Архив стихотворений Дилана Томаса

…А сколько бед тому назад
В неё, кто для меня цветение мира,
В мать вечную, как щедрая земля,
Струя хлестнула из того шипа,
Что принял ненадолго вид серпа
(Так ветер адский хлещет гладь морскую!).
И ввысь пробившись, этот стебель странно
Расцвёл как роза, как шиповник нежный —
Под парусом скользнула Афродита,
Взорвавшись солнечным протуберанцем!

Там посох Аарона расцветал
Моей бедой.
Курок взведён, прострелен лист
Бутоном из свинца.
И этот, прежде свёрнутый в личинку
На посохе, — не он ли засверкал
Той розой, брошенной, чтоб отменить чуму?
Он — как труба, рожок или шафар,
Не тот ли головастик
Лягушкой стал?

А та, лежащая одной главой
«Книги Исхода», — та, цветок лилейный
И яростно мужской, печатью на кольце…
Она тянула и тянула нити
Наследственности, веры и прощения,
Трубящих звук священного сонета,
Сквозь дни,
Сквозь мир и плодный, и бесплодный
За розою ветров.

Но кто она? Людское море цвета крови
Вдруг наползает, выгоняя от неё
Отца из лагеря царей — долой.
Да, неминуемы наследственные клетки
В щенках! Протяжный голос вод
Готовую им форму придаёт.
Вот какова она: могильный строгий камень —
Кулак рамером в целую деревню,
Любовью сжатый встанет перед тьмой.

А ночь близка. Азотные монады,
Кислотные подобия времён
Хватаются за мать,
Я говорю ей: до того как бросит
Её в огонь тот солнечный петух,
Пускай она вдохнёт квозь плоть и семя так,
Чтоб притянуть к себе своих же мёртвых
Цыганскими серьёзными глазами.
Они ладонь её прощально перекрестят
И медленно сомкнут её кулак.

Когда же тот кто служит солнцу
(Сэр Завтра знает срок)
Загадку времени сумеет разрешить?
Когда туман, глодая кость как пёс,
Вдруг вострубит тромбоном,
Чтоб строки-кости мясом обрастить,
Сняв с полок их, одеть в одежды плоти
Так, чтоб яйцо и то стояло прямо?

Сэр Завтра губкой проведёт по ране,
А рана всё запомнит,
Чтоб акушерка будущих гигантов
Над тазиком, куда прольются строки,
Им помогла родиться.
Ну а раны
Зашьют ручейной ниткою туманы!
Сэр Завтра говорит вам, господа,
Что человек его — пока что странный,
Но завтрашний — растёт. И есть еда.

Нужны все нервы, чтоб служил он солнцу
По ритуалу света.
Длинный камень этот
Я вопрошаю, медленно свивая
В кольцо, в петлю простое полотенце,
Чтоб землю уловить; и камень-мышка
Пищит — растёт зубастый человек,
И мелкие зародыши стихов
Растут с ним вместе. Господи, долезть бы!

Сэр Завтра ставит тут печать —
Два водяных следа
Оставят на полу покрытом семенем две лапы,
А он поднимет лампу,
Мой главный смысл петлёй из полотенца
Взовьёт до облаков:
Вот так и учатся ходить младенцы.

А ноги их длинней деревьев.
Сам сэр Внутрей (И мистер он и мастер!)
Заплачет. А глаза определённо
Похожи на отверстия рождений:
Весь нежный ад, глухой как ухо часа,
Весь мир
Взорвётся голосом тромбона!

Из башни слышу я:
Скребутся пальцы в дверь.
В оконце вижу я:
Руки лежат на замках…
Так отпереть засов,
Или — одиноким до самой смерти,
Чтобы чужой взгляд?…
Руки, что вы несёте мне?
Яд или виноград?

Вот это — остров мой,
Где море — плоть моя,
Где берег — кость моя,
Где не слышна земля,
Где не понять холмов,
И где ни птичий свист,
Ни даже всплески рыб
Не тронут мой покой.

На острове моём
Ветра быстрей огня.
Я вижу из окна,
Как в бухте корабли
Бросают якоря.
Что ж, с ветром в волосах
К тем кораблям бежать,
Или — до самой смерти?
И не встречать моряка?
Корабли, ну что вы несёте?
Яд или виноград?

Скребутся пальцы в дверь,
И в бухте — корабли,
И дождь бьёт по песку…
Впустить ли чужака?
Встречать ли моряка?
Или — до самой смерти?..
Вы, руки чужака,
Вы, трюмы кораблей,
Что вы несёте мне —
Яд или виноград?

Рука подписала бумажку — и город сдан.
Пять властных пальцев даже воздух обложили налогом,
Удвоили количество трупов, разорвали страну пополам,
Эти пять королей покончили с королём-полубогом.

Мощи полна рука поэта, хоть слабее слабых плечо,
Хоть судорогой сведены в известковом огне
Суставы пальцев, держащих гусиное перо,
Покончившее с убийцами,
покончившими с разговорчиками в стране!

Рука подписала договор — и страну лихорадит нервно,
И голод, и саранча, и всё прочее — тут как тут,
Власть всемогущей руки над человеком безмерна:
Стоит накарябать имя — и свободу твою отберут.

Пять королей мёртвых пересчитают. Но излечить не смогут
Струпьев на ранах, да и по голове не погладят.
Рука управляет жалостью, рука управляет Богом:
Рука — бесслёзна.

Вспыхнет прожектор —
увянет фараона священный лик,
Пойманный в восьмигранник странного света.
Запомни его, малыш, запомни за краткий миг,
Пока не исчезла таинственность эта,
Пока черты, в той, привычной им тьме,
Ещё кажутся созданными из реальной плоти,
Хотя при этой вспышке, при рукотворном дне
Вянущий цвет тех губ уходит, уходит…
И вот бесконечные размотавшиеся бинты мумии
Обнажают призрачность многовекóвой кожи…

Меня учили когда-то сердцем думать,
Но дурным беспомощным поводырём
Было сердце, — да и голова тоже.
Меня учили и пульсом думать. И с ним вместе
Торопить жизнь так, чтобы всё — бегом,
Так, чтобы даже крыши ферм не стояли на месте.
И я на бегу вызов бросаю всем временам.
Я тот невозмутимый археолог, чья борода
Подставлена египетским сумасшедшим ветрáм.
Предания всех времён в мою жизнь вплелись.
И грядущим векам тоже, наверное, предстоит…

Мячик, который когда-то в парке я кинул ввысь,
До сих пор ещё не вернулся, ещё летит.

Как мечтал я удрать подальше
От непрестанных выкриков страха,
От шипенья потёртой фальши,
Звучавшей страшней и страшней,
Когда заваливались мои вечера
За холмы, в глубины морей.
Как мечтал я подальше смыться
От приветствий, прилипших давно к ушам,
От призраков, которые в воздухе кишат,
От призрачных теней на страницах,
От звонков, от записок, от хождения по гостям…

Я мечтал удрать, но боюсь того,
Что какая-то свежая, весенняя жизнь
Может вылупиться, словно из лопнувших почек,
Из шипенья старой потёртой лжи —
И в небо искры взовьются с треском,
А я останусь — полуслепой,
И со мной будет тот же страх ночной,
Да поджатые губы над телефонной трубкой…
Да приподнятая шляпа, что над волосами дрожит,
Нет, уж лучше бы смерть, пролетая,
Случайно задела меня крылом.
Только так я был бы уверен в том,
Что умру не от полуусловностей, полулжи.

«Сгрызи же последнее мясо с костей,
Пей из двух молочных холмов
Суть жизни! Помои — и те не пролей,
Пока груди жизни не стали дряблей
Тряпок, а ноги — сучков кривей,
И не тревожь гробов,
Ну а если и женщина стала как лёд —
Пусть бумажная роза на тряпках цветёт!

Взбунтуйся, мой сын, против дружбы луны,
(Парламент небес — долой!),
Против греховной власти морей,
Тирании дней, диктатуры ночей,
И солнце скинь с вышины!
Против смертности плоти и камня костей,
Против коварства крови твоей,
Против блажи любовной и злой!»

— Но ведь жажды нет, да и голода нет,
А сердце я снова разбил:
Я в зеркале вижу подвялый цвет
Лица: поцелуй мне губы сгубил.
Пусть я хил, пусть я слаб, но девчонка меня
Сочла вполне мужиком:
Я её повалил и поговорил
С её весёлым грехом!

Настоящая роза в постели её,
Блажь, которую не убить,
Человек, которого не повесить,
Как солнце не погасить, —
Восстаньте вы все против истин отца,
Чтоб из хлева кровавых свиней
Не выскочил демон в облике пса,
Пожиратель радостных дней!

Нет, я не буду таким дураком,
Чтоб убить и солнечный свет,
И весну, и подружку, и красоту!
Тысячекратное «НЕТ»!
Есть радость — проснуться весёлым днём
И другом назвать рассвет!
Пусть небо диктует законы земле
Бессчётные множества лет!

Ни свет, ни тьма мне не враги,
Но единая благодать!
А ты и синице, и пауку
Решил войну объявлять?
Для тебя и солнце, и судьбы людей,
И весь мир — воплощенье зла?
Так возьми обратно свои слова,
Пока тебя смерть не взяла!

А горе — вор времён. Оно ползком уйдёт,
А годы плаваний? — Их жизнь-луна крадёт,
И веру боль-воришка тоже стянет,
А веру ту, которая сильна,
Полуутопит море, ибо на
Колени мощь времён она сдувала дико.
Старик забудет привкус крика,
В часы ветров, в часы худеющих времён
Изгоев незабывших позовём,
Седлавших лунный свет на тонущей тропе:
Так старики и забывают горе.
А кашель их сухой, парящий альбатрос,
Обратно принесёт их молодости кость

Лишь добреди с солёными глазами
До той кровати где лежит она,
Бросавшая как кости времена
В приливы исторических вершин,
Не зная времени, но просто влюблена
В того, кто время крал ночами (да и днями!).
И вот опять отцы его впускают в дом,
И входит с жульническим он лицом,
Смерть вспыхивает в рукаве, и временами
С добычей, с запылённою мошной,
Наполненной пустыми семенами
Опять подкрадывается она
К могиле скакуна.

Она следит за тем, кто явно вне закона,
Глядит на горе перемётное при нём —
Она не гонится с серебряным свистком,
Вдоль по ведущим к смерти пикам дней,
Кусающих смертельно пузырей,
Но никакой сексообразный третий глаз
Из центра радуги и не взглянул на вас,
А радуга соединила вновь людские
Две половинки… Всё останется как есть:
По прежнему залив зовёт к смертям,
Но форму жизни воры-времена
Вернут отцам…

1

На полпути в тот дом, где в знаках зодиака
Меж сумерек алтарь совою затенён,
Она лежит и смотрит в сторону могилы,
Ребро Адамово, раскинувшись как вилы,
Из коих порождён пёс адский, Абадон.
Обжора Геркулес, жеватель новостей,
Кусатель мандрагоры завтрашних событий,
Он, затерявшийся в толпе прозрачных фей.
На веках медяки, глаза его закрыты.
Петух — отец и сын небесного яйца —
Он кости всем ветрам вселенной подставляет,
Флюгарка на одной ноге, он, Слово-Бог,
Всю эту ночь времён я под его защитой,
И колыбель моя — где Рак и Козерог.

2

Смерть — все метафоры в истории одной.
Младенец — искра в мир — встаёт, как стрелка лука,
(Планета-пеликан бежит своей стезёй).
Зачат в аморфности, и от сосков оторван,
Он — в путь спешит, едва с ним распрощалась люлька,
И Абадон-смерть сам рисует флаг пиратов,
И пропасть — эти, к спальне, чёрные ступени,
И слышит звон Адам. И по костям — лопата.

А в полночь, возмужав, Иаков — лезет к звёздам.
Рожденье, жизнь и смерть … «Ни волос не падёт…
(А это — только перья да венец терновый!)

…без воли божией». И голубь — дух святой…
Всё это — как трава стремится сквозь булыжник.
И в бурях вырастет болиголов лесной.

3

Вначале был ягнёнок на дрожащих ножках.
Его весну и лето с осенью подряд,
Их отбодал у змея, влезшего на Еву,
Небесный Овен тот, Адам, вождь белых стад.
И я, урвав клочок положенной мне жизни,
Бодаюсь и разбойничаю тут, пока
Мне Рип ван Винкль позволил временно покинуть
То лоно, сморщенный грузовичок гробовщика.
Но чёрный овен, — прочь прогонит бабку-зиму,
Он, в стаде у себя единственный Живой…
«Настанет час садов, — сказали антиподы, —
И мы на лестнице Иакова звоним о
Всех странных выдумках свинцовой непогоды,
Двукратно прозвучавшею весной!»

4

Какой просодией звучит простой словарь?
Каких размеров клетка та, что порождает
Всё в мире? И мужской иль женский род
У первоискры той, что жизни зачинает?
Я — эхо фараона? Я — без формы тень?
С вопросом пристающий к шепоту без слов я?
Или шестая часть двенадцати ветров я
И выдут ими был из распалённых тел?
Затянут ли корсет вкруг нового шпанёнка?
Он как бамбук — в глубинах щедрой плоти той,
Ведь мой верблюжий взгляд сквозь всё пройдёт иглой!
Любовь есть фотоснимок: ночь в пшеничном поле,
Любовь окружена кольцом прожекторов
И озаряет стены, где — отцы отцов…

5

«Вей, вольный Вест!» Пришёл с двухстволкой Гавриил,
Он — козырной король — из рукава Иисуса,
Из запечатанной колоды козырнулся.
На византийский лад Адам в ночи вскочил.
Все карты розданы: она с червонным сердцем,
И пиковый валет, что с чёрным языком
Сосал себе из фляжки вечное спасенье…
Я раненый упал в каньон (игра в ковбоев),
Я из сосков волынок голод утолил,
Прилив чудовищный из Азии нахлынул.
Но Моби Дик меня за волосы схватил.
И пение сирен спасенье: их объятья —
Жизнь, ворохи цитат из многих Энеид…
К архангелу — Ахав, похожий на распятье,
Он, одноногий крест, с сиреной чёрной слит.

6

Карикатура черт моих: вулканный кратер,
Вокруг него — вода, немолкнущий прибой,
И две свечи — глаза. Я в книге водяной
Пишу, прорвавшись сквозь моллюски гласных звуков,
На фитилях словес сжигаю сон морской,
«Ты, петушок, возьми мой глаз! — гласит Писанье —
Тот глаз от Грайи. «Да, а мой язык двойной
Прижми!» — сказало одноногое распятье,
Адам, тот джокер лет, что в терниях венца…
И успокоился тогда язык певца:
Сирены со свечи уже бинты сорвали,
(Все в ламинариях волынки их грудей!),
Мои же пальцы страшный знак нарисовали:
Пером на колдовском картоне семь морей.

7

Молитву начертай на рисовом зерне:
Библейские листы в лесах всех слов на свете
Осыплются. Ведь песнь сирены — это ветер,
Древо познания и есть тот самый крест.
В корнях его и мысль, и все слова-уроды,
Свет-алфавит един для книг любых лесов.
Злой рок постигнет всех, кто слову крон не верит,
Настроит ветер-время музыку сосков,
Торчащих из грудей, громадных, как волынки:
Подходят времена молочных первослов,
И раны мне протрут сирены губкой этой,
Что приглушает боль и колокольный зов,
А голос времени для нищенских домов
Создаст людей, цветы и снег рукой поэта.

8

… И — на холме распят. Там — нерв времён. Там Слово.
Там крови бурый след. Там оцет. Смерть висит.
Мария. Горе. Мир, заплаканный терново.
И алое пятно под тем ребром горит.
И эти три креста над женщиной склонённой.
Хожденье по гвоздям. И хвоя вместо слёз.
И это мастерство, что менестрель бессонный,
Обычный человек, страдающий Христос,
С детьми небес пронёс под радугой в три цвета.
За то — хирург всех слав — к злодеям был причтён
Я, жаждущую плоть снимавший со скелета.
Ползёт улитка-мир, почти не пробуждён.
Свидетель творчества и миросотворенья
Трубит. И бьют часы. И не умолкнет звон.

9

Архив. Пергаменты. Засаленные строки.
Оплывшая свеча. Царица. Каллиграф,
Льняная ткань. Цари. Иероглифы. Пророки.
И ждут лубки сон бальзамирующих трав,
Бинтуют пеленой печатного листа,
Покрыв змеиный нимб хной мёртвого Каира.
В пустыне я воскрес. Пускай твердят схоласты,
Что это только смерть глядит из-под бинта.

Под маской золотой нетленно вечен лён.
Засыпанный песком мир женственно-трехгранный.
И прах на фуриях женат. Пылают раны,
Вот так идут в набор и жрец и фараон.
Прах — древо жизни, и — обломки «Одиссеи».
Как реки мертвых — лавры у меня на шее…

10

Ты, кормчий тех нравоучительных рассказов,
От лживой гавани подальше проведи
Потрёпанный корабль, на временах качаясь,
Глаза бессонных птиц увидят впереди
Слова те, что трубой над морем прозвучали,
Мной сотворённый тёрн омелой оплетён.
Пусть первым спросит Пётр над радужным причалом
Левиафана: «Кто сей мощный человек,
Что сад свой насадил над голубым каналом?»
Два вечных древа в нём. И в небо сад взойдёт,
И зелен будет, как начало всех начал он
В день, когда змей создаст из злата и из зла
Одно гнездо моим твореньям милосердным
На грубой красноте древесного ствола.

Тогда был новоявлен он
Весь белый и в крови: новорождён,
Молился, на коленях стоя
Под колоколом каменным, о чаше
Во всех 12 апостольских морях
Согбенно, заводил часы прибоя,
Молил о спутанных ночах и днях,
Зелёных и двойных, как суть гермафродита
Он завтра — человек. Пока — улитка.
Из пламенного корабля
Щенок, обкусывая палубу вылазит,
Уже он понимает все желанья,
Которые тот, взрослый познаёт,
Взбираясь ввысь
По женскому, по жидкому пути
От каменного колокола — прочь,
Он их зелёным камнем света назовёт
И взрослой жизнью.

Он в лабиринтах, в кривизне прибоя,
В чешуйчатых путях,
Он в раковине, выдутой луною
(В той, где рождение Венеры),
Избегнет городов, свернувших паруса,
Но всё же ветром в ад сметённых:
Не попадут в Его зелёный миф
Ни куча фотографий тех, солёных,
Ни горя и любви пейзажи.
В его тяжёлой живописи маслом,
Где всё от человека до кита,
Как фотки будущего. Новенький ребёнок
Следит пути к Граалю,
Туда, меж плавников, сквозь кольца змей,
Через огонь и сквозь вуали,
Фотографируя мою тщету, он там
Снимает радугу в ветрах прожекторов,
Светящих с борта Ноева ковчега,
Снимает и хожденье по водàм
(Пока детишки те из детских парков
Ещё на пальцах говорят между собой).
А мальчик (пусть ещё без мысли он, но в маске)
Заводит всё, что движется по часовой.
Экран, забрызганный прибоем детства
Показывал любовь, и вот
У драматического моря сердце
Разбилось…

— Кто мою историю убьёт???
Вот ряд кремней кривой,
И время награждает хромотой,
И зубья из воды, и серп его тупой,
Оно создатель и оно убийца
Истории…
— А кто бы мог
Оракулом заместо аппарата
Печать бесформенную закрепить
Той тени, что из завтрашнего дня…
— Но Время, может быть, убьёт меня?
— Нет, -говорит он, — нет, нельзя убить:
Ничто зелёное никто ещё не ранил!
Ну кто такое сердце искромсает
Об эту зелень? Всё, что не убито…
— Я видел сам, как время убивает
Меня…

Если правда, что ослеплённая птица поёт нежней,
Будет ли прекрасней полёт слепого Пегаса?
Трапеза тупой толпы — это страдания птиц и зверей
Под ножами-вилками настроений, меняющихся от часа к часу.
В занюханном и выпавшем снеге года, на кончике языка,
Склеивающего слюной каморки месяцев кое-как,
Одинокий, околдованный человек (глаза — догорающие сучки),
Угнездился в пене наркотического потока нервности и жратвы,
Рад он, что его вылизывают и пронизывают времена
Сквозь мёртвую рощу волос!
И когда мой дикий язык отрывается от породивших его могил,
Посмею ли я оглянуться на красный корень во рту?
(Пища? Похоть? Поэзия?) Неужели оглянуться у человека нет сил,
Если этажом выше из окна
Высунулась над нечестивым городом Лотова жена,
Чьи соки жизни, уже замедляясь, в статую её превратят вот-вот.
А поэт, скованный ужасом, видит, как город страшен.
Так неужели я
под ударами раскачивающейся раскалённой улицы
Не смогу оглянуться
На эти детские кривые рисунки, на уходящий год,
Рушащийся и сгорающий в паутине проводов, в хаосе башен?
Вот соляная баба,- посмела же оглянуться
На свой родной раскуроченный город среди пустыни.
Так неужели я убоюсь нарастить на скелет мясо притчи?
Я, человек стоящий прямо в искривлённом мире,
Над каменногрудым морем с его водяной пылью,
Над столом тайной вечери
Благодарственную молитву повторяю ныне.

Так вот оно — отсутствие враждебно:
Ведь каждая старинная минута
Любви — на шее камень, или держит
На якоре в порту язык мой и
Соскальзывает с набережной булыжной,
Ну да, её хвалы — неполноценны,
Её желанье мачты и фонтана
Уходит в рукотворность океана,
Ветвистый ствол похвал минует волнолом,
И ввысь из-за колонн глядится дохлый дом…

Тот миг — он загнан в угол — миг желанья.
Сорняк он и никчёмное дыхание,
Отрепья, опий, лживый шаг вороний,
Зарифленные паруса, прибой
Без всякого прилива, вроде той
Злой девственности, взятой напрокат
У предков, миг тот, слабый, как ребёнок,
Прилепленый магнитными ветрами
К слепой мамаше в городе беззубом
Дом хлеба и, быть может, молока…

Она глядит с невинностью крапивы
И с шелковистой той гордыней горлиц
В скалах, которым раковины девства
Как будто досаждали… Как в пещерке
Меж устриц — жемчуг, абрисы сирен
Сверкают в стянутых как бочки гротах,
Портреты всех ундин глядят со стен,
Дриада — дуб, заполненный стыдом,
И ложе, будто море под китом,
И бычий танец, золотой куст львов…
Гордыня девственности, обретённой вновь?
Желанья меньше, чем в зерне песка!
Старинные минуты, их тоска…?

Вот в чём противоречия её:
Зверь топает как поп, и пять убийц
Есть каждая рука, а строй колонн,
На коих тлеет пламя, устремлён
Скульптуркой льда к толпе горящих птиц.
И всё-таки желание холмом —
Приветствие, но в каменных шагах
Её, в её в молчании хромом
Таится тень её удара в пах!

И я с ослиной челюстью иду
Пустыней мимо мёртвых городов,
Бью воздух палкой бесполезных слов,
Громлю восход и в клочья рву закат,
Штурмую это сердце на ходу,
Пусть вены безголовые спешат,
Я ракушку пустой души вскрываю
И векам застегнуться позволяю.
Гром разрушенья вместе с криком птиц!
Перед той челюстью всё ляжет ниц,
Убийство — набежавшая волна —
Я вытянусь, чтобы смогла она

Смыть след разгрома… Вот меж волн плывёт
Распятьем комната ошибок, вот
Всё море — в стог! Тень от столба воды,
Вот пирамида надо мной, горды
На изумрудном полотне узоры,
И ветры остры. Голова моя
Лежит, лишённая легенд, в крови.
Самсон, и тот уж не спасёт мой час,
В перчатках солнце — анатом любви —
Насаживает сердце на алмаз…

Её язык не уследил за лоном,
Ребёнок снова станет эмбрионом,
Так губы обнажённые кричали,
Канаты скручены , тень — капюшоном.
Тут якоря, тут долго пеленали
Меня, как мумию… «Где ж ящерка, чей яд
Выстреливает, чтоб загнать назад
На то столбнячное пустое ложе
За белую завесу смерть стихов? —
Бубнили маски, — видишь мертвецов?
Да, секса бесконечное кольцо
И душу завертело, и лицо».

Глаза прозрели. И ветра видений
Раздули дым. Бескожная рука —
Как дерево в клублении дымка,
Горящий Феникс обернулся стаей:
Щёлк выдранного зуба — барабан,
И хвост какой-то взвился, заметая
Следы птиц, улетавших в никуда,
А призрак провожал их, расцветая
Желаньем, жаждой нежного прощенья,
Ведь ужас отлетел и вместе с тенью!

Мой брат снял кожу. В облачной груди
Лежат леса спокойны и безмолвны,
От гордости любовь освободи!
И вот любовь идёт без ран и молний.
Утих и ветер (а давно ль стволы
Как волосы горгон, вздымал он дыбом?).
Там где был снег когда-то, острым льдом
Любовь сосёт и лижет бледный воздух,
Предвидя проявленья новых ссор,
В её глазах гордыни новой вздор,
Но этот стих — присутствие целебно!

Над морем жёлтым и тяжёлым
Мы на морском песке
Лежим и насмехаемся над теми,
Кто медленно плывёт по зову вен,
Смеясь плывёт по алой их реке:
Они выкапывают ямки слов,
И в слово тень цикады превращают…
Смертельна тяжесть моря и песков,
И надмогильный камень беспощаден.
Зов цвета к нам приходит с тёмным ветром
Желаньем ярким и тяжелым,
И тяжесть гравия подобна смерти,
И злое море кажется весёлым.
Со всех сторон спит лунное молчанье,
И тени тихие, творя прилив,
Окутывают лунные каналы.
Творец прилива сух и молчалив,
Но он между пустыней и штормами
Излечит боль, рождённую водой,
В небесной музыке, звучащей над песками,
И монотонной, как покой.
Песок звучит печальной и тяжёлой
Весёлостью пустынных берегов,
А мы лежим на этой жёлтой, голой
Ничейной полосе — владении песков,
Следя за желтизной, желая чтобы ветер
Унёс пески и утопил скалу,
Но как бесплодны пожеланья эти!
Не защититься от зовущей мглу
Багрово угрожающей скалы!
Лежим и наблюдаем желтизну,
Пока золотоносная погода
(О, кровь, ещё играющая в сердце!)
Не уничтожит сердце и холмы…

Пять деревенских чувств увидят всё всегда:
Зелёная ладонь им не родня, — однако
Сквозь мусор мелких звёзд глаз ногтя увидал,
Что горсть моя полна звездами зодиака,
А уши видят, как любовь под барабан
Уходит в дальний гул ракушечного пляжа.
Семь шкур с неё содрал морозец-хулиган,
И раны нежные не затянулись даже,

И всё ж она жива: её хранит туман,
Ведь ноздри видят, как зима проходит мимо,
И рысий мой язык несёт всех гласных крик,
А выдох — пламя купины неопалимой,

Свидетель сердца есть! Хранит бессонно он
Пути любви (по ним — лишь ощупью стремятся!),
И даже если все пять глаз охватит сон,
То сердце чувственным не может не остаться!

Языком грешников, языком праха к церквам колокол гонит,
Пока время с фонариком и с песочными часами,
Как поп, от которого серой несёт,
На раздвоенных копытцах, торчащих из сандалий,
Горстью холодной золы поджигает придел, и в звоне
Горе выдёргивает призрак из алтаря растрёпанными руками,
И огненный ветер дует, пока свеча не помрёт.

Когда над хоралом минуты слышится пение часа,
И водоворот вертит мельничные колёса молитвы,
И солёным горем замшелые склепы затапливает хорал,
И торопит миг лунопада император-солнце,
Бледный, как его же след на пене прибоя —
Слушай, как проваливается заведённый ключиком храм,
И как бьёт корабельного тонущего колокола металл.

И темно, и гулко немое пламя в потонувшем храме.
Вихрятся снег и фонтан в фейерверковой крутени непогод,
И храм спокоен, и горе под колыхающимися свечами
С промокшей книгой в руках окрещает херувимские времена.
Изумрудным спокойствием колокол разбивает молчание:
Это из белых зимних протекающих страниц-парусов
Молитва флюгера, скрипящего птичьим голосом, слышна.

И так всегда. Этот белый младенец сквозь смуглое лето
Из купели костей и растений, под каменно ноющий набат
Появляется — и голубая стена призраков расступается,
И младенец — теперь уже празднично пёстро одетый,
Сбрасывая разодранный саван, выходит
Оттуда, где разбуженные колдовские насекомые
Дин- он — из глубин умолкающих башен звенят.

Что же такое младенец? Это — и Стихотворенье, и Время.
Отлитый вечерним звоном нашей женитьбы шельмец,
Зачатый на пороге ночи в час тучных коров на звериной постели,
В священной комнате, на самом гребне волны.
И все грешники любви встают на колени перед явлением —
Ламинария, мускат и вербена,
к услугам жениха и невесты, принёсших это горе —
Как все созидающие, оба они, творящие, обречены.

Шпиль церкви наклоняет голову: он — журавль колодца.
Но каменное гнездо стен не выпустит рукотворную птицу,
Чтоб журавль свой клюв о солёный гравий не притупил,
Чтобы не расплескал небесное болотце,
Не продырявил его
крыльями, на которых репьи,
и ногами, на которых ил…
Но тюрьму свою обманул звон, ворвавшись в поток времён,
Как дождь беззаконный, который бьёт по облаченью вод.
Так пловцы преодолевают теченье,
Чтобы музыку выпустить из сомкнутого рта,
Чтобы из-под замка серебряным звучаньем,
Как щука с крючка, со шпиля срывались перо и нота.
Твой выбор — это журавль, склонённый над гладью болота!
Вернётся к колоколу звон, вернётся к горлу песня,
Но только не тони в беззвучии немых ветров;
И время, данное в долг, не растрать напрасно.

После похорон похвалы — бесплоднее мулов, которые
Хлопают ушами, как паруса на ветру.
По новому столбику кладбищенского забора —
Самодовольный стук. Глаза притворно мокры,
И солоны рукава, а ресницы — как шторы…
Утренний чвяк лопат отчаяньем сотрясает
Мальчика, который перерезает себе глотку тем,
Что над тьмой могилы сыплет сухими листами
Стихов. Но разве что одну незаметную косточку
выведет он этим к спасенью, когда
Молоток Судии, и колокольчик Страшного Суда
Возвестят приговор.

После времени, начинённого чертополохом и слезами,
В комнате, где папоротник сухой да чучело лисы,
Я стою рядом с мёртвой и сгорбленной Анной,
С памятью в лицемерные послепохоронные часы…
Её скромное сердце обрушивало добро фонтанами,
Щедро лужами разливалось по всем мирам Уэллса…
(Конечно, тут — чудовищное преувеличенье:
Оно — за пределами любых похвалы,
Потому что умерла Анна, как высыхает тихая капля,
И никогда бы она не позволила мне из неведомой мглы
Погрузиться в её глубочайшую душу, в её святой
Поток: слава её лежала бы незаметно и немо —
Её изломанному телу не нужен был никакой
Друид).

Но я, бард Анны,
с чуть приподнятого очага, — с алтаря
Зову служить её добродетелям все моря,
Заменить своим рокотом её деревянную речь,
Чтобы колоколом на бакене звенела сущность её добра,
Над головами гнусавящих гимны, около смертной ямы,
Чтобы пригнулись папоротники — стены лисьих лесов,
Чтобы пела её любовь, раскачиваясь во всю ширь э-той ча-сов-
ни, ставшей лесным горделивым храмом.
Благослови же её дух согбенный четырьмя птицами с четырёх сторон!
Плоть её была податлива, как молоко, и скульптура эта,
Головой до неба, с огромной грудью, вырезана из её смерти.
В комнате у заплаканных дождями окон,
В этой яростно скорбящей комнате,
В этот мерзкий год её застиранные, сведённые судорогой руки,
Её потёртый шёпот — всё выходит в промокший мир,
(И весь её разум, иссверлённый до дыр).
Лицо мертво, сжато в кулачок: ибо боль вездесуща…
Статуя Анны — 70 каменных лет —
Мраморные руки погружены в облачные кущи —
Вот монументальный довод того, чего уже нет:
Голоса, резкого жеста, псалма хватающего и не отпускающего, пока
Даже чучело лисы не вздрогнет с криком: «Любовь — это она!»
И папоротники, подпирающие старой фермы бока
Не сбросят на подоконник свои чёрные семена.