Архив стихотворений Дилана Томаса

…И вот он нервы напрягает дико
Вдоль всей руки,
Чувствительной от кисти до плеча,
Высовывая голову, как призрак,
Сам опирается на крепкий столб-владыку,
Чей гордый поворот несёт презренье…

Но нервы бедные подвластны голове,
И на бумаге, мучимой любовью,
Болят. Целую писаное слово
За непослушность, за тоску любви:
В нём отразился весь любовный голод,
Передающий боль пустой странице.

Он открывает бок. Он видит сердце
И, как по пляжу голая Венера,
Он движется вдоль плоти, развевая
Волос кроваво-рыжую копну.
Обещанного нет! Зато недаром
Невнятный, тайный жар мне уделён,

Он держит выключатель нервных токов,
Чтоб восхвалять грехи рождений и смертей,
И двух разбойников распятых. И жестоко
Царь голода меж них поникнет. Вот тогда —
Он спустит воду и погасит свет…

Да, если б это трение любви
Девчонка выкрала со мною вместе
Из клетки тех запретов подростковых,
Порвалась бы резинка связи с детством,
И если бы та красная струя,
Что льётся из телящейся коровы,
Царапала бы бронхи лёгким смехом,
Тогда я не боялся б ни потопа,
Ни яблока, ни бунта мутной крови.

Пусть клетки скажут, кто мужик, кто баба.
Уронят сливу, словно пламя плоти,
И если волосы бы прорастали,
Как крылышки гермесовых сандалий,
И эти бёдра, детские пока,
Чесались бы… ну, как у мужика.
Я не боялся бы ни топора,
Ни виселицы, ни креста войны.

Пусть пальцы скажут, кто я есть, рисуя
На стенке девочек и мужиков,
И я не убоюсь движений силы
Туда-сюда… И голодом подростка
Жар обнажённых нервов тренируя,
Не убоюсь чертей, зудящих в ляжках,
И той, рождающей людей, могилы.

Да, если б это трение любви,
Которое ничьих морщин не тронет,
Но и омолодить не сможет тоже,
Меня бы щекотало… Если б старость
Хранила мужество творить всегда,
Не убоялся б я походки крабьей,
И пены моря: пусть у ног любимых
Прибои мёртвые рождают брызги,
И время охладится как вода!

Мир этот полу-дьявол. полу-я,
Наркотиком, дымящимся в девчонке,
Обкрутится вокруг её бутона
И наконец-то выплеснет желанье,
Пока ж — сижу бессильно-стариковский,
И все селёдки моря пахнут бабой,
А я сижу, смотрю на эти пальцы,
Куда-то уносящие дыханье…

Так это тренье, что меня щекочет, —
Игрушка обезьяны между ляжек?
Младенчество людского рода? Или
Предвестье мокрой и любовной тьмы?
И пусть грудь матери или любимой
Прекрасна, пусть мы в этом утопили
Свои шесть футов трущегося праха —
Но лёгкость смеха не постигнем мы.

Что это трение? Пёрышко по нервам?
Смерть по бумаге? Жаждущие губы?
Христос рождается уже в терновом
Венке под древом жизни? Смерть иссохнет,
Но шрифт — стигматы слов моих — начертан
Пером твоих волос Дождусь же дня,
И станет тренье взрослости и слова
В конце концов метафорой меня!

1

Беcплодны евнуховы наши сны в свете любви:
Сны по ногам мальчишек лупят:
Им простыни, как скрученные шарфы,
Ногами девичьими кажутся. Мальчишка хочет
То гладить, то в объятиях сжимать
Ночных невест, вдов, добытых из ночи.

А девочек задёрганные сны
Оттенков цвета савана полны,
Они, едва закатится светило,
Свободны от болезней и смертей,
Оторваны от сломанных кроватью мужских костей:
Лебёдки полночи их вынут из могилы.

2

Вот наше время: гангстер и его подружка,
Два плоских призрака. Любовь на плёнке
В наш плотский взгляд хоть искорку огня
Несёт, с полночной чушью раздуваясь.
Но чуть проектор кончил — их уносит
В дыру. И нет их на задворках дня.

Между юпитерами и нашими черепами
Отраженья ночных видений вертятся, вызывая дрожь,
Чтобы мы, глядя, как тени то целуются, то убивают,
Поверили в реальность и стрельбы, и объятий,
Влюбляясь в целлулоидную ложь.

3

Так что ж такое мир?
Который из двух снов пойдёт к чертям?
Как выпасть нам из сна?
Зады поднимет красноглазый зал —
Прочь, полотно крахмальное и тени,
Прочь, солнечный владыка сказочек Уэллса,
Ты лучше б из реальности сбежал!

Но глаз на фотокарточке женат,
И одевает он невесту в кожу
Нелепой кривобокой правды.
Сон высосал у спящих веру в то,
Что люди в саванах вновь оживут исправно!

4

Вот это — мир: он лгущая похожесть,
Клочок материи, что рвётся от движенья,
Любя, но сам оставшись нелюбимым,
Ведь сон выкидывает мёртвых из мешков
И делает их прах зачем-то кем-то чтимым.
Поверь, что мир таков.

Мы прокричим рассветным петухом,
Отправим к чёрту мертвецов забытых,
И наши выстрелы легко собьют
Изображенья с кинолент. А там
Мы снова сможем приравняться к жизни:
Всем, кто останется, — цвести, любить и жить!
И слава нашим кочевым сердцам.

Мне мысли целовал
сон, друг мой сон,
Глаз сонно уронил слезу времён
И повернулся, как луна, ко мне.
Я рядом с двойником моим летел,
И в небо устремился, сбросив сон.

Вот так с земли удрал я нагишом,
Достиг другой земли, что дальше звёзд,
Карабкаясь уступами стихий,
Рыдая в кронах вместе с двойником,
Но и оттуда я взлетел пером.

А в алтаре — мир моего отца:
«Да, мы ступаем по земле отца!»
Тут сонмы херувимов так нежны!
«А это? Это лишь людские сны:
Дунь — и они исчезнут…» А фантом

С глазами матери исчез, когда
Я сдул в постельки херувимов тех,
Но дунув, потерялся навсегда
Среди теней, что спят на облаках,
Не зная ничего о двойниках.

Но поднял голос воздух полный сил,
Вскарабкавшийся по ступенькам слов,
И записал я лёгкий сон звезды
Рукой и волоском на той земле:
Он легче был, чем отсветы воды,

Чем пробужденье в облаках миров.
И лестница Иакова росла,
Тянулась, приближаясь по часам,
К светилу. Каждая ступень её
Мне и утраты, и любовь несла,

Ступенька, вновь ступенька. Шаг, другой…
И каждый дюйм её в крови людской.
Ввысь очумелый старец лезет там,
И призрачный наряд не скинув с плеч,
Отцовский призрак влазит по дождям.

Приснилось мне в поту моё возникновение.
Сквозь скорлупы могучее вращенье
Оно по тросам нервов через зрение
Как механическая мышца прорывалось.

Оно от складок плоти отходило,
От червовидных пальцев отделялось
Сквозь гвозди трав, сквозь медный облик солнц
Расплавивших ночного человека.

Наследник вен всеобжигающих, в которых
Ещё есть капля дорогой любви,
Я этой сущностью моих костей
Весь унаследованный шар освоил

И путешетвие (читай «стиха творенье»)
Сквозь человека (сущности ночной!)
Прошло на самых низких скоростях —
Так снилось мне моё возникновенье.

Я умер под шрапнелью в тот же час.
Мне вбили в марширующее сердце,
В зашитую дыру мой сгусток крови,
И смерть в наморднике, глотавшем газ.

И вот — вторая смерть. За ней холмы,
Тяжёлый урожай болиголова,
Кровь ржавая и лезвия травы —
На ржавых трупах — объявляют снова
Ещё одно сражение — за жизнь!

Всех мощью при своём втором рождении
Я поражал: скелет оделся плотью,
Пусть призрак гол, но мужеству плевать
На боль, возникшую уже вторично.

Приснилось мне моё возникновение:
Мой смертный пот два раза падал в море
Кормящее. И морю надоели
Рассолы слёз Адамовых, и там,
Там — новый человек?- Ищу я солнце.

1

Пол-сына есть отец, когда удвоен
Адам на корабле уже пустом,
Пол-сына — это мать, ныряльщик в завтра —
Рог похоти в молочном изобилии.
Гроза. Их тени движутся ритмично…
Так неожиданно рождение потом!

Пол-сына, вроде, всё таки замёрзло,
Пока весна ржавея, пузырилась,
И семя с тенью бормотало глухо.
Пусть половина призраков замёрзла —
Любовь взошла, и струйка молока,
Взлетев, забьёт фонтаном из соска!

Обломки половинок бок о бок
Стучались в сон, толпясь среди морей
В приливах тьмы голов и пузырей,
И что-то пело в том начале мира.
Со смехом удалось ему и ей
Проткнуть в могиле спящего вампира.

Обломки, сшитые из лоскутов,
Вбежали на копытцах в мир ветров
Сквозь дикий лес, что полон омерзенья,
И в темноте засевший цианид
Враждебный таинству совокупленья
Извивами гадючьих кос горзит!

Каков цвет славы? Ну а смерти цвет?
В игле дыру пробить и уколоть
Через напёрсток палец необъятный
И бессловесный. Он ещё не плоть,
Но, запинаясь,только зарождён,
Слепит глаза и сеет хаос он.

2

Весь мир мой — пирамида. На солёных
И охристо-пустынных срезах лета
Рыдает эта мумия. В пелёнах
Сгибается египетский доспех,
Но сквозь смолу скребусь я к звёздной кости
И к солнцу ложному, что цвета крови.

Мой мир — тот кипарис и та долина…
Как снова сделать целой плоть под градом
Австрийского огня? Сквозь гром я слышу
Все барабаны мертвецов моих.
Кишки тех изрешёченных парней
Ещё змеятся по холмам костей.

И крики — «Или, или, Савахвани!» —
За переправою на Иордане
Моя могила полита водой.
Из Арктики? Из тех морей. что к югу?
На гефсиманскую тюрьму в мой сад…
И все, кто отыскать меня хотят
По следу Азии — меня теряют.

А я уже в Уэллсе. Половинки
С копытцами качаются в прибоях
И в ракушках плутают. Враг рождений,
Чёрт с огненными вилами не даст
Понюхать пятки нового младенца,
Мешает сплетничать колоколам.

И вот скольжу я ангелом под небом.
Кто сдует смерть? А в чём вся слава цвета?
В совокупленье! Я вдуваю в вену
Невнятной смерти тёмное перо.
Младенец тайный, на волнах качаюсь.
…Качается, работая, бедро!

1

Я вижу свой образ на двух уровнях сразу, словно верхом на себе. Выкованный из человечьей плоти поэт, бесстыдный, юный, латунный,
Заталкиваю свой призрак в свинец типографских литер,
Весы этого двухчашного мира — создатель — сам же своё творенье.
Призрак моей половины в латах держится за беззащитную половину
И упирается, хватаясь за стены коридора, ведущего к смерти.

Судьба из луковки стрелкой выталкивает весну.
Пёструю, как веретено: это время болевых усилий
В мире пробивающихся лепестков,
А пряжа её — и соки и кровь, и пузырьки и хвоинки…
Всё это от корней, кормящих сосну, человека вздымает как гору,
Выращивает его из почти ничего — из недр голых.

Такова судьба призрака — сначала чудеса разбрызганы,
Картина картин — это мой выкованный пером фантом,
Прорастает сквозь голубые колокольчики и медные колокола
Человек, эфемерный, словно листва,
и бронзовый, словно бессмертие,
Смешивая зыбкую розу строк с ритмом мужского движенья.
Я создаю двойственное чудо стиха и себя.

Это начало взрослости (за которой неминуема гибель),
Башня — это судьба, на которую надо влезть, но она без опоры.
Пока стоит, но карабкаться надо выше и выше.
Самая естественная смерть — карабкаться без остановки,
И я, — человек, вампир, не имеющий тени,
Вол работаюший, дьявол воображенья в спазмах молчанья.

Обычная закономерность: чем выше, тем ближе к концу…
Образы карабкаются по деревьям, льются как сок по туннелям.
Ну что опасней зелёных шагов? А где-то предшественник.
Я со своей деревянной пчелой, со стихами, в терновом венце,
Внутри стеклянной виноградины я, а со мной
И лепестки строк, и улитка мысли.

Мы слабы — всё мужество растрепалось, и жизни на волоске…
Путешествие по часовой стрелке из гавани символов.
Эта вода — наш последний путь: вскоре придут иные,
Те, незнакомые, которых приветствуют лепестки моих роз
На террасе туберкулёзного санатория шепча «прощайте»…
И мы отплываем, уступая пристань прибывшим с моря.

2

Карабкаются строки на силосную башню, а там
12 ветров встречают облачный белый призрак.
Осёдланные луга, — их загоняют в холмистый загон —
Видят они всё: и то, как спотыкается белка,
И то, как заяц или улитка, шатаясь, ходит вокруг цветка,
И ссору ветров с деревьями на винтовых ветровых ступенях.

Когда они спрыгивают вниз — оседает пыль,
Но сыплется густо и непрерывно смертельный гравий.
Водяная дорога — путь белых медведей, котиков и макрелей.
И строки спешат вдоль длинной артерии моря,
Слепые лица поворачивая к врагу,
А мёртвое слово без всадника — к стенке канала…

(Смерть — инструмент, чтобы взрезать глаз во всю длину,
Отмычка, отвёртка, отвинчивающая гроб,
Твоя могила — и в пупке, и в соске, и… где?
Ноздри под маской хлороформа творят кровавый
Набор скальпелей… Похороны с антисептикой
Прочь отгоняют чёрный патруль

Твоих чудовищных офицеров и распавшуюся армию,
Пономарь-часовой с гарнизоном чертополоха,
Петух на навозной куче кукареканьем Лазаря воскресит,
Всё — суета сует! Пусть этот прах тебя тщится спасти
На волшебной почве, вырастив строки из ничего)

Когда стихи тонут, вдали заливаются колокола,
Ныряльщик — звон его колокола льётся по шпилю пены.
Вот ещё одна звонкая ступенька в мёртвое море.
Ныряльщикам этим аплодируют так, что закачается
Даже эмбрион строки — тритон,
привязаный водорослями к виселице.
Слышны ли тебе в глубине виноградинки
Стёкла, разбивающиеся солёно и похоронно?

Поверни веретено моря — завертится плоская земля в желобках,
По ним — граммофонная иголка молнии
ослепит одну сторону пластинки
С голосами, звучащими словно с луны, вертящейся на столе.
Пускай себе восковая пластинка лепечет, скрежеща, выпевая
Влажные, стыдные следы тайны:
Это фонограмма жизни твоей. А круглый мир — неподвижен.

3

Они страдают в вампирьих водах, где хищные черепахи
Вползают в торчащие башни, об которые бьётся море,
Как будто сдвигается крайняя плоть, и
Чувственный череп спешит, и клетки спешат куда-то,
Страдайте, перепутаницы-напёрсточки-строчки,
от того, что двойной ангел
Вскакивает из камня, как дерево над пустынной землёй.

Станьте призраками самих себя, призрачными остриями,
Трубой медной, образом бестелесным, нанизанным на безумия,
Восходя лестницей Иакова, глядящей в звёздное небо.
Возникнет холм в дыму и головокружительная долина.
Пятикратно призрачный Гамлет на отцовских кораллах
Увеличит рост мальчика-с-пальчик чуть не до целой мили.

Страдайте от зрения,обрезанного зелёным плавником,
Будьте около кораблей. побитых морем, на якоре пуповины.
Не можешь ни о чём, кроме? Тогда утопи свои клёпаные кости
В кораблекрушении мышц. «Оставь надежды» и на любовь,
Прекрати битву, оставь и любовь, и туман, и огонь на ложе угрей.

В крабьих клешнях кипящего круга, в море частица тебя,
Инструмент этот временем окольцован: ты уже возрослый!
Железо в моей крови обычно для города, избиваемого дождями,
Я в пламенном ветре поэзии вырос из зелёной колыбели Адама.
Нет человека волшебней, чем вытащенный когтями из… крокодила.

Человек был шкалой весов, эмалевой птицей смерти.
Хвост. Нил. И морда. (В седле уже, а не в тростниках Моисей).
Шуршал папирус.
Время в домах без часов качало череп как маятник.
Выпотрошенный человек в пирамиде (полёт Грааля!)
Рыдал об утраченой чистоте. Он был мастером мумий,
Гримёром трупов.

Из ветра слепленный призрак властен над человеком,
Посмертная маска разложившегося фантома.
А мой призрак выкован из посейдонова металла,
Из человечьего минерала. Это он был богом.
Богом первоначал в хаотичном водвороте моря.
И все мои образы, рыча, вылазят из глубины на холм неба.

И преломил я хлеб. Он рожью был когда-то.
Вино — создание земли чужой —
Пульсировало в плоти винограда;
Но труд людей дневной и ветр ночной
Скосили рожь, с лозы сорвали радость.

Когда-то, — счастье голубой лозы —
Кровь лета билась в виноградной плоти,
Хлеб был весёлой рожью на ветру,
Но людям надо было солнце расколоть
И вольный ветер придавить к земле!

И преломил ты плоть, и пролил кровь —
Осиротели виноград и рожь,
Возросшие когда-то
Из чувственных корней лозы и злака…

Моё вино ты пьёшь. Мой хлеб крадёшь.

1

Всё всё! Рычаг сухих миров.
Морская твердь — эпоха льдов.
Масла — во всём. Обломок лавы.
Город весны. И поворот
Цветка к земле, и колесо
Огня — вращенье городов.

Но как же, как же плоть моя?
Пустая пашня — бурой тенью.
Соски морей. Желёз явленье.
Всё, всё и всё. И плоть — в движенье,
Грех. Костный мозг. Возникновенье.
Вся плоть — рычаг сухих миров.

2

Не бойся мира в час труда.
Не бойся сердца в клетке рёбер
Стальных. Не бойся никогда
Химической и ровной крови,
Миров размалывающих и
Тяжёлых топотов машинных,
Курка. Серпа… Тех искр старинных,
Что кремень сыплет в миг любви.

С ослиной челюстью Самсон.
Грех плоти знай! Запоры клеток
И серпоглазый ворон. Он
Тут заперт до скончанья света.
Рычаг всех рычагов. И это —
Торопит звуки граммофон.
Лицо любовника послушно,
А искры кремня сыплют стон.

3

Всё, всё и всё. Миры мертвы.
И призрак с призраком сольётся.
Тот, кто грядущим заражён,
Получит по пути из лона
Начала формы. А пока —
До первой капли молока —
Удар металла по живой
Моей ж плоти через шкуру.
На смертном круге квадратура
Миров, взорвавшихся травой.

Цвети, взаимопроникновенье
Людское! Спаренный бутон.
Свет из зенита вспламенён
Виденьем плоти. Продвиженье
Безвестных масел моря — ввысь.
В мирах любви огни сплелись.
Всё, всё и всё — одно цветенье.

И дьявол в говорящую змею
Был воплощён, и на равнинах Азии
Раскинулись его сады, а грех
Возник уже в начале сотворенья,
Став бородатым яблоком в раю,
И так понятие грехопаденья
Возникло с ним… А Бог вошёл в творение
Хранителем, играющим на скрипке,
С холмистой синевы сыграть прощенье.

Мы были новичками в тех морях,
Послушных Богу, и луна свисала
Вручную сделанная, в облаках
Ещё не до конца освящена…
Но мудрецы сказали мне о том,
Что боги Сада на вершине древа
Добро и зло переплели в веках,
И что качаясь на ветрах луна
В пустое небо вознеслась и стала
Чернее зверя и бледней креста.

Мы знали стража, тайного хранителя
В своём раю. Он проявлялся только
В святой воде, в той, что не замерзает,
И в мощных утрах молодой земли.
Но Ад принёс нам серное кипенье
Да миф о двух раздвоенных копытах,
А рай нам дал всего лишь полночь солнца,
Да ту Змею, игравшую на скрипке
В дни сотворенья…

Вот насекомое и мир, которым
Дышу, когда заполнили пространство
Мне символы, а символами мир
Мои стихи заполнив, гонит время
Сквозь стены города «здесь и сейчас!»,
Но половина времени уходит
На то, чтоб только фразу подтолкнуть!
Я смысл делю на сказку и реальность.
И резко опускаю гильотину:
Кровь. Хвост отдельно от башки — свидетель:
Убит эдем, увяло возрожденье.

Стих? Насекомое? Чума, проклятье сказок?…

Стих этот — монстр (прикинулся змеёй).
Обвился вокруг контура, слепой
И длиный, обвивает стену сада,
И в шоке разбивает скорлупу.
Вот перед насекомым крокодил.
Крылатое, оно — осёл субботний:
Так новый стих разрушит прежний стих.
Иерихон по Раю ударяет!

Но сказка насекомая реальна!

Смерть Гамлета, безумцы из кошмара.
А крылья мельницы — на деревянной
Лошадке? Зверь из Апокалипс…
И терпеливость Иова. (Виденья
Надуманы.) Античный вечный голос
В ирландском море: «Я люблю, Адам!
А чувства сумасшедших бесконечны!»
Умрёт любой классический любовник:
История подвесила на ветви
Всех, чья любовь вошла в её легенды.
Моё ж распятье зрителю не видно
За театральным занавесом века…

Так просто не осеменят
Тот призрачный, тот лонный град,
Ведь в нём не дремлют бастионы:
И никогда богогерой,
Споткнувшись о рубеж крутой,
Торчащей башнею святой
Не рухнет вдруг на это лоно.

Так просто не осеменят
Тот призрачный, тот крепкий град,
Пробившись через бастионы,
Да. Никакой богогерой
Горизонтальной башней той
Преодолев порог святой,
Рубеж святой — не внидет в лоно..

Нет, семя звёздное никак
Не вломится туда, как враг,
Небесные войска сметая,
Оно есть манна почве той,
Покой для глубины морской,
Оно пред девственной стеной
Сразится с волей стражи злой,
Что охраняет ключ от рая.

Нет, семя звёздное никак
Не вломится туда, как враг,
Небесные войска сметая,
Оно есть жизнь для почвы той,
Восторг для глубины морской,
Оно пред девственной стеной
Подавит волю стражи злой,
Что потеряла ключ от рая.

Как скромный хутор скажет «Да»
А континент, боясь труда,
Откажет, на чём свет ругая
Героя? Не небесный свод,
А дюйм зелёный пронесёт —
И жизнь убежище найдёт :
Её у пьяных берегов
Матросы спрячут от врагов,
От иродовых полицаев.

Ну как планета скажет «Да»?
Деревня ж, убоясь труда,
Откажет, на чём свет ругая
Героя? Не трава спасёт,
А свод небесный пронесёт,
И жизнь укрывище найдёт:
Её у жаждущих брегов
Матросы спрячут от врагов,
От иродова полицая.

Почти ничто, он, эмбрион
Из дальних стран сюда внедрён,
Да посягнёт на град небесный!
Ни звезднобокий гарнизон,
Ни грозный пушечный заслон
Не будет завтра вовлечён
В бой вредный и неинтересный…

Почти ничто, он, эмбрион
Из звезднобоких стран внесён,
Заморскую повергнет силу,
И пусть в окопах гарнизон,
Пусть из мешков с песком заслон,
Но если град не побеждён,
Не взят, не оплодотворён —
Он вырыл сам себе могилу.

Не боги лупят в облака,
С чего-то проклятые громом,
Зачем богам рыдать, пока
Без них взвывает непогода?

Расцветкой туники богов
Едва ль на радугу похожи.
Ну, дождь идёт. А боги где?

Они ли разливают воду?
И кто же? Старый Зевс из лейки?
Или из титек — Афродита?
Нет, нянька-ночь ворчит и мокнет:

Ведь боги — это только камни,
Но камень не сравнить с дождём:
Он по земле не взбарабанит,
Всем внятным, лёгким языком!

Этой весной звёзды плавают в пустоте,
Этой узорной зимой голая непогода
Сдирает шкуры, а желторотую птичку
Это спелое лето хоронит.

Символы зодиака выбраны из множества лет,
Кружащихся по циферблату, из времён года,
Чтобы осенью выучил ты
Три остальных времени, — трёх костров свет
И четыре птичьих ноты всего-то.

О сущности лета деревья расскажут мне,
А черви, — только о зимних похоронах солнца,
И кукушка научит меня весне,
А ничтожный слизняк — объяснит процесс разрушенья.

Слизняк — верная замена календарю погоды.
Червяк точнее часов укажет явленье лета,
Но что он скажет мне, когда предвечные насекомые
Предскажут подползающий конец света?

Не ты ли мой отец? — Рука ввысь, будто башня, —
Не часть ли башни той, что я весь век творю?
Не ты ли мать моя? — Ведь я такой как есть я,
И дом любви дрожит от моего греха.
Не ты ли мне сестра? — И разве преступленье —
Узоры башенок? Моя ль, твоя ль вина?
А ты не брат ли мой, — карабкаясь на башню,
Мечтаешь летний день увидеть из окна?

А я? Я — и отец, и мальчик, восходящий
Ступенями, и я — сын матери моей,
Ребенок резвый и внимательно глядящий
На сумрачный залив. Я — летней плоти суть.
Я не сестра ль себе, и кто он, мой спаситель?
Я — все вы враз у предсказуемых морей,
Где птица с ракушкой в моей словесной башне
Болтают что-то над песком строки моей!

Ты — это все они! — мать нас кормя сказала.
Ты — это все они! Не строй же из песка!
(И Авраам встаёт, меня обрёкши в жертву),
Кто строил, кто ломал — то всё — твоя рука!»
Я существую. Да! — так повторяла башня,
Разваливаясь от удара вне времён,
И разрушителю моих безумий страшно,
Когда в кольце руин он мрачно вознесён,

Как людотворцы на сухом морском мираже…
Не ты ли мне отец над зыбкостью песка?
Ты царь сестёр своих, — внушал мне мол замшелый
И те, кто скучно жил по правилам игры.
Так задом наперёд не раскрутить ли землю?
На горе ветровым строителям утех?!
Во прах легли и дом любви, и башня смерти,
Не ведая о том, кто на себя взял грех.

Не много выудишь из вздохов,
А уж из горя — вовсе ничего…
И эти строки
Я высек не из вздоха, не из горя —
Из огнива агонии…

Дух, разрастаясь, забывает всё,
Всё кроме крика….
Ну, пробуют на вкус и одобряют:
(Не всё ж разочаровывать должно бы,
Ведь хоть какая-то определённость есть!)
Вот — правда постоянных поражений:
Невнятность не относится к любви.
Ну что ж! Раз так, то так….

Но побеждённый и слабейший знают,
Что поле битве больше чьей-то смерти.
Так не противься боли, ну а рану —
Перебинтуй: боль будет очень долгой.
И даже если ты без сожаленья
Ушёл от женщины, она ведь ждёт,
Ждёт всё равно, как своего солдата:
Из пятен слов разбрызганных сочится
Такая едкая и злая кровь…

Да, если б сожаления хватало
На то, чтоб боль не чувствовалась после
Всего, что делало тебя счастливым,
Всего, что насылало светлый сон
О том, как ты и вправду был счастливым,
Пока обманы строк твоих звучали,
Да, если б сожаления хватало —
Тогда пустые, в сущности, слова
Взвалили на себя бы всё страданье
И вылечили…

Если вправду было б
довольно мышц, костей,
Да перекрученных мозгов и крови,
Да гладких ляжек — ведь тогда бы ты
Разнюхал и в собачьей миске смысл,
И, как щенок от чумки, излечился.

А я вместо всего,
что только может человек отдать,
Я предлагаю крошки этих строк:
Вот корм и конура, и поводок…

…Но отчего восточный ветер
Пронизывает до костей,
А южный — нежно охлаждает?
Никто об этом не узнает,
Пока не стихнет буйный Вест,
Пока не высохнет колодец,
В котором жили те ветра,
В чьём веянье слышней
Фруктовая мякоть и кожура
Сотен осенних дней!

Но отчего ласкает шёлк,
А камень ранит? Отчего?
(Ребёнку спрашивать легко!)
Но отчего и дождь ночной,
И материнское молоко
Равно утоляют жажду? На это
Нет в мире внятного ответа.

Когда приходит Дед Мороз?
И как комету поймать за хвост?
Им не узнать до тех ночей,
Когда запорошит
Злой прах
Детские глаза
В туманных снах,
И в сумерках столпятся призраки детей…

Известно всё. Звёзды из тьмы
Зовут и объясняют, что мы
С ветрами в путь отправиться обречены…
Пусть их вопросы не слышны
В глуши небесной тишины,
Где им и нам, как маяки,
Башни ночей даны.
И пропадёт звезда за звездой,
Шепча: «Доволен будь судьбой!»
И «Ни на что ответа нет!»
(Звенит, как школьный колокольчик в коридоре).
И я не знаю, где ответ
На детский выкрикнутый вопрос.
Ну, может, разве, эхо во мгле
Ответит, или Дед Мороз —
Узором странным на стекле?