Архив стихотворений Дилана Томаса

Нет, не от гнева, но едва остыв,
Отказ твой ниже пояса ударил
Обоих… Даже ниже… И поник
Цветок, зверёк, лакающий из лужи
В опустошённом голодом краю…
Живот твой переполнен пустотой,
И я касаюсь этих тонких рук
Через просторы двух стихий остывших…

Провис квадратик неба за окном.
Над столкновеньем двух улыбок, в странный час,
Но вскочит в небо мячик золотой…
Нет, вовсе не от гнева из-за той
Секунды…
Колоколом под водой
Отказ ударил… Хоть улыбка сможет
Звук губ поймать в зеркальной глуби глаз —
Детей не будет, и —
Стихов не будет тоже…

Как сможет выдержать животное моё,
Волшебные черты которого я только начал
Очерчивать в глубинах черепной пещеры —
Как вынесет оно
Обряд тех похорон под колдовской стеной,
Когда почти ожившая вуаль,
Почти прикрывшая его лицо,
Не в силах затенить взбесившуююся сущность:
Оно ж пьяней улитки в винограднике,
Оно ревёт, размахивая щупальцами как спрут,
Ну что ему какая-то гроза,
Когда и весь небесный круг
Не в силах заслонить такие странные глаза?

Как привлечёт оно неведомого жеребца,
который изгибается в сиянье
Зовущей полночи,
той, что расплавить может
хаос копыт и львиной головы,
Или колышащуюся подкову сердца?
Груба земля в прохладе сельских дней,
Чтоб с громким ржанием вдвоём
в мелькании стогов бежать по ней!
Рождение и труд, убийство и любовь —
Потом в жестоком и манящем свете
Бесплодная земля
Взорвётся, голая, побегами весны,
А мрак разорванного моря
Возрадуется так,
Что потроха вновь станут горлицей (а может — черепахой?),
И когти искривлённых вен вдруг выдавят из каждой алой капли
От ярости иссохший голос?

Вот рыбаки — русалочьи мужья —
Всплывают с арфами под аккомпанемент басов прибоя,
Закидывают колодовские лески
(наживка-невеста из золотого хлеба),
А я — я сматываю в клубок пряжу, в которой плещутся и слух, и речь,
Брожу по храмам морских пещер, где тексты заклинаний — над костями.
Слежу распахнутыми глазами,
Как щупальце пытается, змеясь над спутанностью ран и сорняков,
Не отпустить мою живую ярость в небо,
Здесь удержать бесценную добычу —
Сдержать, сдержать бунтующую кровь:
Ведь только стих быть должен явленным на свет,
А уж никак не зверь,
который и моря, и дни на рог поднять бы мог!

Вздыхай, вздыхай, лежи недвижной глиной,
А рядом ножницы, что над Самсоном сонным
В лесу волос торжественно звенят:
(Попытки уничтожить силу — удвоенную силу возвратят!).
Венера мраморная меж колен, колонн —
Падёт святыней, солнцем, выпотрошенной птицей,
А губы девы речь обрубят кораблекрушеньем напыщенных зрачков,
Куст яростный, где вместо перьев — пламя.
Умри же в перьях огеннных, в пыланье
изрезаного неба упади,
Катайся с оглушённою землёй,
иссохший, обворованный мой зверь:
Вскочи на ржущий свет из тьмы пещер —
И пустота останется в груди.

На грубом могильном камне
Я прочёл её две фамилии,
Под ними увидел и дату,
Когда она умерла,
Вот эта замужняя дева
В пробитой дождями деревне…
Это было как раз перед тем,
Когда я в материнской утробе
Мог услыхать впервые
Бормотание злых дождей
Над остывшим девичьим сердцем,
И увидеть в кривом зеркале
На лице зигзагами солнце,
Умиравшее вместе с ней,
Перед тем, как упасть ей в постель
Распустившимися волосами
На мужскую жёсткую руку…

(Колокольных дождей язык
Отбивает время назад,
Сквозь отчаянье лет и смертей
В ту таинственную каморку,
Где младенец ещё не возник!)

Мне потом мужики говорили:
Рыдала она о том,
Что, мол, руки обнажены,
И что так зацелованы губы —
До черноты запеклись,
И рыдала она — будто в родах, —
И корчилась в муках судорог,
И простыни раздирала,
Но из глаз вырывалась радость…

Так вот я в торопливом фильме
Видел встречу обезумевшей бабы
Со смертью на брачном ложе
Через тень рубежа родового,
Перепутанного с зачатьем,
Слышал каменные слова
Серой птицы с оббитым клювом,
Стерегущей её могилу:
«Я спиной чуть коснулась постели,
Вся моя утроба взревела,
Я почувствовала в паденье,
Как меня пополам разрывала
Грубая голова…»

Три тощих месяца
в большом кошельке моего тела, в проклятом
Брюхе этого года, в его богатом самодовольстве!
С горечью я тащу на проверку
мою нищету и моё ремесло:

Взять, дать — и всё?
Вернуть то, что было жадно дано, и в никуда унесло?
Вдувать фунты манны
росой назад в небо?
Да где там — работа слов!
Дар болтовни надеть на слепую палку языка —
получится помело…
Подобрать или нет что-то из сокровищ людских —
удовольствие лишь для смерти: в конце концов
Она-то сгребёт все валюты любого дыхания любых творцов,
И вслепую, в дурной тьме
Утерянные тайны кое-как сумеет пересчитать.

Сдаться после этих трёх месяцев?
Кто взял чужие мысли, тот заплатит молоху дважды!
Нет! Друиды в чащобе крови моей да будут затоплены
только моим собственным морем,
Если с неба взяв этот мир, спалю я его впустую!
Ибо долг мой — создать и обратно небу отдать.

Святой, который, кажется, вот-вот
Как Люцифер или Адам, падёт —
Когда все разноцветные равнины рая
Разрушены рожденьем:
Рожденье — есть изгнанье! Рай, прощай!
И всякий, кто рождён, взлетает на последней той волне,
Целуя призрачной одежды край
Своим воздушным змеям.
И песнь скалы, как будто песнь стены
Жилья отцовского, там на песке времён
Раскручена… Всё глохнет от неё —
И колокольный звон,
И голосок шкатулки музыкальной,
Что был не заведён — а заменён
Шурщащим кашлем роковых песочных
Часов, подсчитывающих, как пробегает кровь,
Часов, явившихся на лике циферблата, который вдруг
Сложился из бегущих стрелок рук —
Рук ангела, возникшего на Этне
Последним прошумевшим изверженьем в земле отцов:
Шар огненный с дырой посередине —
Вулкан — верхушка стога. И колодцы
Полны вином.
Голодный гимн небес,
Шурша сандалий мощными крылами,
Поёт Гермес.
И пламенея, с ним «поёт сонм херувим»:
Разрезан хлеб христовой евхаристии!
И в лабиринтах пламенных завистлива
Речь ракушек над самым дном пустым.

Что слава? Лопается как блоха.
И солнцелистые свечные сосны
Вдруг съерундились все в один спалённый крест
С огрызками бутонов обгорелых,
А корабли на рыбьих плавниках,
Те корабли,что нам приносят кровь,
Плывут по разбегающимся волнам.
С новорождённым вместе выпадает небо,
И пьяный колокол бьёт в воздухе без слов!
Будись во мне, в моём нависшем доме,
Над грязной раной этого залива,
Между кричаще-красных берегов.
Мой дом, ты выхвачен из суетни,
Из городской карболовой постели.
Твердь вечная развёрнута над нами,
С возвышенными белыми корнями
Глядит меж облаков в распахнутый мой дом,
И молоко уже во рту твоём.
Взгляни на этот череп — шар земной
В колючей проволоке всех волос горящих,
В огне мозгов, расплавленных войной!

Сбрось бомбу времени на рай, на город.
Стропила — выше! Вырастай из рая,
Свой смутный страх камнями завали,
Страх перед тьмой убежища былого,
Где скручен ты меж иродов вопящих,
Когда клинки их рядом маршируют,
А взгляд убийственен… И сердцу снова
Приходится пружину заводить:
Страданью нужно новый рот кормить.
Проснись в миг благородного падения,
Не замечая грязного явления цыплят…
Стекает горе с губки сморщенного лба.
Дыханье придержав, железно, как судьба,
Ты, незнакомец, входишь в наше иродово время,
Кричи же радостно: колдунья-акушерка
Тебя вытягивает в море грубой жизни
И пальцем вверх показывает — «Во!!!»
А солнце гулкую арену сотворит
Из окружённого, стеснённого пока
Руками женственными островка
Для будущих коррид.

«Если боль причинит моя голова твоим ляжкам,
Затолкай обратно того, кто стремится вниз! Ну смотри:
Ведь шарик моего дыханья ещё не взорвался,
Он столкнётся с лиловой мордашкой —
И пойдут пузыри!
Лучше вывалюсь я с червяком верёвок вокруг горла,
Но эту сцену я не помешаю актёрам доиграть!

Да, для петушьего боя сгодятся игривые фразы зверька,
Я пройду сквозь леса, полные ловушек, затеняя лампу перчаткой,
Буду в утиные часы дня танцевать и клеваться,
И прежде, чем припадая к земле я выгоню призрака,
В гулкой комнате стукни меня слегка …

Если жестоким тебе покажется моё мартышечье появленье,
Отправь меня обратно в сотворивший меня дом,
Моя рука уже нащупывает выход из глубины твоей,
Кровать — место принятия креста, который буду всю жизнь я нести,
А чтоб пролететь девять месяцев из глубин и до самых дверей —
Сделай в пустыне прямыми мои пути.»

— Нет, нет, ни на сияющее ложе самого Христа,
Ни на перламутровый сон в чём-нибудь мягком и колдовском
Не променяю я слёзы мои — пусть железная у тебя голова,
Но толкай, дочь или сын, толкай: ведь обратного хода нет,
А громоздкие ливни с небес льют и ночью и днём.

Вот проснусь, и движенья ослабнут, и радостно вздохнёт пещера,
Где рос ребёнок, которому от грядущих бед век свободы не знать,
О моя потерянная любвь, изгнанная из меня какими-то вышибалами!
У зерна, спешащего своим путём от края мокрой могилы,
Есть и голос, и дом — есть где плакать и где лежать.

Оставайся! Нет иного выбора для горстки праха.
Оставайся у груди, полной молочными морями,
живи, сколько положено лет,
Всё равно ни волнами жирных улиц, ни скелетными худыми путями
В ту могилу, из которой ты вышел,
Возврата в моё спокойное тело нет.
И начало чудес бесконечных откроет тебе этот свет!

Две молитвы, которые должны прозвучать вот-вот —
Из уст ребёнка, идущего спать, и из уст мужчины,
По лестнице поднимающегося к умирающей любимой.
Первому всё равно, где окажется он во сне,
А второй в слезах по ступенькам идёт.

Две молитвы во тьме вознесутся с зелёной земли,
В ожиданье ответа, обращённые к небу молитвы:
Человека на лестнице и ребёнка возле кровати,
Молитвы о мирном сне и об умирающей любви,
Молитвы, которые вот-вот должны прозвучать, — и

Сольются, сплетутся в одну взлетающую к небу печаль.
Так заснёт ли спокойно ребёнок и зарыдает ли этот
Мужчина? Но слиянье в одно двух молитв,
что вот-вот должны прозвучать,
Живое с мёртвым сплетёт,
и человек, идущий по лестнице,
Увидит любимую в комнате наверху
не умирающей, а живой и согретой

Его заботой, силой его тепла.
А ребёнок, который и не думает, до кого долетит молитва, —
Медленно утонет в печали, глубокой как могила,
И тёмная волна, пролетев по сонным глазам,
Втянет его вверх по ступенькам к той, которая умерла…

Никогда ещё предвечная тьма,
Что ставит на место всех нас,
Птиц, людей, зверей и цветы,
Не могла сказать ни о ком
Таким пламенным языком,
Как тогда, когда вышел спокойный час
Из моря, шевелящегося в упряжи темноты.

Надо снова войти в Сион
Круглой водяной капли, или
В синагогу зёрен кукурузного початка.
Должен ли я позволить, да и для чего,
Чтобы тени звуков сами Его молили,
И на саване самая мелкая складка
Стала почвой для солёного зерна моего?

Чтоб оплакать детской смерти величие и горенье,
Страшную правду я не хочу у людей отнять,
И ещё одной элегией о невинной юности
Кощунствовать в то мгновенье,
Когда кто-то остановится подышать!

Вместе с первым на земле убитым,
В длинную дружбу одета
Дочь Лондона лежит и…
Возраста не знает зерно!
Никого не оплачет Темза. (О, тёмная вена, улица эта!)
После самой первой смерти
Быть другим смертям — не дано.

Земную жизнь пройдя до тридцати,
Я проснулся от голосов
Гавани и соседних лесов:
На тёмных камнях в лужицах отлива радостно толпились
Мидии. Цапля славила берег. Утро меня позвало
Молитвой воды, криками чаек, скрипом грачей,
Ударами лодок о повитую паутиной стенку причала,
И повелело
Отправиться
В спящий и предрассветный город.

Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы
И окрылённые деревья
Над фермами и над головами
Белых пасущихся лошадей
Пронесли моё имя на крыльях,
И я проснулся, и встал в дождливую осень, и вышел,
Чтобы сквозь ливни всех моих дней
Идти.
И был прилив, и ныряла цапля. И был — я.
Я ушёл, а город проснулся, тут же ворота закрыл,
И не стало обратного пути.

Катящиеся облака были жаворонками набиты,
И свистящими дроздами полны придорожные кусты,
И октябрьское солнце
Наполнено летом, паутинкой повито
На плече холма, где певчие ветры
Наперебой с крылатыми певцами
Врывались в утро…
А я себе брёл и слушал
Холод ветра, выжимавшего дождик из пустоты
Далеко внизу над лесами.

Бледнел дождь над удалявшимся,
Уменьшавшимся портом.
У моря — мокрая церковка, с улитку величиной,
Из тумана торчали рожки её — и замок,
Коричневый как сова, едва ли не чёрный.
И сады расцветали в летней сказке,
За городской стеной.
И без конца мог бы я удивляться чуду
Своего дня рождения,
Под катящимся облаком, жаворонками набитым,
Но погода решила поссориться со мной.

Она отвернулась от блаженной страны,
Явился иной воздух,
Иное небо,
Но опять голубое летнее чудо нахлынуло с вышины
С яблоками, грушами, смородиной,
И я увидел ребёнка, которого давно уже не было
И нет,
Бредущего с матерью в глубину позабытых дней
Сквозь разговорчивый солнечный свет,
Через легенды зелёных церквей,

Сквозь пере-пересказанные бормотанья детства.
Его слёзы обжигали мне щёки,
Его сердце билось во мне.
И был лес, и были река и море, а к мальчонке
Множеством лиц
Старалось прислушаться, приглядеться
Лето мертвых,
Когда радостные истины шептал он
Деревьям, камням, рыбам и крабам на морском дне.
Это живое чудо
Звучало, журчало
Голосом воды и разноголосицей птиц.

Без конца
Я мог бы удивляться чуду моего дня рождения,
Под облаком, жаворонками переполненным,
Но погода
Отвернулась от меня разом.
А настоящая радость
Давно умершего ребёнка пела
И разгоралось на солнце пенье:
Вот он, мой тридцатый год.
Он стоял тут в солнечный июльский полдень,
Когда город внизу лежал,
окровавленный листвой осенней…
Так пускай же правда сердца на этом холме
В мелькании лет поёт!

Враг в облике друга! С глазом, на котором медно
Поблескивает тусклый фальшивый пятак,
Приятель-предатель, ты, который с видом победным
Враньё обо мне зажал в кулак,
Ты, охочий всё время смотреть и
Ловить мои самые мелкие секреты,
Ты, соблазнённый перемигиваньем взглядов,
Ещё когда я — пешком под стол,
С соской во рту — ну что тебе было надо,
Что уж такое ты стоящее тогда нашёл?

Я ещё не сорвался с цепи безусловно,
Так чего ты хотел от меня тогда,
Когда до моего сладкоежества любовного
Ещё оставались года и года?
Вот я — фокусником из шляпы с полями —
Вытаскиваю наподобие кролика или рыбки,
Торчащую в памяти, слепленной зеркалами,
Твою воровскую рожу, со скошенными от вранья глазами,
В процессе фабрикованья умильной улыбки,
С укрытыми в бархатные перчатки руками,
И знаю, что сердце моё целиком
Распластано под твоим молотком, —
Ты так был искренен, так весело щебетал,
А я и слова вымолвить не решался,
Когда ты правду слегка сдвигал,
А меня убеждал, что я ошибался…
Друзья, не раз вы меня надули,
Но я вас любил даже в ваших грешках,
Ну что я мог видеть,
когда перед глазами были только ваши ходули,
А башку — так и вовсе не разглядеть в облаках?!

Правду жизни с иной стороны
Ты не сможешь, мой сын, увидать,
Ты, король своих синих глаз,
В ослепленье так молоды сны:
Всё что было — возникнет опять
В прежнем месте и в прежний час.

Всё вернётся к истоку вновь —
Разве кто возразит в небесах? —
Хоть невинностью, хоть виной —
Изо всех твоих дел и слов —
Как живое вернётся в прах —
Так исчезнет поступок любой.

Два пути — путь добра или зла,
Оба к смерти тебя приведут
По размалывающим морям,
Ведь путей только два, только два —
Отлетишь, словно тучки вздохнут
По слепым убегающим дням,
Сквозь тебя или сквозь меня,
И сквозь души иных людей,
В смерть виновную, в смерть без вины…
Ты, король прожитого дня,
Отлетишь от жизни своей,
Словно звёздная кровь с вышины.

Слёзы солнца, и мелкий хлам,
И летучих песен огонь…
Ты король своих детских лет,
Но как тень твоя, пало к ногам
То желанье, что стало грехом,
И начала которому — нет,
Потому что в начале начал
У корней мирозданья найдёшь
Все слова и поступки свои,
Потому что, судьбы не ища,
Умирают и правда, и ложь
В никого не винящей любви.

Нет, не везёт ей, смерти, ждущей феникса
У погребального костра, в котором
Ещё сожгут мои грехи и дни.
Вот женщина. Наверное, святая.
Пусть даже вырезанная из камня,
Но чувственная. И пока — в тени.
Меж унесённых ветром,
Мёртвых и пропавших, она
Извечной сущности моей присуждена…
Пусть не было журчанья поцелуя,
Да и скандала не было, и даже
Ни пламя лба, ни холод глиняного рта,
Не сохранили оттиска того, что…
Но постоянство и поломанные крылья
Её любовь навечно, может быть, привяжут
К аркаде дворика, к высоким хорам . (Это —
Женский монастырь ордена святой Похоти!),
Это — фундамент моей жизни,
Только и ждущей соблазна
В тяжёлых солнечных ударах лета…

Любить на этом море,
Переполненном виной как волной!
Моё священное удачливое тело
Изловлено под облаком любви,
Его поймали и его целуют
На мельнице сгустившегося дня.
(Вся глупая наивность наша сжалась до размеров
Какой-нибудь звезды простой,
Мерцающей в числе монахинь ордена Целомудрия!).
Да, в каждом молнийном взгляде твоём —
Проблескивает весть о том,
Что некий бог свершает ритуал
Причастия души к безвестным солнцам.
Но суть моя в тени глухой
О святости никак не запоёт,
Пока молитвами окутывая плоть
Твою — не изгоню я птицу-смерть:
Она связует нас и нас же разделяет.

Я вижу — зверь в слезах в двуполой тьме…
Всё полосатое полуденное племя
Несёт свои запутанные гривы
Туда, где гибель ждёт.
Ослица же вынашивает минотавров.
И утконос в молочной туче птиц —
Подобие монашенки святой,
Той, вырезанной из дерева или из камня,
Той, что пока в тени…
Вот символ моего желанья —
Превыше времени и всяческой вины:
Огромная, горящая промежность.
Да жаль, над ней —
Невероятной силы воздержанье…
Но я увижу феникса — герольда
И крикуна небес — пока он не сгорел!
Он — весь пучок страстей. Пучок несчётных стрел.
Отказ от островов! (любовник ведь — не остров)
А вся любовь — совместное цветение
Двух плотей. И она
Или чудовищна, или бессмертна.
И если то цветенье не совместно,
То дочь её осуждена.

Моя судьба удачна.
Она без всяких слов упорно учит
Что фениксово устремленье к небу
И всякое желанье после смерти
Не преуспеют, если я
Не испрошу благословения твоего
В том каменном монастыре желаний,
И не пройдусь там в царствии прохлады,
В том, где квадратом замкнутым — аркады,
Которые как небо рядом
С бессмертием Христа,
С твоим цветущим, то есть смертным, садом…
Язык твоих переводящих глаз
Поведал мне, и звёзды подтвердили
(Начало всех начал — младенчество Христа!)
Тебе — раскинувшись и терпеливо
Лежать — чтоб из-под сводов эта птица
Взлетев, могла на миг остановиться…
О, истинность любви, сдержи меня,
Чтоб в каждом взгляде шар генезиса вращался…

Так и земля твоя, и сыновья.

Одинокий горбун в парке
Устраивается между деревьями и прудом,
Как только ворота откроют,
Чтобы впустить деревья и воду вместе с родившимся днем,
И сидит —
Пока мрачный колокол не позовёт его
Сумеречной порою.

У пруда, где когда-то кораблики я пускал,
Он хлеб на газетке ел,
Из-под фонтанчика пил
Из кружки, посаженной на цепочку,
Из кружки, в которой дети лепили куличи из песка,
А ночами он в собачьей конуре спал,
Но его никто не держал на цепи.

Как птицы, в парке появлялся он спозаранку,
Как вода в пруду, был спокоен и невозмутим.
«Эй ты, мистер!» —
Кричали ему городские мальчишки
И удирали,
Как только он лицо поворачивал к ним.

И горбатых изображали, и бежали
Сквозь кричащий зверинец ив у пруда,
Мимо искусственных скал,
А он, грозя им, своей газеткою потрясал,
Но они боялись только сторожа с палкой,
На которую палые листья тот натыкал…

Старый сонный пёс,
Между няньками и лебедями,
Так одинок бывал он, когда
От матросок ивняк синел,
Прыгали тигры из глаз у мальчишек и рычали
На каменистых горках у паркового пруда.

Весь день до сумеречного колокола
Идеальную женскую фигуру
Из своих старых, кривых костей он творил,
Чтобы в час ночной
Стройная и высокая, как тополь,
На аллее она осталась, одинокая,
После того, как за решёткой останется парк цепной.

И всю ночь в неприбранном парке,
После того как закрывалась решётка,
И птицы, и озеро, и трава, и кусты,
И мальчишки, которые дики,
как невинные ягоды земляники,
Всё и все были с ним, с горбуном,
В его конуре, преисполненной темноты.

1

Лишь только голова её к подушке —
Как вдруг в постель раскрытую нырнула
Вражда к нему
Через волнистый барабан
Запрятанного в волосы чувствительного ушка…
И вспыхнул феникс, руша ласковую тьму…
(Не феникс, а недобрый голубь Ноя,
Не ветвь масличную, а человека притащил он!…)
И вот в насилующих волнах прошлой ночи
Киты разнузданные всплыли из глубин
(Или из той, людей рождающей, могилы?).
Фонтаны их шумели об отказе…
Где там влюблённость! Кто же проскользнул
В невинное воображенье?
Лир в юности? Жуан воспламенённый?
Кто он, нависший над
Царицей Катериной? Да, над той,
Взвывающей бесстыдной наготой?
Кто? Утонувший в волосах своих Самсон,
Огромный, как молчащая интимность
Тех незнакомцев, тех теней? Кто он,
Над лестницей нависший и над ней?
Как лезвие, как буйное дыханье,
Не уместившееся в теле,
А косы рук его метались и свистели
До утренненго крика петуха, не…
Подобен целой Англии в огне…
(Она ж по ней бродила весь свой сон,
И остров, возбуждающий любовь,
Сковал ей ноги блеском заклинанья…)
Спи сном невинности
под фиговым листком,
Изласканнное и воспетое созданье!
Сбежавшая, представшая младенцем
На простыне песка, усыпанного желудями.

2

Там, где язык без всякого предела
Наполнил комнату мужским рычащим воем,
А темнота развесила над ней
Корзинки змей,
Ей виделись не ноги, а колонны,
Не ноздри — два камина над лицом —
Напоминали чувствам притуплённым
О воре подростковости, который
Ей полуснился в уходящем детстве —
Любовник океанского размера…
Нет, ревность позабыть его не может
Ни ради… Ревность жёстко постелила
В её ночи, когда-то мягкой, мягкой…
И насладилась ревность, а не он!
И в белом, с залитых луной подмостков
К амфитеатру, слыша плач прибоя,
Сбегала, плакала о краже сердца
Из тела… Из того, что брали, брали,
Кому не лень, без всякого предела,
И вот теперь разбойник и невеста
Тут празднуют подписанную кровью
Агрессию… И браки те, в которых
Достойной роли он сыграть не мог…
Удар по гордости: как разделить с ней
Её святые грешные часы,
С химерой, с чудищем, крылами бьющим,
Бормочущим в припадке торжества?

3

Две песчинки в одной постели,
Голова к голове, кружащей
В небе сны… А берег огромен,
Хоть и видится еле-еле.
Море скроет ночи падение.
Купол каждой ракушки глухо
Повторяет смертельность бабью
И мужское злое хотенье.
Позолота дня растворится
Под вуалью воды в закате.
Птичке хрупкой, ну как ей спокойно
Под крылом любовника спится!
Память завтрашнего полёта
Поёт коршуну об Эдеме
И о падали жирной щебечет,
И ещё напевает что-то…
Так вот камень в холме затерян,
Так травинка мечтает вместе
С полем… Жаворонки — на воле.
И открыто воздуху тело.
И лежит она, так спокойна
В тайном этом инцесте (как с братом!),
Чтобы увековечить звёзды,
Так невинна меж двумя войнами!
Да и он этой ночью бессонной,
Он все прежние призраки гонит,
И вражда в забытых глубинах
Своих мертвецов хоронит.

Бумага и палочки. Лопата и спичка.
Почему все новости, ставшие привычкой,
Не вспыхнут и душу мою не зажгут?

Был у меня дружок богатый когда-то,
И тело его любила я и то, что он — богатый.
Я жила в кошельке его и в сердце. Вот тут!

В постели я вертелась между ним и простынями,
Наблюдая за карими горящими глазами
Сквозь бумажку зелёную, ту, которая — фунт.

И до сих пор, чистя хозяйский камин, —
«Никогда, дорогой, — говорю я с ним, —
Не поздно забрать меня, ты ж обещал… а тут…»

Был бы у меня красивый и богатый,
Были бы деньги, — убежали бы куда-то
За радостью… С ребёнком. (И ложечка во рту!)».

Глупым и пронзительным своим языком
«Ни ты, ни он» — царапаю я в воздухе пустом,
Пока пламя, вспыхнув, не опалит пустоту…

И вот — летящий в пожары канун
Смертей, одна за другой!
Когда один — из отвеку твоих —
Должен покинуть всё,
Дыханье львиное оборвать,
Угасить сиянье огней,
Тот из твоих бессмертных друзей,
Который будил голоса
Всех улетевших, сосчитанных душ,
Что — ракетами в небеса,
Он, тот, чей голос из бездны воззвав,
Последним эхом звучит,
Он в согласии со стихом
Дыхание затаит,
Но не утопит и не заглушит
Голоса вопиющих ран,
Обвенчанных с лондонцами, что теперь
На одиночество обречены.

Вот — летящий в пожары канун,
Когда из твоих губ,
Когда из клавиш и из ключей,
Решающих судьбы нот,
Убитые незнакомцы в твои
Темы пикируют и…
Некий безвестный чужой, но твой
По полярной звезде сосед,
Сын улицы, незнакомой тебе,
Спикирует в слёзный бред,
Нырнёт в океан кровавых дождей,
Что бьют по твоим мёртвецам.
Ты, поэт, заведи одним из ключей
Весь глобус Лондонских слёз,
И в глотки раковин затолкай
Все плачи по всем временам,
Сверкающие в твоих глазах
Молниями веков.

Это — летящий в пожары канун —
(Бесконечны пороги смертей!).
Когда самый близкий и самый чужой
На лондонской волне
Ищет единственную, твою
Могилу (то есть свою! ).
Один из многих твоих врагов,
Кто знает, что сердце твоё
Льёт вечный неугасимый свет,
Сквозь светомаскировку во тьму
Нацелит он точной бомбы удар
По светящемуся твоему
Сердцу, чтобы его угасить.
Чтоб — сквозь кирпичи и бетон,
Чтоб точно спикировать и оседлать
Чёрных клавишей стон!
Да, этот мечущий молнии враг,
Это сразу и ты, и он,
И с неизбежностью сам, как Самсон,
Угасишь свой зодиак!