Архив стихотворений Даниила Андреева

Хвойным покровом
стройного бора
Жизнь,
еле теплющуюся во мгле,
Промысел кроет от войн и разора —
Бурь, разгулявшихся по земле.

Мрак запредельный.
Посвист метельный,
Прялки постукивание в ночи…
Плач колыбельный.
Песнь колыбельная,
Шепот пугливый: — Молчи… молчи.

— Баю… — качает.
— Баю… — стращает:
Вон, злой татарин идет,
идет… —
Мать о грядущем плачет, вещает,
Зыбку качает —
взад,
вперед.

Полные груди. Полные губы.
Полузвериный, мягкий взор…
В тесных землянках, в крошечных срубах
Матери
с полночью
разговор.

Так — в Ярославле. Так — в Путивле,
В Вологде,
в Муроме,
в Устюге:
Буен растет ли,
добр,
игрив ли —
Только бы креп,
назло
пурге.
Смерд ли отец,
холоп ли,
дьяк ли,
Поп ли, боярин, дружинник, тать —
Лишь бы
в роды и роды не сякли
Силы,
плодотворящие мать.

Всюду ей ложе: в тучах беззвездных,
В гульбищах, в деревнях, на юру,
В душных кремлях и воздушных безднах,
Утром,
средь ночи
и ввечеру.

Всюду, где сблизились двое — она же
Взор свой, колдуя,
правит
вниз —
Цепь родовую ваять:
на страже
Вечно творимых телесных риз!

Буйные свадьбы,
страстные игры,
Всё — лишь крепить бы
плоть
страны,
Плоть!.. — В этом воля
кароссы Дингры,
Смысл ее правд
и ее вины.

Каждый ранитель
русского тела,
Каждый губитель славян —
ей враг,
Каждого
дланью осатанелой
В снег зароет,
смоет в овраг.

Душной, слепою, теплой, утробной,
В блуде и в браках —
одна везде,
Плоти Ваятельница народной, —
Где ж ее лик?
и сердце где?

Холодеющий дух с востока,
Вестник мирной ночной поры,
Чередуется с теплым током —
Поздним вздохом дневной жары.
Щедрой ласкою день венчая,
Отнимая свой грузный жар,
В гущу розовую иван-чая
Опускается алый шар.

Эхо, дремлющее в овраге,
Легким шагом не разбужу
И, по пояс в журчащей влаге,
Навлю резвую перехожу.

Плеск ребят вдалеке и пенье:
Речка льющаяся тепла,
Чтоб дробили ее теченье
Крики, смех, голоса, тела;

Чтоб мелькала над гладью черной
Гибко, шумно и горячо
Бронза влажная рук проворных
Иль коричневое плечо.

И, скользя по скатам прибрежным,
Сходит стадо, спеша, мыча,
И склоняются морды нежно
К струям плещущего ключа.

Чуть колышется в зное,
Еле внятно шурша,
Тихошумная хвоя,
Стран дремучих душа.

На ленивой опушке,
В землянике, у пней,
Вещий голос кукушки
Знает счёт моих дней,

Там, у отмелей дальних —
Белых лилий ковши,
Там, у рек беспечальных,
Жизнь и смерть хороши.

Скоро дни свои брошу
В эту мягкую глубь…
Облегчи мою ношу.
Приласкай, приголубь.

Это свершилось в начале пути…
Даймон! мрак освети!
Дай мне нащупать знаки-слова
Брезжущему едва!..

Глубинные шрастры,
их мощный слой
От нас отгорожен
бурлящей мглой,
Базальтом, магмой,
кругом оград —
Системой
нам чуждых
координат.

Там
иных материальностей ряд,
Там уицраоры бдят и творят,
Силой науки и ворожбы
Игвы сооружают кубы,
Ромбы, параллелепипеды стен,
Чей неподвижный и странный крен
То ли назад,
то ли вперед,
С нашими правилами
не совпадет.

Но над Россией
в те времена
Страна их безвидна была, темна;
Еще не коснулся скалистых игл
Родоначальник и пращур игв,
И даже раруггам
в тот жар и муть
Заказан был
воинственный путь.
Лишь излученьями ранних племен
Сумрак пустыни был озарен…

И в мир необитаемый тот
Вторгся владыка
смежных пустот.

Как узурпатор, хищен и горд,
Был уицраор монгольских орд;
Сжал он клещами бесовских свор
Корни Алтайских, Уральских гор.
Монголо-игвы
и табуны
Монголо-раруггов
в глубь страны
Вливались потоком морд и химер —
Перерожденцы далеких эр,
Все еще злую похожесть храня
На птеродактиля, —
не на коня.

Это свершилось, когда демиург
Слаб еще был, —
юн:
Взгляд его мерк от арктических пург
И от двоящихся лун.

Гибелью духа и плоти
стране
Враг степной угрожал;
В смертном, антоновом, лютом огне
Дух народа дрожал.

Только метались, в дыму пространств,
За нетопырем нетопырь…
Да вдохновитель кровавых ханств
Креп и рос,
как упырь:

С пламенной мордой, — шлем до небес, —
Не сердце,
а черный ком:
В буйстве и пляске
великий бес
Над выжженным материком.

Ринулся в край он Святой Руси, .
Рождавшейся в небеси,
И отступил из эфирных плит
Юный ее Синклит.

Только такой же, как он, тиран
Мог нанести ему тысячи ран
И, цитадель России создав,
Недруга задушить,
как удав.

Я был предуведомлен, что опасно
В ту ночь оставаться мне одному,
Что хочет ворваться в мирную паству
Весть о грядущем, шурша об дома…
Напрасно жена пыталась любовью
Обезопасить наш теплый мирок…
И стало мне видно: годы бесславья,
Как трупы, переступают порог.

…Я спотыкался о заскорузлые травы,
Торчавшие в топкой воде впереди.
Черна была ночь, но небо — багрово,
Как пурпур пришедшего Судии.
И, не дождавшись ни единого звука,
Я понял, что закрутилась тропа,
Что взвешена правда нашего века
И — брошена, — легкая, как скорлупа.

Всюду — края черепков чугунных.
По сторонам — трясины и мох.
Нет победителей. Нет побежденных.
Над красными лужами — чертополох.
Я крикнул — в изморось ночи бездомной
(Тишь, как вода, заливала слух),
И замолчал: все, кого я помнил,
Вычеркнуты из списка живых.

Я в двадцать лет бродил, как умерший.
Я созерцал, как вороньё
Тревожный грай подъемлет в сумерках
Во имя гневное твоё.

Огни пивных за Красной Преснею,
Дворы и каждое жильё
Нестройной громыхали песнею
Во имя смутное твоё.

В глуши Рогожской и Лефортова
Сверкало финок остриё
По гнездам города, простертого
Во имя грозное твоё.

По пустырям Дорогомилова
Горланило хулиганьё
Со взвизгом посвиста бескрылого
Во имя страшное твоё.

Кожевниками и Басманными
Качало пьяных забытьё
Ночами злыми и туманными
Во имя тусклое твоё.

И всюду: стойлами рабочими,
В дыму трущоб, в чаду квартир,
Клубился, вился, рвался клочьями
Тебе покорствующий мир.

Я вздрогнул: ночь? рассвет?.. Нет, это зимний день
Сочился в комнату — лишь треть дневного света.
Казалось: каждый луч обрублен, точно пень,
И в панцирь ледников вползает вновь планета.

Заброшенное вглубь чудовищных пространств,
Озябшим стебельком дрожало молча тело,
И солнце чахлое, как погруженный в транс
Сновидец адских бурь, бесчувственно желтело.

Сливалась с ночью ночь, и трезвый календарь
Мне говорил, что так мильоны лет продлится,
И зренье странное, неведомое встарь,
Я направлял вокруг, на зданья, вещи, лица.

Не лица — ~муть~ толклась, как доктора Моро
Созданья жуткие в сцепленьях нетопырьих,
И тлел на дне зрачков, колюче и хитро,
Рассудок крошечный — единый поводырь их.

И, силясь охранить последний проблеск «я»,
Заплакала над ним душа, как над младенцем,
Припомнив, как он рос… уют и свет жилья…
Возню ребеночка и топотню по сенцам.

Сквозил, как решето, всей жизни утлый кров
Структурой черепа… Ах, бедный, бедный Йорик!..
Да! видеть мир вот так — был первый из даров
На избранном пути: печален, трезв и горек.

Я любил тебя горчайшею из дружб
за то,
Что никто ещё не понял наших душ —
никто.
Эти мутные ночные небеса,
ветра,
Диски желтых циферблатов в три часа
утра,
Нелюдимые капели, гуд перил,
мосты, —
Эту музыку апреля так любил
лишь ты.

Я признал тебя за то, что ты, родной,
как брат,
Понял чувственной любовью — роковой
наш град,
И за то, что его страстный и живой
гранит
Наших рук прикосновенье под пургой
хранит.

Я любил тебя за поздние огни
в домах,
За отметивший ночные наши дни
размах,
За наш иней по аллеям, где мы шли,
друзья,
И за то, что был лелеем ты Москвой,
как я, —
За угрюмые урочища в глухой
глуши,
И за молодость порочную хмельной
души…

Я люблю — не о спящей царевне
Сказку, выдуманную вдали:
Я люблю — в босоногой деревне
Белобрысых ребят в пыли;
Жеребят на тоненьких ножках,
Молодух в открытых окошках,
Пышно-тихие
облака,
Дух гречихи
и молока.

Я любил сыновней любовью
Вечереющий звон церквей,
Ширь зеркальную понизовья
И с лугов сырой тиховей;
Съезд к медлительным перевозам,
Воробьев над свежим навозом,
Даже в травах наивную тлю
Я отцовской
любовью
люблю.

Я люблю — с котелком да с салом
Возвратиться на хвойный брег,
Где я видел — нет, не русалок,
Но бессмертные
души рек.
Я не «верую» в них: я знаю.
Я причастен давно их раю;
В них влюблялась, меж струй шурша,
Моя дружественная душа.

Я люблю направлять наши мысленные
Лебединые вольные взлеты
В неисхоженные, неисчисленные
Чернолесья, урманы, болота:

Тишь ли это, веками намоленная,
Дух костров ли, и чистый, и едкий —
Только видятся срубы просмоленные,
Где спасались великие предки;

Где, скитаясь дремучею родиною,
По суземищам крепь засевая,
Снеговая, босая, юродивая,
Тихо строилась Русь лесовая.

Малый колокол перед заутренею
Тонким голосом звякал на тыне —
Возвещение подвига внутреннего,
Освященье звериной пустыни.

Благовоньем стезю оторачивая,
Колыхались сосновые вайи,
Многострастную горечь осадчивую
С истончаемых душ овевая.

И у рек студенцовых, меж ельниками,
Сквозь прокимны, и свечи, и требы,
Тихо-тихо сквозил пред отшельниками
Край иной, совершенный как небо.

Он просвечивал над мухоморниками,
На лужайках, на ульях, на просе;
Он ласкал с мудрецами-отшельниками
Толстогубых детенышей лося.

Сквозь таежные дебри сувоистые
Не вторгались ни гомон, ни топот
В это делание высокосовестное,
В духовидческий огненный опыт.

Я мог бы рассказывать без конца
О тех неизбежных днях,
О праздниках солнечных тех времен,
О храмах и культе том;
О бого-сотворчестве; об ином,
Прекраснейшем ритме дней;
О дивных верградах — до облаков
Воздвигнутых по городам
На радость людям, — как водоем
Духовности и красоты.
Но страшно мне — весомостью слов
Загаданное спугнуть,
Прогнать воздушные существа,
Плетущие эту ткань,
Тончайший фарфор предсказанных дней
Разбить неловкой рукой.

Я не один. Друзья везде:
Всё явственней в любой звезде,
В луне двурогой и в лесу
Их взор, блестящий, как роса,
В дрожащих листьях на весу
Их шалости и голоса.

Я не один. Друзья везде:
В оврагах, в струях, борозде,
Журчат, лепечут и поют,
Насквозь пронизывают сны
И охраняют мой приют
У тихоплещущей Десны.

Они — прохладный тиховей
Моих садов, моих детей,
Они играют в шалаше,
Скользят у блещущих озер,
Шуршат в полночном камыше
Моих дремучих Дивичор.

Я отвечаю их мирам
Служеньем — тихим по утрам,
Ласкаю и благодарю
С душою ясной налегке
И таинствами говорю
На их бесшумном языке.

Я не отверг гонца метельного,
Не обогнул духовных круч я,
Глухой водой благополучья
Не разбавлял вина в ковше!
Дыханью шторма запредельного,
Напевам космоса — не ставил
Плотин запретов, норм и правил
Ни в жизни быстрой, ни в душе.

Узнал я грозные мгновения,
Крутую полночь в жизни сердца,
Когда чуть видимая дверца
Вдруг распахнется как врата,
И мир неслыханного Гения
Ворвется, плача и бушуя,
И станет прежний бог — ошую,
А одесную — полночь та.

Тайник, где бодрствуют праобразы
В глубиннейших слоях монады,
Где блещущие водопады
Кипят, невнятные уму, —
Вдруг разорвет стальные обручи,
Расторгнет древние засовы,
И мир бездонный, странный, новый
Предстанет зренью твоему.

В меня всей мощью многопенною,
Всей широтой бурлящей литвы
Он хлынул в ночь последней битвы
На смутном невском берегу.
Но многослойную вселенную,
Разверзшуюся над Россией,
С какой сравню иерархией?
В каких октавах сберегу?

Как рассучу на нити времени
Ткань целокупного виденья?
В многовековом становленьи
Какие отличу дела?
Как покажу средь адской темени
Взлет исполинских коромысел
В руке, не знавшей наших чисел,
Ни нашего добра и зла?

Нет, то — не фраза, не риторика,
Не схоластические догмы;
У неисхоженных дорог мы
Стоим в неповторимый век,
И скрытый труд метаисторика
Язык нащупывает новый,
Принять в русло свое готовый
Живые струи новых рек.

Рассудка плотного инерция
Еще толкает мысль по тропам,
Где медленно влекутся скопом
Кто лишь для прописей готов.
То, что ловлю в народном сердце я,
Теперь поймут лишь братья в Духе,
Но завтра лязгнет ключ разрухи
В заржавленном замке умов.

Речь нашей эры не изваяна
Для этих темных предварений;
Еще века, покуда гений
Свершит последний взмах резца.
Что ж: ограничиться окраиной?
Словесной зыби остеречься?
В смиренной низости отречься
От долга первого гонца?

Но давит душу тьма подпольная,
Гнетет невысказанный опыт,
В ушах гудит нездешний топот,
Не наш буран, не наша тишь…
Пусть не вмещают ритмы дольние
Тех сфер блистанье и величье:
Прости мое косноязычье
И отзвук правды в нем услышь.

Я слышу четче с каждым годом —
Не сердцем, не рассудком, нет —
Синклит над русским сверхнародом,
Его огни и странный свет.

В раздумьи, созерцаньи, бденьи,
На чутких тропах к забытью,
И в тонком хладе вдохновенья
То излученье узнаю.

Оно струится от полотен,
С клавиатур, камней, страниц;
Пред ним плотской состав — не плотен,
Меж ним и волей — нет границ.

Внося беззвучно, с постоянством,
За мыслью мысль на лист ума,
Оно не знает ни пространства,
Ни слова тусклого «тюрьма».

Творцы, кого мы звать привыкли
Давно замкнувшими свой круг,
Творят в ином, высоком цикле
И в душу смотрятся, как друг.

О, если б только сроки! сроки!
О, лишь успеть бы до конца,
До первых нимбов на востоке
Осуществить свой долг гонца.

Я умирал травой и птицей,
В степи, в лесу —
В великом прахе раствориться,
Лицом в росу.
И человеком — скиф, маори,
Дравид и галл,
В Гондване, Яве, Траванкоре
Я умирал.

Мне было душно, смертно, больно,
Но в вышине
Блистал он в радугах Ирольна,
Склонясь ко мне.

И с каждой смертью, встречей каждой
С его лучом,
Я слышал вновь: — Твори и страждай!
Тоскуй!.. — О чем,

О ком сумел бы тосковать я,
Как о тебе, —
Слиянье, тождестве, объятье
В одной судьбе?

Твори меня! Учи, не медли,
Рвать помоги
Узлы грехов, деяний петли,
Ночей круги.

Тебе сойти мной было надо
Вниз, в прах, на дно.
А кто ты — Атман, дух, монада —
Не все ль равно?

Для народов первозданных
Слит был в радостном согласье
Со стихиями — туманный
Мир идей.
Выходила к ним из пены
Матерь радости и страсти,
Дева Анадиомена,
Свет людей.

Но на Кипре крутогорном
Раздвоилось это имя,
И Урания над миром
Вознеслась,
Небом звёздным величанна,
Олимпийцами хвалима,
Духу бодрому — охрана,
Щит и связь.

С этих пор, рука Прекрасной —
Тем героям, кто в исканьях,
В муках битв изнемогая
Духом креп…
Но в угрюмых мутно-красных
Развевающихся тканях,
В свите гроз сошла другая
В свой Эреб.

Всякий — раб или свободный —
В жертву дух за наслажденье
Афродите Всенародной
Приготовь!
И запенились амфоры,
Задымились всесожженья,
И спешили славить хоры
Хмель и кровь.

Над столицей мировою
Слышишь гул страстей народных?
Так звучал «эван-эвое»
В древний век.
Хмель и кровь потоком алым
Бьют из капищ темносводных,
Льют по руслам небывалым
Новых рек.

И, деяньем сверхразумным
Волю кормчих исполняя,
Благоденственна, кровава
И тепла,
Есть над каждым многошумным
Ульем наций, каждым краем
И над каждою державой
Эта мгла.

Пряди похоти и страсти
Из эфирной плоти нашей —
Это ты! Твоё участье
Каждый пил,
О, блюстительница рода!
О, зиждительница чаши —
Бурной плоти сверхнарода,
Полной сил!

Пред тобой — в своём бессмертье
Града стольного богиня
Только первая из первых
Дочерей…
И на каменных твердынях
Не твоё ли имя чертят
Переливчатые перлы
Фонарей?