Пугало единое
Держит в вечном страхе
Царство воробьиное.
Люди ж — вертопрахи,
С воробьями схожие.
В страхе — их спасенье;
А теперь прохожие
Без сердцебиенья
И без трепетания,
Как в саду у Роста,
Ходят мимо здания
У Цепного моста.

А давно ль — не надо ли
Повторять нам детям! —
Сами шапки падали
Перед зданьем этим;
Мысли нецензурные
Прорывались редко;
Радикалы бурные —
И у них есть сметка —
Фразу их любимую
Повторяли людям
С резкой пантомимою:
«Все, дескать, там будем!»
Я же в назидание
Внукам до погоста
Буду славить здание
У Цепного моста.

Днем иль в ночи звездные
По Фонтанке еду, —
Зданье мне любезное
Увидав, беседу
Завожу с ним нежную,
Не реву едва я,
С грустью безнадежною
Головой кивая.
Сердце разрывается
У меня на части,
Дух же возмущается…
Впрочем, хоть отчасти,
Два иль три издания,
Стоящие тоста,
Заменяют здание
У Цепного моста.
____________________
* — Вечное движение (лат.)

Когда пред нами в образах поэта
Под серым небом бедных деревень
Встает народ, несущий ночь и день
Тяжелый крест, — до слез картина эта
Нас трогает… Дивит нас, сельский люд,
Порою доводя до умиленья,
Твое неистощимое терпенье,
Безропотность и бесконечный труд,
И сердце в нас становится моложе
От грустных нот певца, и наконец,
Отзывчивые нервы растревожа,
Мы сами плачем, как певец,
И чувствуем, что связаны судьбою
С тобой, народ, что кровна эта связь…
Потом, вполне довольные собою,
Чувствительностью собственной гордясь,
Как практики сухие по природе,
Среди забот и наших личных нужд
Позабываем скоро о народе,
Который нам на самом деле чужд.
Так блудный сын, усталый от разврата,
В минуту светлую, чтоб успокоить мать,
Клянется всем, что дорого и свято
Еще ему, иную жизнь начать;
Клянется на коленях он, с рыданьем —
Загладить прошлое бесславие и стыд…
Потом, очистив совесть покаяньем,
Опять на оргию полночную бежит.

По селу идет с котомкой
Отставной солдат.
В небе светит полный месяц,
Звездочки горят.

Всюду тихо; только где-то
Лает сонный пес.
Вдруг солдат остановился,
В землю словно врос.

«Что за диво! Тучки малой
Нет в выси небес;
Надо мной сейчас плыл месяц,
Плыл и вдруг исчез.

Про затменье толковали,
Помню, господа,
Но его мне не случалось
Видеть никогда».

В этот миг ему навстречу
Мужичок. «Земляк,
Что вдруг с месяцем случилось?
Не пойму никак.

Не успел набить я трубки,
Месяц с неба — прыг…»
— «Я, голубчик мой, нездешний», —
Отвечал мужик.

(Из хроник Академии художеств)

Возвратись из села,
Где, не ведая зла,
Спал художник до наших времен,
Сей угрюмый старик
Надевает парик,
И спешит в Академию он.

Не огромный этюд —
До этюдов ли тут! —
Отставной академик несет.
Не несет на эффект
Превосходный проект —
Плод упорных и долгих работ.

Но с туманным лицом
Пред знакомым крыльцом
Он вздохнул, покачав головой;
Весь он пылью покрыт.
Лишь в кармане торчит
Карандаш двадцатифутовой.

Вот по залам идет,
И бежит с него пот,
Точно в душу закрался недуг;
Пред картиною Ге [1]
Он в здоровой ноге
Боль подагры почувствовал вдруг.

Побледнев и дрожа
(Видят все сторожа),
Он изрек, задыхаясь от слез:
«Даже в землю славян
Ты, проклятый Ренан [2],
Непотребные мысли занес!..

О, разврат! О, содом!» —
И глядит он кругом,
Он знакомого стража зовет,
И седой инвалид,
Что у двери стоит,
На призыв его, молча, идет.

— «Объясни же мне, страж,
Я забрался куда ж?
Зала эта — не та, что была…
Пусть ты несколько прост,
Пусть высокий твой рост
В три погибели старость свела,

Но — я вижу — душа
У тебя хороша,
Лжи не знает твой честный язык.
Расскажи же сейчас,
Что случилось у вас?
Расскажи мне всю правду, старик!»

— «Что сказать! Как всегда
И в былые года,
Значит, выставку нонче стерег,
Да смотрел на господ,
Чтоб никто в этот год
Тут в калошах шататься не мог.

Аж измучился весь…
А об выставке здесь
Много толков наслышался… Что ж!..
Все пустая молва!
И шальные слова
Я давно уж не ставлю и в грош.

Вот Отела у всех
Был здесь поднят на смех,
А картина, как есть, — первый сорт,
Аль вон та, у окна —
(Литовченки она) [3],
Где за барышней гонится черт.

Все смеялись… Эге!.
Чем же хуже он Ге?
И чему тут дивилась толпа?
И разинувши рот,
Собирался народ?..
Значит, публика стала глупа…

И художников нет.
Был у нас здесь совет,
Рассуждать собирались не раз.
Для программ, говорят,
Вот для наших ребят,
Что с натурщиком шляются в класс.

Без задачи нельзя ж!..
Каждый пустится в блажь
И начальство сконфузит — поди!
Знаю я, — хоть солдат: —
То пиши, что велят,
Как указано, кистью води.

Заседает совет,
Думал долго, аль нет,
Но придумал же штуку — и вот
Всем поставил на вид:
Так и так, говорит,
Напишите, примерно, развод.

Чтобы был на плацу
Молодец к молодцу,
И «уру» все кричали зараз…
Вот придуман чертеж
И зовут молодежь
Получать от начальства заказ.

И стряслась тут беда.
Собрались господа
(Всем им, значит, писать на медаль),
Все стоят да молчат,
А один депутат
Стал вперед да и вывел мораль.

Дескать, видите ль, нам
Не угодно программ,
Сами выберем… как бишь… сюжет.
По заказу опять
Не хотим мы писать
И отставки представим в совет.

Все и эдак и так,
Но тринадцать бумаг
Молодежь от себя подает,
И из залы потом
Все тринадцать гуртом
Вышли вон да и марш из ворот.

Весь совет онемел.
Даже я побледнел
И стоял у дверей сам не свой;
Точно дюжина львов,
Б[руни] [4], В[ен]иг [5] и Л[ьв]ов [6]
Заревели и подняли вой.

А профессор наш Т[о]н [7]
Говорить стал не в тон,
Кто ж оказии эдакой ждал!..»
— «Нет, безумный старик,
Лжет твой старый язык —
Ты неправду одну рассказал.

От конкурсных картин
Ученик ни один
Отказаться не смеет теперь,
Он не может уйти,
Не собьется с пути.
Не дерзнет рассуждать он, поверь».

— «Нет, не чудилось мне,
Я стоял при огне —
В коридоре горят фонари;
Все художники вкруг
Собралися — и вдруг
Разбрелись по домам до зари».

* * *

За Невою есть дом,
Заколочен кругом,
Точно гроб позабытый стоит;
Престарелый народ
В этом доме живет
И дичится людей и молчит.

Этот дом, чей же он?
Кто с давнишних времен
В нем живет и не выйдет на свет?
То — завещанный нам
Академии храм,
То — его одинокий совет.

__________________________
[1] — Н. Н. Ге (1831-1894) — русский художник.
[2] — Э. Ж. Ренан (1823-1892) — французский историк религии, философ-идеалист.
[3] — А. Д. Литовченко (1835-1890) — художник, участник группы «передвижников».
[4] — Ф. А. Бруни (1799-1875) — художник, ректор Академии художеств по отделу живописи и ваяния.
[5] — К. Б. Вениг (1830-1908) — профессор портретной живописи Академии художеств.
[6] — А. Ф. Львов (1820-1895) — конференц-секретарь Академии художеств.
[7] — К. А. Тон (1794-1881) — профессор Академии художеств.

(Баллада)

Редакция журнала «Полярная звезда» помещается за городом в Лесном.

Газетное известие

С волками жить — по-волчьи выть.

Пословица

Ночь, мороз трещит. На сонный
Парк льет бледный свет луна.
Там и здесь — сугроб саженный,
Холод, глушь и тишина.

Запушились снегом елки…
Непробудно-поздний час…
В парке только рыщут волки
И издатель Салиас.

«Братцы-волки! Не простая
У меня есть просьба к вам…»
И волков сбежалась стая,
Удивясь таким словам.

«Позадумал издавать я
Здесь «Полярную звезду»
И от вас, о волки-братья,
Дорогой услуги жду.

Для изданья не барашки
Нужны мне, а волчья рать,
Чтоб за икры и за ляжки
Либералов всех кусать.

Помогите — вы мне любы —
Издавать в Лесном журнал:
Пусть узнает волчьи зубы
Современный радикал.

Волчий стиль мы все усвоим.
Не жалейте же клыков»…
И свое согласье с воем
Изъявило сто волков.

Мораль

Не советую на тройке,
Господа, скакать в Лесной:
Могут кончиться попойки
Там катастрофой одной.

Либералов вкусно мясо, —
Нынче ж кто не либерал? —
Так что волки Салиаса
Вас съедят и — кончен бал.