Архив стихотворений Даниила Андреева

Духовной похотью томим,
Червём клубящимся терзаем,
Брёл по урочищам нагим
Я в поисках за нижним краем.

Никто не знал, что груз греха
Нести привык я, успокоясь;
Что смертной тишиной тиха
Полураздавленная совесть.

Я брёл сквозь низость и позор,
Не слыша мук ничьих, ни стонов,
И различал мой тусклый взор
Лишь тусклые глаза притонов.

Дар человека — звуки слов —
Утратив ради страстной дрожи,
Из-под ворот, из-за углов
Клубились, ухмыляясь, рожи.

Они вползали в окна, в дверь,
И каждый извивался прядью,
И каждый полз, нагой как зверь,
Навстречу братскому исчадью.

И жажда тошная росла:
Вот так же биться в струях пыли,
Забыть, что были два крыла,
Как эти скопища забыли.

Нет, глубже! ниже! В тот испод,
Куда не смеют даже клочья,
Где гаснет время, гаснет счет,
Где никакого средоточья.

Нет, младенчество было счастливым:
Сосны млели в лесу от жары;
Между скал по укромным заливам —
Мой корабль из сосновой коры;
Строить гавань волшебному флоту,
Брызгать, бегать, и у заворота
Разыскать заколдованный чёлн;
Растянуться на камне нагретом
Иль учиться сбивать рикошетом
Гребешки набегающих волн.

А вокруг, точно грани в кристалле —
Преломлённые, дробные дали,
Острова, острова, острова,
Лютеранский уют Нодендаля,
Церковь с башенкой и синева.

В этот мир, закипев на просторе,
По проливам вторгался прибой:
Его голосу хвойное море
Глухо вторило над головой.
А когда наш залив покрывала
Тень холодная западных скал,
Я на эти лесистые скалы
Забирался и долго искал;

Я искал, чтобы вольные воды
Различались сквозь зыбкие своды,
И смотрел, как далёко внизу
Многотрубные шли пароходы,
Будоража винтом бирюзу.
Величавей, чем горы и люди,
Был их вид меж обрывов нагих,
Их могучие, белые груди
И дыханье широкое их.

Я мечтал о далёких причалах,
Где опустят они якоря,
О таинственно чудных началах
Их дорог сквозь моря и моря.

А когда из предутренней дали
Голоса их сирен проникали
И звучали, и звали во сне —
Торжествующий и беззакатный,
Разверзался простор неохватный,
Предназначенный в будущем мне.

Помню звук: нарастающий, медный,
Точно праздничный рокот трубы,
Точно шествие рати победной
После трудной и страстной борьбы.
Словно где-то, над вольною влагой,
Мощный город, подобный
Трепетал миллионами флагов
Пред эскадрой на пенном валу.

Был другой: весь смеющийся, свежий,
Он летел от баркасов, от мрежей,
Блеском утра насквозь просиян:
В нём был шум золотых побережий
И ласкающий их океан.
И я знал, что отец мой на яхте
Покидает седой Гельсингфорс,
Солнце жжёт на полуденной вахте
Белым кителем стянутый торс.

Третий голос был вкрадчивый, сонный,
Беспокоящий, неугомонный:
Полночь с южной, огромной луной;
Странной негой, струной монотонной
Он надолго вставал надо мной.

Но ещё был четвертый; не горем,
Не борьбою, не страстью томим,
Но вся жизнь мне казалась — лишь морем,
Смерть — желанной страною за ним.
Всё полней он лился, всё чудесней,
Будто мать в серебристом раю
Пела мне колыбельную песню
И баюкала душу мою.
И всё дальше, в блаженные сини,
Невозвратный корабль уплывал,
Белый-белый, как святочный иней,
Как вскипающий пенами вал.

Нет, не юность обширная,
В грозе, ветрах и боренье:
Детство! Вот — слово мирное,
Исполненное благодаренья.

Прозрачнейшее младенчество
С маленьким, лёгким телом,
Когда ещё снится отечество,
Где ангелы ходят в белом;

Просветы, как окна узкие,
В белое и в золотое
Сквозь ритмы стихов и музыки
Пронзающие красотою;

Вдали — сирены туманные,
Призыв кораблей тревожных,
Вблизи — творения странные,
Которых постичь невозможно:

Медузы, смешные крабышки,
Ищущие пристанищ…
Об этом не скажешь бабушке,
Но думать не перестанешь.

А волны катятся свежие,
Огромные и голубые;
На валунах прибрежия —
Водоросли сырые;

А чайки: зачем они сердятся?
Кто они? и откуда?..
И властно хлынет в сердце моё
Тоска забытого чуда.

И станет такой печальною,
Непоправимой и острой,
Как будто душа причалила
К забытому всеми острову.

Туман в ложбинах течет, как пена,
Но ток нагретый я в поле пью:
На жниве колкой — охапка сена,
Ночлег беспечный в родном краю.

Вон там, за поймой, синей, чем море,
Леса простерли свои ковры…
Земля хранит еще, мягко споря,
Накал прощальный дневной жары.

Утихла пыль над пустой дорогой
И гул на гумнах умолк в селе,
И сон струится луной двурогой,
Светясь и зыблясь, к моей земле.

И все туманней в ночных равнинах
Я различаю — стога, лозу,
И путь, пройденный в лесах долинных,
В болотах, в дебрях — вон там, внизу.

За путь бесцельный, за мир блаженный,
За дни, прозрачней хрустальных чаш,
За сумрак лунный, покой бесценный
Благодарю Тебя, Отче наш.

Ночь горька в уединённом доме.
В этот час — утихшая давно —
Плачет память. И опять в истоме
Пью воспоминанья, как вино.

Там, за городскими пустырями,
За бульваром в улице немой
Спит под газовыми фонарями
Снег любви зеленоватый мой.

Отдыхай под светом безутешным,
Спи, далёкий, невозвратный — спи.
Годы те — священны и безгрешны,
Справедливы, как звено в цепи.

Но зачем же головокруженье
Захватило сердце на краю
В долгий омрак страстного паденья,
В молодость бесславную мою?

Как расширить то, что раньше сузил?
Как собрать разбросанное псам?
Как рассечь окаменевший узел,
Как взрастить, что выкорчевал сам?

И брожу я пленником до света
В тишине моих унылых зал…
Узел жизни — неужели это,
Что я в молодости завязал?

Не может явленным
Быть в этом мире,
Но лишь представленным
Все шире, шире,
Желанно-чаемым
Тепло такое
В неомрачаемом
Ничем покое.

От века мучая,
Язвя, пылая,
Угасла жгучая
Тоска былая:
Овеян воздухом
Другого слоя,
Окрепнешь отдыхом,
Забудешь злое.

Как белоснежные
Покровы к ране,
Заботы нежные
Взошедших ране
И совершенствование
Длящих ныне
В мирах, где Женственность
Поет о Сыне.

Блаженно-лунное,
Безгрешней снега,
Бдит белорунное
Благое небо.
Ты — в зыбке радужной,
В ней — мягче пуха:
Младенец радостный
Вселенной Духа.

Не омрачаясь
И не скудея,
Льет безначальная
Богоидея
В тебя Свой замысел,
Праобраз горний,
Как свет на завязи,
На цвет и корни.

И голос женственный,
До края полный
Любовью жертвенной,
Звенит как волны, —
То — колыбельное
Над сердцем пенье,
То — запредельное
Духорожденье.

О, не всё ль равно, что дума строгая
В тишине, подобно скрипачу,
Тайным зовом струны духа трогала
В эти дни, отверзтые лучу;
Заглушала еле внятной жалобой
Южных волн звенящую парчу…
Этой песнью, что как стон звучала бы,
Золотых стихов не омрачу.

Но грустней, грустней за листопадами
Солнце меркло в поздней синеве…
Гном-ноябрь меж грузными громадами
Оборотнем шмыгал по Москве.
Оседала изморозь бездомная
В побуревших скверах на траве,
И в крови заныла горечь тёмная,
Как вино в похмельной голове.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В страшный год, когда сбирает родина
Плод кровавый с поля битв, когда
Шагом бранным входят дети Одина
В наши сёла, в наши города —
Чище память, сердце молчаливее,
Старых распрь не отыскать следа,
И былое предстаёт счастливее,
Целокупней, строже, чем тогда.

Сохраню ль до смертных лет, до старости,
До моей предсмертной тишины
Грустный пламень нежной благодарности,
Неизбежной боли и вины?
Ведь не в доме, не в уютном тереме,
Не в садах изнеженной весны —
В непроглядных вьюгах ты затеряна,
В шквалах гроз и бурь моей страны.

Лишь не гаснут, лёгкие, как вестницы,
Сны о дальнем имени твоём,
Будто вижу с плит высокой лестницы
Тихий-тихий, светлый водоём.
Будто снова — в вечера хрустальные
Мы проходим медленно вдвоём
И опять, как в дни первоначальные,
Золотую радость жизни пьём.

Я не знал, кто рубин Мельпомены
В мою тусклую участь вонзил,
Кто бичом святотатств и измены
Все черты мои преобразил.

Только знаю, что горькие чары
Мне даны бичеваньем его;
Что овеяны нимбом пожара
Весь удел мой и всё существо.

И всё явственней, всё непостижней
Самому мне тот жар роковой,
Опаляющий венчики жизней,
Провожаемый смутной молвой.

Прохожу через тёмные лавры,
Через угли стыда прохожу, —
Дни и ночи гудят, как литавры, —
То ли к празднику, то ль к мятежу.

Глубока моя тёмная Мекка,
Её странный и гордый завет:
Перейти через грань человека,
Стать любовником той, кого нет.

Всё отступило: удачи и промахи…
Жизнь! Тайники отмыкай!
Веет, смеется метелью черемухи
Благоухающий май.

Старая школа, родная и душная,
Ульем запела… и вот —
Вальсов качающих трели воздушные
Зал ослепительный льёт.

С благоволящим спокойствием дедушки —
Старший из учителей…
В белом все мальчики, в белом все девушки,
Звёзды и пух тополей.

Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству
Слышим твой плещущий зов!
Кружится, кружится, кружится, кружится
Медленный вихрь лепестков.

Марево Блока, туманы Есенина
И, веселее вина,
Шум многоводного ливня весеннего
Из голубого окна.

Кружево, — зеленоватое кружево,
Утренний мир в серебре…
Всё отступило, лишь реет и кружится,
Кружится вальс на заре.

Она читает в гамаке.
Она смеётся — там, в беседке.
А я — на корточках, в песке
Мой сад ращу: втыкаю ветки.

Она снисходит, чтоб в крокет
На молотке со мной конаться…
Надежды нет. Надежды нет.
Мне — только восемь. Ей — тринадцать.

Она в прогулку под луной
Свой зов ко взрослым повторила.
И я один тащусь домой,
Перескочив через перила.

Она с террасы так легко
Порхнула в сумерки, как птица…
Я ж допиваю молоко,
Чтоб ноги мыть и спать ложиться.

Куда ведет их путь? в поля?
Змеится ль меж росистых трав он?..
А мне — тарелка киселя
И возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!»

А попоздней, когда уйдёт
Мешающая фройлен к чаю,
В подушку спрячусь, и поймёт
Лишь мать в раю, как я скучаю.

Трещит кузнечик на лугу,
В столовой — голоса и хохот…
Никто не знает, как могу
Я тосковать и как мне плохо.

Всё пламенней, острей в крови
Вскипает детская гордыня,
И первый, жгучий плач любви
Хранится в тайне, как святыня.

Оранжевой отмелью, отмелью белой
Вхожу в тебя, море, утешитель мой.
Волной, обнимающей душу и тело,
От горечи, пыли и праха омой.

Лишь дальних холмов мягко выгнутый выем
Да мирных прибрежий златые ковши
Увидят причастье безгрешным стихиям
Открытой им плоти и жгучей души.

Лучистые брызги так ярко, так близко
Сверкают, по телу скользя моему;
Я к доброму Солнцу, как жертвы, как искры,
Звенящую радугу их подниму!

Смотри, как прекрасен Твой мир вдохновенный
И в резвости волн, и в трудах мудреца,
Как светятся души в бездонной вселенной,
Пронзённые светом Твоим до конца!

Играя мальчиком у тополя-титана,
Планету выдумал я раз для детворы,
И прозвище ей дал, гордясь, — Орлионтана:
Я слышал в звуке том мощь гор, даль рек, — миры,

Откуда, волей чьей созвучье то возникло?
Ребенок знать не мог, что так зовется край
Гигантов блещущих, существ иного цикла,
Чья плоть — громады Анд, Урал и Гималай.

Милльонолетний день их творческого духа,
Восход их и закат уму непредставим;
Звучал бы сказ о них пустынно, бледно, сухо,
И мерк бы в их краях сам горний серафим.

Величьем их дыши, на дальний фирн взирая
Из сумрачных долин в безмолвьи на заре,
Когда воочию ложится отблеск рая
На их гранитный лик в предвечном серебре;

Когда любой утес горит как панагия,
Торжественный туман развеяться готов —
И зримо в тех мирах свершают литургию
Первосвященники вершин и ледников.

Тогда ты вечен. Ты — в бессмертьи, за порогом,
Как в предварении непредставимых прав,
Присутствуешь ты сам при их беседе с Богом,
Ничтожное презрев, царицу-смерть поправ.

Был часом нашей встречи истинной
Тот миг на перевозе дальнем,
Когда пожаром беспечальным
Зажглась закатная Десна,
А он ответил мне, что мистикой
Мы правду внутреннюю чуем,
Молитвой Солнцу дух врачуем
И пробуждаемся от сна.

Он был так тих — безвестный, седенький,
В бесцветной куртке рыболова,
Так мудро прост, что это слово
Пребудет в сердце навсегда.
Он рядом жил. Сады соседили.
И стала бедная калитка
Дороже золотого слитка
Мне в эти скудные года.

На спаде зноя, если душная
Истома нежила природу,
Беззвучно я по огороду
Меж рыхлых грядок проходил,
Чтоб под развесистыми грушами
Мечтать в причудливых беседах
О Лермонтове, сагах, ведах,
О языке ночных светил.

В удушливой степной пыли моя
Душа в те дни изнемогала.
Но снова правда жизни стала
Прозрачней, чище и святей,
И над судьбой неумолимою
Повеял странною отрадой
Уют его простого сада
И голоса его детей.

Порой во взоре их задумчивом,
Лучистом, смелом и открытом,
Я видел грусть: над бедным бытом
Она, как птица, вдаль рвалась.
Но мне — ритмичностью заученной
Стал мил их труд, их быт, их город.
Я слышал в нём — с полями, с бором,
С рекой незыблемую связь.

Я всё любил: и скрипки нежные,
Что мастерил он в час досуга,
И ветви гибкие, упруго
Нас трогавшие на ходу,
И чай, и ульи белоснежные,
И в книге беглую отметку
О Васнецове, и беседку
Под старой яблоней в саду.

Я полюбил в вечерних сумерках
Диванчик крошечной гостиной,
Когда мелодией старинной
Звенел таинственный рояль,
И милый сонм живых и умерших
Вставал из памяти замглённой,
Даря покой за путь пройдённый
И просветленную печаль.

Но всех бесед невыразимее
Текли душевные встречанья
В полу-стихах, полу-молчаньи
У нелюдимого костра —
О нашей вере, нашем Имени,
О неизвестной людям музе,
О нашем солнечном союзе
Неумирающего Ра.

Да. тёмные, простые русичи,
Мы знали, что златою нитью
Мерцают, тянутся наитья
Сюда из глубей вековых,
И наша светлая Нерусочка,
Дитя лесов и мирной воли,
Быть может, не любила боле
Так никого, как нас двоих.

Журчи же, ясная, далекая,
Прозрачная, как реки рая,
В туманах летних вспоминая
О друге ласковом твоём,
О том, чью душу светлоокую
В её надеждах и печали,
В её заветных думах, знали,
Быть может, ты и я — вдвоём.

Когда, в борьбе изнемогая,
Взметает дух всю мощь на плоть,
Миг раздвоенья ждёт другая —
Вползти, ужалить, побороть.

Она следит за каждым шагом;
Она скользит сквозь каждый сон;
То вспыхивает буйным флагом,
То облечёт себя в виссон,

То девушкою у колодца
Прикинется на беглый миг,
То сказкой лунной обернётся,
Одна — во всём, всему — двойник.

В раденьях, незнакомых прежде,
Испепеляющих дотла,
Она в монашеской одежде
Хлыстовской бледностью светла.

В ночь игр, упорства и азарта
Едва удержишь лёгкий крик,
Когда внезапно ляжет карта
Спокойно-бледной дамой пик.

Фонарь у мокрых скамей сквера
Её усмешки знает власть,
И то, что смысл, надежда, вера —
В одном коротком слове: пасть.

И будешь, медленно сгорая,
Молить, чтоб уличная мгла —
Слепая, мутная, сырая,
Угль истязанья залила.

В сизый пасмурный день
я любил серовато-мышиный,
Мягко устланный зал —
и в тиши подойти к полотну,
Где лиловая тень
по трёхгранным алмазным вершинам
Угрожающий шквал
поднимала, клубясь, в вышину.

Молча ширилась там
ночь творенья, как мир величава,
Приближаясь к чертам
побеждённого Сына Огня,
И был горек, как оцет,
своей фиолетовой славой
Над вершинами отсвет —
закат первозданного дня.

Не простым мастерством,
но пророческим сном духовидца,
Раздвигавшим мой ум,
лиловело в глаза полотно, —
Эта повесть о том,
кто во веки веков не смирится,
Сквозь духовный самум
низвергаемый в битве на Дно.

В лик Отца мирозданья
вонзив непреклонные очи
Всею мощью познанья,
доверенной только ему,
Расплескал он покров
на границе космической ночи —
Рати млечных миров,
увлекаемых в вечную тьму.

То — не крылья! То — смерч!..
Вопли рушимых, дивных гармоний
Потрясённая твердь,
где он раньше сиял и творил —
Демиург совершенный,
владыка в другом пантеоне,
Над другою вселенной,

над циклом не наших светил.

Я угадывал стон
потухающих древних созвездий,
Иссякавших времен,
догорающих солнц и монад,
И немолкнущий бунт
перед медленным шагом возмездья,
Перед счетом секунд
до последних, до смертных утрат…

И казалось: на дне,
под слоями старинного пепла,
Тихо тлеет во мне
тусклым углем — ответный огонь…
Бунта? злобы?.. любви?..
и решимость — казалось мне — крепла:
Все оковы сорви,
лишь на узнике ЭТОМ не тронь.

Вот лесной перерыв:
Скоро церковь и мост…
Вдалеке, из-за круч у реки,
Как упорный призыв
Человеческих гнезд,
— Рам-там-там! — барабанят вальки.

И с бугров, от жилья,
С нагруженным ведром
Сходят бабы к стоячим плотам,
И от груды белья
Серебрится, как гром:
— Рам-там-там! Рам-там-там! Рам-там-там!

Этих стуков канву
За квадратом квадрат
Расшивают шелка-голоса:
Желтый гомон ребят,
Смеха розовый звук,
Песен, синих, как лен, полоса.

У лесничеств каких,
У каких деревень
В этом ласковом русском саду
Для пристанищ людских
В пламенеющий день
С моей лодочки шустрой сойду?

На меже иль в бору
Милый шаг сторожа,
Где найду свой бесценнейший лал?
Приютит ввечеру,
Ум и сердце кружа
Мне дурманами — чей сеновал?..

Пестрый мир не кляни,
Станет сердцу легко,
Будешь мудр полнотой бытия.
Ах, безгневные дни,
Голубое тепло,
Чистых утр золотая струя.

Пламенея над городом белым
Через стёкла морозного льда,
Её лампа вдали голубела
Над судьбою моей, как звезда.

В убелённом метелью просторе
Дремлет дальняя цепь фонарей, —
О былое, безгрешное горе
Лишь о ней, незабвенной, о ней!

Плавный вальс, и напевы, и пары,
А на стуже, за сонным драпри —
Облечённые в иней бульвары,
Без конца, без конца фонари,

Незабвенной и горькой святыней
Будешь ты до конца моих дней,
Ты, мерцавший над городом иней,
Ты, сверкавшая цепь фонарей.

И казались таинственным даром
Каждый угол, урочище, сад,
Ветви белые над тротуаром,
Нависавшие из-за оград.

И далёко внизу, под балконом,
Я едва различал, как во сне,
Что идёшь ты под снегом влюблённым
Не со мной, — не за мной, — не ко мне.

Долго речь водил топор
С соснами дремучими:
Вырублен мачтОбор
Над лесными кручами.
Круглые пускать стволы
Вниз к воде по вереску.
Гнать смолистые плоты
К Новгороду-Северску

Эх,
май,
вольный май,
свистом-ветром обнимай.

Кружит голову весна,
Рукава засучены, —
Ты, река моя, Десна,
Жёлтые излучины!
Скрылись маковки-кресты
Саввы да Евтихия,
Только небо да плоты,
Побережья тихие…

Ширь,
тишь,
благодать, —
Петь, плыть да гадать!

Вон в лугах ветрун зацвёл,
Стонут гулом оводы,
Сходят девушки из сёл
С коромыслом по воду:
Загородятся рукой,
Поманят улыбкою,
Да какой ещё, какой!
Ласковой… зыбкою…

Эх,
лес,
дуб-сосна!
Развесёлая весна!

Скоро вечер подойдет —
Вон, шесты уж отняли,
Пришвартуем каждый плот
У песчаной отмели.
Рдеет мой костер во тьму,
Светится, кудрявится,
Выходи гулять к нему
До зари, красавица.

А
там —
и прости:
Только чуть погрусти.

Завтра песню запою
Про лозинку зыбкую,
Про сады в родном краю —
В Брянске, в Новозыбкове.
Жизнь вольготна, жизнь красна,
Рукава засучены, —
Ты, река моя, Десна,
Жёлтые излучины.