Архив стихотворений Даниила Андреева

Все запреты, все законы —
Позади.
На вечерние балконы
Выходи:

Её город — из сверканий
Сплёл венок;
Там хребты могучих зданий
Спят у ног,

Чешуёй Левиафана
Чуть блестя,
Пряди мутного тумана
В плащ плетя…

Вот, в окрайнах шевельнулась,
Встала мгла,
Подлетает, прикоснулась,
Обняла,

Душным ветром уврачует
Муки ран,
Дальней дымкой зачарует
Сонных стран, —

Станет радостно, и жутко,
И светло…
На крыло своё подхватит —
На крыло!

…Стяги машут городские
Там внизу,
Светы пляшут ведовские,
Мчат в грозу, —

Весь расцвечен зодиаком,
Шелестящ,
Бьёт в лицо лиловым мраком
Знойный плащ, —

Омрак душен, омрак сладок —
Прах ли? высь?..
Только шёпот — шорох складок:
— Не страшись,

— Ты отдался муке жгучей
В мятеже,
— Уношу тебя к могучей
Госпоже, —

— Там не спросишь, не поволишь
Ни о чём,
— Станешь духу добровольным
Палачом, —

— Усыпальницу построит
Изо льда,
— В сердце мрака успокоит
Навсегда… —

Пред лицом колоннад
Росси
И Растреллиевых дворцов,
Кто из нас небеса спросит
О загробной судьбе творцов?

Как рожденный слепым калека,
Презирающий всех, кто зряч,
Усмехнется рассудок века —
Знанья собственного палач.

Но умолкнут кругом
битвы,
И ясней засквозит
нам
Храм, что строит теперь
Витберг —
В запредельном Кремле
храм.
Из светящихся ткут туманов
Там сторадужный свод
те,
С кем титан Александр Иванов
Дружит в ангельской высоте.

Все картины — лишь холст рубищ,
Если ты
чуть проник
в строй
Тех миров, где творит
Врубель,
Водит кистью луча Крамской.

Может быть, только взор
внуков
Глянет в купол, где нет
дна,
Где поет океан
звуков —
Труд нездешний Бородина.

Но теперь мы еще
глухи,
Не вмещая умом простым
Тех высот, что сейчас
в духе
Воздвигаются Львом Толстым.

Каждый алчущий повстречает
Тех, кем полог культур
ткан,
Но блажен, кто при жизни чает
Синь и золото
иных
стран.

…Ты ждал меня в ночи паденья,
Сквозь беглые блики свиданья,
Моля моего нисхожденья
В предел твоего мирозданья.
Но юные руки не смели
Взять ключ от моей цитадели,
И очи понять не могли бы
Дорог моих тьму и изгибы.

Не ведают ваши сказанья,
Как я у подземных низовий
Тоскую о вашем лобзанье,
О плоти горячей и крови.
Люблю твою грешную душу,
Свободы её не нарушу,
И в трижды-блаженную стужу
Запретами путь твой не сужу.

Сулить тебе вечность не стану,
От мрака тебя не укрою,
Но лаской залью твою рану,
Как воину, мужу, герою.
Люблю тебя в зле и паденье,
В изменах, кощунствах, раденье, —
Всё ближе к тебе я, всё ближе, —
Взгляни же, любимый, — приди же!

В пыльный вечер и днями жаркими,
Обещая прохладный кров,
Многолюдными манят парками
Гребни загородных холмов.

Там, зеркальными вея водами,
К югу медленна и широка,
Отдалёнными пароходами
На закатах поёт река.

И в сиреневом предвечерии
Всё истомою дышит здесь:
Брагой сумрачного поверия
Душно пенится город весь.

И опять — мостами и рынками
Ты заманиваешь меня
Над Басманными и Стромынками
В раскалённый конец дня.

В пестрых играх судьбы и случая,
В нишах лоджий, дворцов, казарм,
Осязаю изгибы жгучие
Твоих царственных риз и барм;

В каждом беглом прикосновении
Твой напиток дремучий пью, —
Пью в чаду головокружения
Близость чувственную твою.

И божественная, и суровая,
Страстью тусклою веешь ты,
И клубятся шелка лиловые
За кумиром моей мечты.

И, чуть застимые их волнами,
Как сквозь движущийся витраж,
Различаю зигзаги молнии
В смежном мире, ином чем наш.

Нет, никем ещё не распороты
Эти скользкие пелены…
Тайна! тайна! Богиня города!
Свет и морок моей страны!

Садом Судеб Высоких значится
Этот слой
в словаре миров,
И, о нем помышляя, плачутся
От бессилья
созвучья строф.

Даймон милый! Ведь нет сравнения,
Нету символов,
ритма нет —
Из обителей Просветления,
Отражающих звук и свет.

Но не брошу я
провозвестия,
Миф молчаньем не заглушу:
Семя истины
в мир,
как есть оно —
В полуобразах —
проношу.

Вот — Готимна благоухающая,
Не Земля
и не Небеса.
Исполинских цветов вздыхающих
Наклоняющиеся
леса;

Речью сладостной,
чуть щебечущей;
Каждый — братом нам стать готов,
А меж ними
зияет блещущая
Даль сквозь даль —
девяти цветов:

Не семи —
девяти ликующих,
Из которых мы знаем семь,
Семь прекрасных,
едва проструивающихся
В нашу плотную, злую темь.

Садом Судеб Высоких кличется
Слой Готимны,
взойдя куда,
Больше дух наш не обезличится
Маловерием
Никогда.

Здесь раздваивается восхождение:
Тропка,
узенькая как шнур,
Кажет праведнику
или гению
Путь к вершинам
метакультур.

Спуск обратно, на землю дольнюю,
Может даться
другой душе,
Ноша подвига добровольного
В стольном граде
иль в шалаше.

И пройдет он —
псалмами, рухами
Или гимном святой борьбы,
К нам, помазан в Готимне духами,
Вольный пленник
своей судьбы.

Бряцающий напев железных строф Корана
Он слышал над собой сквозь топот тысяч ног…
Толпа влачила труп по рынкам Тегерана,
И щебень мостовых лицо язвил и жёг.

Трещало полотно, сукно рвалось и мокло,
Влачилось хлопьями, тащилось бахромой…
Давно уж по глазам очков разбитых стекла
Скользнули, полоснув сознанье вечной тьмой.

— Алла! О, энталь-хакк! — раскатами гремели
Хвалы, глумленье, вой — Алла! Алла! Алла!..
…Он брошенный лежал во рву у цитадели,
Он слушал тихий свист вороньего крыла.

О, если б этот звук, воззвав к последним силам,
Равнину снежную напомнил бы ему,
Усадьбу, старый дом, беседу с другом милым
И парка белого мохнатую кайму.

Но если шелест крыл, щемящей каплей яда
Сознанье отравив, напомнил о другом:
Крик воронья на льду, гранит Петрова града,
В морозном воздухе — салютов праздный гром, —

Быть может, в этот час он понял — слишком поздно
Что семя гибели он сам в себе растил,
Что сам он принял рок империи морозной:
Настиг его он здесь, но там — поработил:

Его, избранника надежды и свободы,
Чей пламень рос и креп над всероссийским сном,
Его, зажжённого самой Душой Народа,
Как горькая свеча на клиросе земном.

Смерть утолила всё. За раной гаснет рана,
Чуть грезятся ещё снега родных равнин…
Закат воспламенил мечети Тегерана
И в вышине запел о Боге муэдзин.

Но выше всех метакультур, объяв
Их города в прозрачную округлость,
Блистает сфера безграничных прав —
Чертог взошедших в белизну и мудрость.

От высочайших творческих миров,
Где бодрствуют иерархии сами,
Его отъемлет купол, свод, покров,
Как беломраморными небесами.

Но свет богов, но воля их и труд,
Блистающие, как эфиро-море,
Царят и плещут, дышат и поют
В его могучем внутреннем просторе.

И здесь для горних и для дольних стран,
Для параллельно-разных человечеств,
Молясь, творят миродержавный план
Вожди священств и просветленных жречеств.

Они прошли по тем камням, что мы,
Сквозь тот же зной и те же злые вьюги,
И больше нет опоры духу тьмы
В их благостно беседующем круге.

Ах, этот вольный крик!
О, этот трубный зов —
Солнечных бездн язык
Над чередой лесов!

В поздний осенний час
У луговой стези
Диких два гуся раз
Я услыхал вблизи.

Над головой, вверху,
Клич раскатился вдруг,
И замирал во мху
Этот призывный звук.

Всем, кто обрюзг, убог,
Кто на земле простерт,
Клич загремел, как рог,
Жизнью свободной горд.

Был в нем призыв — в моря,
Вдаль, надо мглой внизу,
Бьющая в грудь заря,
Прорези туч в грозу…

Так может звать лишь тот,
Кто слушать сам привык
Радость и смех высот,
Ветреных бездн язык.

И, очертив во мгле
Плавный, широкий круг,
Гуси сошли к земле —
Там, у речных излук.

Крепнущий мрак долин
Их в камыше укрыл…
Я встретил ночь один,
Беден, смущен, бескрыл.

Если б мой грузный дух
Чист был, свободен, благ,
Как сердце вот этих двух
Мечтателей и бродяг!

К огню и стуже — не к лазури —
Я был назначен в вышине,
Чуть Яросвет, в грозе и буре,
Остановил свой луч на мне.

Чтоб причастился ум мой тайнам,
Дух возрастал и крепла стать,
Был им ниспослан жгучий даймон
В глаза мне молнией блистать.

И дрогнул пред гонцом небесным
Состав мой в детский, давний миг,
Когда, взглянув сквозь Кремль телесный,
Я Кремль заоблачный постиг.

Тот миг стал отроческой тайной,
Неприкасаемой для слов,
Наполнив весь духовный край мой,
Как Пасху — гул колоколов.

Что за дары, какой мне жребий
Таились в замкнутой руке:
Подъем ли ввысь, на горный гребень,
Иль путь по царственной реке?

Он ждал, чтоб утолило сердце
Стремленье древнее ко дну;
Он четкой властью судьбодержца
Определил мой срок в плену;

Он начертал над жизнью серой
Мой долг, мой искус, мой коран,
Маня несбыточнейшей верой
В даль невозможнейшей из стран.

Ему покорны страсти, распри;
Его призыв — как трубный клич;
Он говорит со мной, как пастырь,
Как власть имеющий, как бич.

В стенах тюрьмы от года к году
Все тоньше призрачное «я»:
Лишь он — растущий к небосводу,
Сходящий в недра бытия.

Я задыхаюсь от видений,
Им разверзаемых стиху.
Я нищ, я пуст. А он — как гений,
Как солнце знойное вверху.

О, у Тебя в блаженном мире мало ли
Гонцов — сюда,
Готовых вниз, уступами и скалами
Огня и льда?

В их неземном, крылатом человечестве
Уже давно
На вопрошанья наши — все ответчество
Заключено.

Они свершили подвиг высветления
Быстрее нас,
Когда вот здесь — лишь крепли поколения
Начальных рас.

Из них любой всегда внимает голосу
Христовых сил;
Из них никто сошедшего к ним Логоса
Не умертвил.

Из тысяч искр метаэфирной пазори
Приняв одну,
Гонец несет ее, как чашу — Лазарю,
Сюда, ко дну.

И мир за миром, круча недр за кручею,
За слоем слой
Поочередно вмешивают в луч ее
Блик только свой.

И, нисходя, гонцы встают над разумом,
Над всей душой,
И передать свой дар стремится сразу нам
Любой, — меньшой.

Сквозь каплю-искру брызнет луч владычества
В замолкший ум —
Слоев верховных знанье и наитчество.
Как смерч, самум.

Нет среди нас героя или гения,
Чье существо
Не принимало свыше откровения
Гонца того.

Чтоб совладать с их именами тайными
Язык наш нем,
И лишь Сократ
смел дать прозванье —
даймоны
Посланцам тем.

Вновь с песчаного Востока дует
Старый ветер над полями льна…
А когда за соснами колдует
Поздняя ущербная луна —

То ль играют лунные седины
По завороженному овсу,
То ли плачет голос лебединый
С Дивичорских заводей, в лесу.

И зовёт к утратам и потерям,
И осины стонут на юру,
Чтоб в луну я научился верить —
В первородную твою Сестру.

Верю! Знаю! В дни лесных становий
Был твой жертвенник убог и нищ:
Белый камень, весь в подтёках крови,
Холодел у диких городищ.

В дни смятенья, в час тревоги бранной
Все склоняли перед ним копьё,
Бормотали голосом гортанным
Имя непреклонное твоё.

Брови ястребиные нахмуря,
Над могучим камнем колдуны
Прорицали, угрожая бурей
И опустошением страны;

Матери — их подвиг не прославлен —
Трепетали гласа твоего.
Чей младенец будет обезглавлен?
Перст твой указует — на кого?..

А когда весной по чернолесью
Вспыхивали дымные костры
И сиял в привольном поднебесьи
Бледно-синий взор твоей Сестры,

И когда в листве любого дуба
Птичий плеск не умолкал, и гам,
А призыв тоскующего зубра
Колыхал камыш по берегам —

По корням, по стеблю, в каждый колос,
В каждый ствол ореха и сосны
Поднимался твой протяжный голос
Из внушавшей ужас глубины.

Но теперь он ласков был, как пенье
Серебристой вкрадчивой струи,
И ничьи сердца твое веленье
Не пугало в эту ночь: ничьи.

Барбарис, багульник, травы, злаки
Отряхали тяжкую росу
И, воспламенённые во мраке,
Рдели странным заревом в лесу.

А в крови — всё явственней, всё выше,
Точно рокот набухавших рек,
Точно грохот ледохода слышал
Каждый зверь — и каждый человек.

Били в бубен. Закипала брага;
Запевал и вился хоровод
Вдоль костров в излучинах оврага
До святого камня у ворот.

Пламя выло. Вскидывались руки,
Рокотали хриплые рога:
В их призывном, в их свободном звуке
Всё сливалось: сосны, берега,

Топот танца, шкуры, брызги света,
Лик луны, склонённый к ворожбе…
А потом, до самого рассвета,
Жертвовали ночь свою — тебе.

…Верю отоснившимся поверьям,
Снятся незапамятные сны,
И к твоим нехоженым преддверьям
Мои ночи приворожены.

Вдоль озер брожу насторожённых,
На полянах девственных ищу,
В каждом звуке бора — отражённый
Слышу голос твой, и трепещу.

А кругом — ни ропота, ни бури:
Травы, разомлевшие в тепле,
Аисты, парящие в лазури
С отблесками солнца на крыле…

И лишь там, на хмурых Дивичорах,
Как в необратимые века,
Тот же вещий, серебристый шорох
Твоего седого тростника.

1

Помню: широкие губы,
Раскалённый песок
дней,
Подошвы, как рог,
грубые
От касанья гневных камней;
Ропот никнущего камыша
Под бурями первоначальными;
Мать и дед мой – у шалаша,
Под шумными – над головой – пальмами;
С тигром, с вепрем – лихой игры
Первобытное молодечество…
Это – предков моих костры,
Дикое моё младенчество.

2

Я возвращался с долгой ловитвы
С тушею кабана на спине;
Воля преследованья и битвы
Всё ещё клокотала во мне.

Веяли мощные воды Меконга
Свежестью
у песчаных излук,
И солнце гудело вечерним гонгом,
Падая за голубоватый бамбук.

На повороте крутого плёса
Ты мне открылась: смугла, гибка,
Влажные от омовенья косы,
Жёлтая лилия у виска…

Выронили руки тушу и стрелы.
Я видел грудь и белый оскал…
И я, как охотник, настиг твоё тело
На каменистом песке, у скал.

И скоро в ночь унесла река
Жёлтый огонь твоего цветка.

3

Привычные, как старый амулет,
Влачились будни монотонных лет.

Всё реже страсть, когда вечерний дым
Над очагами таял, синь и хмур,
Бросала нас желаньем молодым
На ложе жёсткое кабаньих шкур.
И друг от друга тайну не тая,
Мы оба старились – и ты, и я.

Луну и солнца золотой дракон,
Грозу и тучи – всё двоил Меконг
И мчал к закату, пенясь и крутясь,
Упавших пальм растерзанную вязь.
В водоворот его – всё реже, реже
Забрасывал я тягостные мрежи.

Мы старились. И только ввечеру
Садились снова к общему костру —
Молчать… смотреть, как пляшут наши внуки
И девушки, закинув руки.

За самой юной, самой стройной, круг
Горящих глаз следил – и мы следили…
Когда же, к ночи, всё забыв, наш внук
Её венчал венком из жёлтых лилий —
Мы новый сумрак, мудрый мрак печали
В глазах друг друга в этот час встречали.

Этот двор, эти входы,
Этот блик, что упал на скамью,
В роды, роды и роды
Помнят добрую нашу семью.

Эти книжные полки,
Досягнув, наконец, к потолкам,
Помнят свадьбы и ёлки,
И концерты, и бредни, и гам;

Драгоценные лица,
Спор концепций и диспуты вер —
Все, что жаждется, снится,
Что творится, — от правд до химер.

Эта комната светит
Среди ночи, как маленький куб, —
Ей так мирно в привете
Твоих рук, твоих глаз, твоих губ.

До далеких Басманных,
До Хамовников, хмурых Грузин
Свет годов нерасстанных
Мне — вот здесь: он — певуч, он — один.

Но над теплою крышей
Проплывает, как демон, наш век,
Буйный, вязкий и рыжий,
Будто ил взбаламученных рек.

Звездный атлас раскрою:
Грозен в чуткую ночь Зодиак,
И какому герою
По плечу сокрушить этот мрак?

Ни границ, ни сравнений,
Как для путника в снежной степи.
Дай зарыться в колени,
Силу знать и молчать укрепи.

Над рекою, в нелюдном предвечерий,
Кочевой уже потрескивал костер,
И туманы, голубые как поверия,
Поднимались с зарастающих озер.

Из-за мыса мелового, по излучине
Огибая отражающийся холм,
С зеленеющими ветками в уключине
Показался приближающийся челн.

И стремительно, и плавно, и таинственно
Чуть серел он в надвигающейся тьме,
И веслом не пошевеливал единственным
Сам Хозяин на изогнутой корме.

Борода иссиня-черная да волосы —
Богатырская лесная красота:
Лишь рубаха полотняная без пояса
Да штаны из домотканого холста.

Этим взором полесовщик и сокольничий
Мог бы хищную окидывать тайгу;
Этой силою двуперстие раскольничье
Утверждалось по скитам на берегу;

Этой вере, этой воле пламенеющей
Покоряются лесные божества,
И сквозь сумерки скользит он — власть имеющий,
Пастырь бора, его жрец, его глава.

И, подбрасывая сучья в пламя дикое,
Я той полночью молился тьме былой —
Вместе с нежитью лесной тысячеликою,
Вместе с горькою и чистою смолой.

Истоки сумрачной расколотости
На злой заре моих годин
Ты, тёмный друг ненастной молодости,
Быть может, ведал лишь один.

Светлели облачными отмелями
Провалы мартовских чернот —
Их гулкие ночные оттепели,
Ледок хрустящий у ворот.

Мы шли Грузинами, Хамовниками,
Плечо к плечу в беседе шли,
Друзьями, братьями — любовниками
Нежнейшей из принцесс земли.

Но горизонт манил засасывающий,
И дух застав был хмур и тал;
И каждый раз — ступенью сбрасывающей
Диаметр ночи возрастал.

И каждый раз, маршруты скашивая,
Дождём окутанные сплошь,
Предместья ждали нас, расспрашивая
Про святотатство, бунт и ложь.

К Сокольникам, в Сущёво, в Симоново
Блестела сырость мостовых,
И скользкое пространство риманово
Сверкало в чёрной глади их.

Как два пустынных, чёрных зеркала, мы,
Лицом к лицу обращены,
Замолкли, ложью исковерканные,
Но всё поняв до глубины.

И пусть заслоны, плотно спущенные,
Хранят теперь от мглы ночной, —
Всё давят душу дни упущенные,
Когда ты был ещё со мной.

Ты ждёшь меня в пустыню каменную,
Где правит падший серафим,
И путь твой, сквозь миры беспламенные,
Для нас, живых, непредставим.

Есть преступленья недосказанные,
Из серого, как пепел, льда.
Есть нити судеб, неразвязанные
Нигде, — никем, — и никогда.

Пойдём ли мы тропою суженою
Вдоль нижних бездн плечом к плечу —
Какою откуплюсь жемчужиною?
Каким талантом заплачу?

Но эту встречу устрашающую
Там, в глубине других миров,
Я, как расплату искупляющую,
Как воскресенье, ждать готов.

Люблю тебя любовью раненою,
Как не умел любить тогда,
В ту нашу юность затуманенную,
В непоправимые года.

Есть кодекс прав несовершеннолетних:
Крик, драка, бег по краю крыш, прыжки,
Игра с дождём, плесканье в лужах летних,
Порт из камней, из грязи — пирожки.

О покорителях морей и суши
Читать, мечтать, и, намечтавшись всласть,
Перемахнуть через заборы, красть
В саду зелёные, сырые груши;

И у костра смолистого, в ночном,
Когда в росе пофыркивают кони,
Картофель, обжигающий ладони,
Есть перед сном — прохладным, свежим сном.

Мы — мальчики, мы к юному народу
Принадлежим и кровью, и судьбой.
Бывает час, когда мы не на бой,
Но для игры зовём к себе природу.

С малиновками беглый свист скрестя,
Баюкаясь на сочных травах мая,
Иль брызги блещущие поднимая
И по песку горячему хрустя.

Текут года, нам не даруя дважды
Беспечных лет восторг и широту,
Но жизнь щедра, и в жизни ведал каждый
Хоть раз один живую щедрость ту.

Есть правда жестокая в подвиге ратном,
Но солнце любило наш мирный удел…
О солнце, о юности, о невозвратном
Окончена песня, и день догорел.

Вставай, моё терпкое, вещее горе,
Судьбу с миллионами судеб свяжи,
Веди с озарённых, прекрасных нагорий
Во мрак, на убийственные рубежи.

Уже не сомкнется бесшумная хвоя,
Листва не коснётся ресниц на весу, —
Бездумно, как юные Дафнис и Хлоя,
Уже не уснём мы в блаженном лесу.

И если когда-нибудь наши дороги
Скрестятся в полночи — мы будем не те,
Что некогда шли на златые отроги,
Молясь облакам и своей красоте.

О, лишь не утратить бесценного дара —
Любви к этим солнечным, юным мирам,
Насквозь золотым от блистанья и жара,
Всегда совершенным, как эллинский храм.

Так вот царица человечества,
Зиждительница бытия!
Быть может, в древних храмах жречество
О ней шептало, смысл тая.

И не её ль дыханье буйное
Поныне разум наш палит,
Когда в легенды тихоструйные
Вплетётся прозвище Лилит?

Адама тёмная возлюбленная,
Полуэфир, полумечта,
Амфора сумрака, пригубленная
И изъязвившая уста.

Она из края сине-серого
Несёт в отравленной крови
Проклятье — семя Люциферово,
Двойник добра, двойник любви.

Оно в эфирном лоне плавало,
Его и в помыслах не тронь
То — эйцехоре, искра дьявола,
Пожаров будущих огонь.

А если тлеющая кровь её
Воспримет кровь иерархИй,
Чья нам очертит теософия
Лик сына, лютого как змий?