Архив стихотворений Даниила Андреева

Но Запад прав: мы – дикари, мы – дети.
Страсть к жизни, жар, безудерж молодой
Чуженародной мудростью столетий
Чуть скованы… Сверкающей уздой

Науки, чисел, вер, идей заёмных
Как покорить неизжитую страсть,
Что нас влечёт, всё забывая, пасть
К земле, и плыть в её объятьях тёмных?

И европеец в чинном пиджаке,
До самых глаз затянутый приличьем,
На палубе под вольным гамом птичьим
Плывущий по тропической реке

Вдоль деревень, где злой и полнокровный
Зной гонит пот по бронзовым телам —
Он нам противен, как скопец духовный,
Как биржевик, вступающий во храм.

Мы молоды. И, выходя в дорогу
К кострам у неисхоженной тропы,
Берём с собой лишь сухарей немного,
Соль, сахар, чай да пригоршню крупы.

Ведь в реках плавных – рыба в изобильи
И ягод полны добрые леса.
Мы не храним от ветра волоса,
Подошв – от ласк росы, песков и пыли,

И солнце-друг веселым острием
Щекочет нас сквозь рваную рубаху:
Ведь ничего нет драгоценней праха
Родной земли и воздуха её!

Но яд, порой, тревожней и древнее
У нас в крови шевелит южный зной,
И знает тело, понимать не смея,
Как сладко пахнет дикий перегной;

На дне веков таимый корень рода
В тот миг оно в стихиях узнает,
Когда не знал ни Бога, ни народа
Наш праотец – один во мгле болот;

Когда, гонясь за бурошёрстным вепрем,
Упругий, быстрый, хищный и нагой,
Он гибко полз, и мягок под ногой
Был прах земли по жирно-влажным дебрям.

А вечером, когда, за клубом клуб,
Под шорох вай с трясин ползли туманы —
Сложив костёр, он вверх, как обезьяна,
Вскарабкивался на широкий дуб.

Там, с женщиной и с черноглазым сыном,
В лиановом дремал он гамаке,
Пока слоны трубили по долинам
И едкой кровью пахло на реке.

Кто колебал трепещущие кроны?
Что слышал он в те ночи на весу?..
Опустевали чьи-то – в тучах – троны,
Огромный шаг кровь леденил в лесу,

Смолкал сам тигр, в кострах чернели угли,
В ночных затонах лотос расцветал,
Когда весь мир, как храмовый портал,
Встречал, склонясь, Хранительницу Джунглей.

Не оттого ль вершин широкий шум
И в ясный день, и в полночь, и в ненастье
С такой тоской, с такою странной страстью
Мы слушаем, без речи и без дум?

Забудь, мой друг! Ни вепрь, ни тигр, ни кобра
Не зашуршат у мирного костра,
А те, чья власть листву колеблет – добры,
Как чуткая и нежная сестра.

…Но папоротник абажура
Сквозит цветком нездешних стран…
Бывало, ночью сядет Шура
У тихой лампы на диван.
Чуть слышен дождь по ближним крышам.
Да свет каминный на полу
Светлеет, тлеет — тише, тише,
Улыбкой дружеской — во мглу.

Он — рядом с ней. Он тих и важен.
Тетрадь раскрытая в руке…
Вот плавно заструилась пряжа
Стихов, как мягких струй в реке.
Созвездий стройные станицы
Поэтом-магом зажжены,
Уже сверкают сквозь страницы
«Неопалимой Купины».
И разверзает странный гений
Мир за мирами, сон за сном,
Огни немыслимых видений,
Осколки солнц в краю земном.
Но вдаль до поздних поколений
Дойдут ли скудные листы
Сквозь шквалы бурь и всесожжений,
Гонений, казней, немоты?
Иль небывалое творенье
Живой цветок нездешних стран —
Увянет с тем, кому горенья
Суровый жребий свыше дан?
Сквозь щель гардин шумит ненастье,
Но здесь — покой, здесь нет тоски,
Здесь молча светится причастье
Благословляющей руки.
Здесь многокнижными ночами
Монах, склонившись на копьё,
Следит недвижными очами
Крещенье странное моё.
Годину наших дней свинцовых
Он осенил своим крестом,
Он из глубин средневековых
Благословляет бедный дом;
И под тенями капюшона,
На глади древнего щита,
Лишь слово Zeit — печать закона —
Ясна, нетронута, чиста.

Текут часы. Звучат размеры,
Ткут звуковой шатёр, скользя…
И прежней правды, дальней веры
Чуть брезжит синяя стезя.
Но над лазурью — башни, башни,
Другой кумир, иной удел…

— Будь осторожен вдвое! Страшный
Соблазн тобою завладел. —

Так говорит сестра. Но мигом
Уж не рассеется дурман…
Она откладывает книгу
На свой синеющий диван.
Все измышленья в темень канут
От этой ласковой струи…

— Спокойной ночи, мальчик, — глянут
Глаза сестры в глаза мои.
И еле-зримо, — смутно, смутно —
Не знаю где, какой, когда —
Нездешней правды луч минутный
Скользнёт в громаду тьмы и льда.

Но, как минута внезапной казни,
Ринутся в душу в самом конце
Образы неповторимой жизни,
Древнюю боль пробудив в творце.

Смертной тоски в этот миг не скрою
И не утешусь далью миров:
К сердцу, заплакав, прижму былое —
Мой драгоценнейший из даров.

Пусть он греховен, — знаю! не спорю!
Только люблю я, — люблю навек.
Ты не осудишь слабость и горе:
Господи! ведь я человек.

Верую. Доверяюсь. Приемлю.
Всё покрываю единым ДА.
Только б ещё раз — на эту землю,
К травам, к рекам, к людям, сюда.

Ночь снизошла, всю ложь опровергая.
Забылся день, подобный чертежу…
К твоим вратам. Обитель всеблагая,
Очами внутренними подхожу.

Вот, стройный пик, как синий конус ночи,
Как пирамида, над хребтами встал:
Он был, он есть живое средоточье,
Небесных воль блистающий кристалл.

Он плыл, звуча, ковчегу Сил подобный,
Над гребнями благоговейных гор,
И там, на нем, из синевы загробной,
Звенел и звал невоплотимый хор:

Тот клир святых, чьи отзвуки благие
Я ждал, искал, как полустертый след,
В стихах поэтов, в ритмах литургии,
В преданиях первонародных лет…

О, не так величава — широкою поймой цветущею
То к холмам, то к дубравам ласкающаяся река,
Но темны её омуты под лозняковыми кущами
И душа глубока.

Ей приносят дары — из святилищ — Неруса цветочная,
Шаловливая Навля, ключами звенящая Знобь;
С ней сплелись воедино затоны озёр непорочные
И лукавая топь.

Сказок Брянского леса, певучей и вольной тоски его
Эти струи исполнены, плавным несясь серебром
К лону чёрных морей мимо первопрестольного Киева
Вместе с братом Днепром.

И люблю я смотреть, как прибрежьями, зноем сожжёнными,
Загорелые бабы спускаются к праздной воде,
И она, переливами, мягко-плескучими, сонными,
Льнёт к весёлой бадье.

Это было всегда. Это будет в грядущем, как в древности,
Для неправых и правых — в бесчисленные времена,
Ибо кровь мирозданья не знает ни страсти, ни ревности,
Всем живущим — одна.

О, превышающий ангелов! Страшно
Словом коснуться этих пучин,
Скрытых исконно личиной всегдашнею
Видимых следствий,
зримых причин.
Что Ты осуществлял, что загадывал —
Звуками, знаками
как объясню
Тем, кто под маску еще не заглядывал
Прошлому и настоящему дню?

Если над горестной нивою тощею
В поте кровавом народ мужал —
Сам Ты мужал
с удвоенной мощью,
Мудрость восполнил, зрелость стяжал.
Но это после…
А в сумрачной древности —
Солнечный Мальчик
с таких миров,
Бросить докуда в праведной ревности
Даже святой не дерзнет
свой зов!

Разум Твой — над сраженьями, ратями
Чудным воспоминаньем сверкал,
Ты созерцал труды своих братьев —
Дальних затомисов
белый портал.
Ты созерцал свою цель, свой Город,
Храм Солнца Мира
в том краю,
Где, одолев многобурный морок,
С Навною скрестишь
душу свою.

Ты созерцал,
как Звента-Свентана
Дочерью сходит с небес
в ваш брак
И, убелив народы и страны,
Ставит над миром людей
свой знак:
Братством грядущего. Розою Мира,
Будущей Церковью
вмещена,
Воплощена же —
в ткани эфира,
Белому Агнцу
Дева-Жена.

Так —
лишь мальчик сперва,
а не позднею
Мудростью мудрый,
не Ветхий Деньми,
Будешь ли понят Ты временем грозным,
Яростными моими детьми?

Как, слепотой и гордыней обманутые,
Не обесчестят хулой Твоих дел?..
Страшно
Твой лик приближать из тумана.
Пусть же поймет
лишь тот,
кто зрел.

О, тихая полночь! — Узор
дум —
строже,
Алмазней вершины, — ясней
их зов…
Величит душа моя свет
Твой,
Боже,
И ум облекает хвалу
в ткань
слов.

— О дивном соборе
былых
дней
все мы
Из кубка преданий живой
пьем
слух:
Его пятиглавая блестят —
как шлемы,
И каменный лик просветлен,
как дух.

Не мириады ль текли,
свет
чая,
В годину разгромов и орд,
в дни сеч,
Сюда, где с амвона сиял
луч
рая, —
Таинственный образ в огнях
ста свеч.

С Урала, с украйн, от степных
рек
вольных,
С Онеги, с Поморья, где лишь
грай птиц,
Стекались, как мирная рать,
в град
стольный —
Соборно свой дух умягчить,
пав ниц.

Хор пел про невидимый плат —
Кров
Мира,
Про белый, как свет, омофор
он пел,
И, тысячью уст повторив
стих
клира,
Собор просветлялся — весь свят,
весь бел.

И в самодержавных сердцах
в час
гнева
Смолкал многошумных страстей
злой спор.
Когда опускала на них
Мать
Дева,
Печальница русской земли,
Свой взор.

В потоки любви претворив
боль
стонов,
Душа постигала свой путь,
свой крест…
— Честнейшая всех Херувим,
всех Тронов!
Славнейшая всех Серафим,
всех звезд!

И, тканна сердцами, хвалой
уст
пета,
Мерцала единым шатром
вся твердь,
Объемля народ, как покров
струй
света,
Надежнее царства,
сильней
чем смерть.

Они молились за многошумное
Племя, бушующее кругом,
За яростных ратников битв безумных,
За грады, разрушенные врагом:

Они молились о крае суровом,
Что выжжен, вытоптан и обнищал;
О скорби, встающей к тучам багровым
Из хижин смердов и огнищан.

Они молились за тех, чьи рубища —
В поту работы, в грязи дорог;
О бражниках по кружалам и гульбищам,
О ворах, вталкиваемых в острог;

О веке буйном, о веке темном,
О горе, легшем на все пути,
О каждом грешном или бездомном
Они твердили: Спаси. Прости!

Они твердили, дотла сжигая
Все то, что бренно в простой душе,
И глухо, медленно жизнь другая
Рождалась в нищенском шалаше.

Их труд был тесен, давящ, как узы,
До поту кровавого и до слез;
Не знают такого страшного груза
Ни зодчий,
ни пахарь,
ни каменотес.

И мощь, растрачиваемую в раздольи
На смены страстные битв и смут,
Они собирали до жгучей боли
В одно средоточье:
в духовный труд.

Осень! Свобода!.. Сухого жнивья кругозор,
Осень… Лесов обнажившийся остов…
Тешатся ветры крапивою мокрых погостов
И опаздывают
сроки зорь.

Мерзлой зарей из-под низкого лба деревень
Хмурый огонь промелькнет в притаившихся хатах..
Солнце — Антар леденеет в зловещих закатах
И, бездомный,
отходит день.

Тракторы смолкли. Ни песен, ни звона косы,
Черная, жидкая грязь на бродяжьих дорогах…
Дети играют у теплых домашних порогов,
И, продрогшие,
воют псы.

Родина! Родина! Осень твоя холодна —
Трактом пустынным брести через села без цели
Стынуть под хлопьями ранней октябрьской метели.
Я один,
как и ты одна.

Ослепительным ветром мая
Пробуждённый, зашумел стан:
Мы сходили от Гималая
На волнующийся Индостан.

С этих дней началось новое, —
Жизнь, тебя ли познал я там?
Как ребёнка первое слово
Ты прильнула к моим устам.

Всё цвело, – джунгли редели,
И над сизым морем холмов
Гонги вражьих племён гудели
В розоватой мгле городов.

Но я умер. Я менял лики,
Дни быванья, а не бытиё,
И, как севера снег тихий,
Побледнело лицо моё.

Шли столетья. В тумане сиром
Я рождался и отцветал
На безмолвных снегах России,
На финляндском граните скал.

Только родины первоначальной
Облик в сердце не выжечь мне
Здесь, под дней перезвон печальный,
В этой сумеречной стране.

Острым булатом расплат и потерь
Мощные Ангелы сфер
В сердце народов вдвигают теперь
Угль высочайшей из вер.

Где от высот задыхается грудь,
Сквозь лучезарнейший слой
Слышу сходящий отрогами путь —
Твой, миро-праведник, твой!

Сад
непредставимейших гор
Пестовал дух тебе,
Солнце веками покоило взор
На расцветавшей судьбе.

Судеб таких не вынашивал рок
Ни в новолетье, ни встарь:
Гений,
Бого-сотворец,
пророк.
Кроткий наставник
и царь.

Дай до тебя, на духовный восток
Лучший мой дар донести,
Эту осанну, как первый цветок,
Бросить тебе на пути.

Перед близким утром кровавым
В тишине свечу мою теплю
Не о мзде неправым и правым,
Не о селах в прахе и пепле;

Не о том, чтоб вырвало с корнем
Спорынью из пашен России;
Не о том, что в Синклите горнем
Святорусские духи просили.

Но о ней, — о восьмивековой,
Полнострастной, бурной, крамольной,
Многошумной, многовенцовой,
Многогрешной, рабской и вольной!

Ведь любовью полно, как чаша,
Сердце русское ввысь воздето
Перед каменной матерью нашей,
Водоемом мрака и света;

Приближаясь нашей пустыней
К ней одной — трепещем, немеем:
Не имеем равной святыни,
Сада лучшего не имеем!

О, достойней есть, величавей
Города пред Твоими очами,
Жемчуга на Твоей державе,
Цепь лампад во вселенском храме.

Но в лукавой, буйной столице,
Под крылом химер и чудовищ,
До сих пор нетленно таится
Наше лучшее из сокровищ:

Поколений былых раздумья,
Просветленных искусств созданья,
Наших вер святое безумье,
Наших гениев упованья;

Смолкший звук песнопений, петых
В полумраке древних святилищ,
Правда мудрых письмен, согретых
Лаской тихою книгохранилищ…

Не кропи их водою мертвой;
Не вмени нам лжи и подмены,
Опусти святой омофор Твой —
Кровлю мира на эти стены.

Плывя к закату, перистое облако
Зажглось в луче,
И девять пробил дребезжащий колокол
На каланче.

Уж крик над пристанью — «айда, подтаскивай» —
Над гладью смолк.
Как молоко парное — воздух ласковый,
А пыль — как шелк.

В село вошли рогатые, безрогие,
Бредут, мычат…
Бегут, бегут ребята темноногие,
«Сюда!» — кричат.

Круг стариков гуторит на завалинке
Под сенью верб,
Не замечая, как всплывает маленький
Жемчужный серп.

Несет полынью от степной околицы,
С дворов — скотом,
И уж наверно где-то в хатах молятся,
Но кто? о чем?

По вечерам, по чистым вечерам
Полна душа тоской неутолимой:
Тебе одной хрустальный стих отдам,
В суровой тишине гранимый.

Вступает ночь сообщницей благой,
От суеты мою печаль отъемля…
Во сне – лишь ты: под солнцем нет другой,
С тех пор, как я пришёл на землю.

Как узким отблеском – жильцы тюрьмы,
Как люди в храмах – благодатным хлебом,
Навек друг другу причастились мы
Давно, – нет, не под этим небом.

Пусть вещий сон, раздвинув камыши
И ветви наклонённые забвенья,
Рекою мирной мчит ладью души
Назад, назад, за грань рожденья.

Уже я слышу, как вдали поют
Лишь нам двоим знакомые верховья,
Где ты согрела жизнь и смерть мою
Неистощимою любовью.

Не помню имени. Не помню гор,
Лесов, морей в утраченной отчизне,
И дух хранит лишь твой лучистый взор,
Твои глаза на утре жизни.

Подновлен румяным гримом,
Желтый, чинный, аккуратный,
Восемнадцать лет хранимый
Под стеклянным колпаком,
Восемнадцать лет дремавший
Под гранитом зиккурата, —
В ночь глухую мимо башен
Взят — похищен — прочь влеком.

В опечатанном вагоне
Вдоль бараков, мимо станций,
Мимо фабрик, новостроек
Мчится мертвый на восток,
И на каждом перегоне
Только вьюга в пьяном танце,
Только месиво сырое
Рваных хлопьев и дорог.

Чьи-то хлипкие волокна,
Похохатывая, хныча,
Льнут снаружи к талым окнам
И нащупывают щель…
Сторонись! Пространство роя,
Странный поезд мчит добычу;
Сатанеет, кычет, воет
Преисподняя метель.

Увезли… — А из гробницы,
Никому незрим, незнаем,
Он, способный лишь присниться
Вот таким, — выходит сам
Без лица, без черт, без мозга,
Роком царства увлекаем,
И вдыхает острый воздух
В час, открытый чудесам.

Нет — не тень… но схожий с тенью
Контур образа… не тронув
Ни асфальта, ни ступеней,
Реет, веет ко дворцу
И, просачиваясь снова
Сквозь громады бастионов,
Проникает в плоть живого —
К сердцу, к разуму, к лицу.

И, не вникнув мыслью грузной
В совершающийся ужас,
С тупо-сладкой, мутной болью
Только чувствует второй,
Как удвоенная воля
В нем ярится, пучась, тужась,
И растет до туч над грустной,
Тихо плачущей страной.

Порой мне брезжила отрада
В простом, — совсем, совсем простом:
Подкрасться полночью из сада
И заглянуть в мой сонный дом.

Окно распахнуто. Гардины
Чуть зыблются… Весна легка,
И отсвет, тонкий, как седины,
Скользит на сумрак потолка.

Над абажуром старой лампы
Так тих светящийся венец,
Так мирны тёмные эстампы,
Ковров тяжёлый багрянец…

Так странно нов, манящ и светел
Знакомых книг над рядом ряд:
Ночь окунула в мягкий пепел
Их слишком праздничный наряд.

Как вы пленительны, как святы,
Друзья, взлелеянные мной —
Пенаты, добрые пенаты
Родимой комнаты ночной!

Чуть внятный шелест… Шаг… И светом
Вдруг сердце сладко залило:
Как будто в сонной синеве там
Взметнулось белое крыло.

Хрупка, светла, нежна, как иней,
Прошла по комнате она
И стихла в старом кресле синем
С шуршащей книгой у окна.

Вся жизнь полна блаженным ядом,
И изменяет стих певцу,
Чуть подойду с певучим ладом
К твоим глазам, — душе, — лицу.

А счастье — в чём? Под этим кровом
Из-под руки твой взгляд следить
И зовом беглым, лёгким словом
Твой отклик сразу пробудить.

Предваряю золотые смолы,
Чащу сада в мой последний год.
Утром — липы, радостные пчёлы,
Пасека, мёд.

Обойду ряды гудящих ульев,
Опущусь на тёплую скамью,
Вспомнить город, блеск забытых улиц,
Юность мою.

Как далёко!.. Вот, скамья нагрета
Хлопотливым утренним лучом,
И двоится зыбь теней и света
Звонким ручьем.

Кто-то добрый ходит в краснолесье,
Ходит утром близ меня в бору…
Жду тебя, неотвратимый вестник!
Я — не умру.

Предоставь себя ночи метельной,
Волнам мрака обнять разреши:
Есть услада в тоске беспредельной,
В истребленье бессмертной души.

Как блаженны и боль, и тревога!
В пустоту, мой удел! в пустоту!
Рокот хриплого, ржавого рога
В вое ветра ловить на лету!

Хлябь рванулась в расщелины веры,
Вихрь, да снежная плещет гроза,
Фиолетовый плащ Эфемеры
Ослепительно хлещет в глаза.

Этой горькой и страшной отраде
Нету равных в подлунном краю!
Ради сумрака, омрака ради
Хмель ликующей гибели пью.

Все святыни отдам за мгновенье —
Бросить вызов законам Отца,
Бестелесный клинок преступленья
В ткани духа вонзив до конца.

Предчувствую
небывалые храмы,
Полные мягко-лазурной мглой,
Звездный Праобраз Прекрасной Дамы
Над просветляемой духом Землей.

В сердце глядит заалтарный розарий,
Радуга окон дрожит на полу, —
Сердце ликует,
в каждом ударе
Все изливаясь
только в хвалу.

Слушаю,
ниц преклонясь у порога,
Хор Вседержительнице,
Деве Дев, —
Светлых священнослужительниц
строгий,
В купол вздымающийся напев:

Той,
к Чьим стопам, славословя и рея,
Преображаемые льются миры,
Той, что превыше кругов эмпирея,
Друга теплее,
ближе сестры;

Той, Кем пронизаны иерархИи,
Той, Кем святится вся вышина,
Той, что бездонным сердцем Марии
Непостигаемо отражена.