Собрание редких и малоизвестных стихотворений Бориса Садовского. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Превратность судьбы
Он был московский декадент,
Худой и долговязый.
Еще когда он был студент,
Блистал отменно фразой.
В Кружке на вторниках порой
Ораторствуя хлестко,
Он вдруг сшибал графин с водой
В волнении с подмостка.
Он уверял, что надо сечь
Читателей Толстого,
Он утверждал, что надо сжечь
Собранья Третьякова.
Вилье, Верлена восхвалял,
Хоть не читал обоих;
Как Обри Бердслей, рисовал
На собственных обоях.
Превознося любовный грех,
Вводил наркозы в моду
И вместо морфия при всех
В колено прыскал воду.
Но пролетел зловещий год
С роптанием угрюмым.
И, всколыхнув до дна народ,
Промчалась буря с шумом.
Стал тих и скромен наш эстет;
Зато, как бы в награду,
Окончил университет
По первому разряду.
Как Бердслей, в цифрах наш герой
Баланс ведет, скучая,
И грезит в комнате пустой
С пустым стаканом чая.
Уж не флиртует он в кафе
В подобие Вердену:
Он летом высватал в Уфе
Себе невесту Лену.
К ней преклоняясь на плечо,
Стихи шептал любовно,
И полюбила горячо
Бухгалтера поповна.
История одинокого человека
Он в годы юности далекой
Был одинокий, одинокий.
Аскетом жил в уединеньи
И сочинял стихотворенья.
Потом в литературу вытек
И стал многообразный критик.
Сотрудничал везде и всюду,
Имея псевдонимов груду.
Был то Кульковский, то Чинаров,
То Белохлебов, то Матаров,
Писал в «Печи» об идеале,
А в «Немщине» о ритуале.
Здесь был за Бейлиса горою,
Там Чеберячку звал сестрою.
Но «явным будет всё, что тайно» —
Открылась истина случайно.
Пошли намеки, слухи, речи,
И критик вылетел из «Печи».
Пришлось и с «Немщиной» расстаться
И в безработные вписаться.
Теперь он снова одинокий.
О, род людской! О, род жестокий!
Анне Ахматовой
К воспоминаньям пригвожденный
Бессонницей моих ночей,
Я вижу льдистый блеск очей
И яд улыбки принужденной:
В душе, до срока охлажденной,
Вскипает радостный ручей.
Поющим зовом возбужденный,
Я слышу темный плеск речей
(Так звон спасительных ключей
Внимает узник осужденный)
И при луне новорожденной
Вновь зажигаю шесть свечей.
И стих дрожит, тобой рожденный.
Он был моим, теперь ничей.
Через пространство двух ночей
Пускай летит он, осужденный
Ожить в улыбке принужденной,
Под ярким холодом очей.
Уж поезд, обогнув вокзал
Уж поезд, обогнув вокзал,
Шипел и ждал, как змей, крылатый,
Когда застенчивая в зал
Походкой скромною взошла ты.
Улыбки свежей серебро
В румяных розах затаилось,
И страусовое перо
Над чёрной шляпою струилось.
Ты чай рассеянно пила,
Но синий взор смотрел всё строже,
И в этот миг ты мне была
И жизни, и мечты дороже.
За мной глаза твои цвели,
Лучился тихий свет улыбки
А между тем вагоны шли,
Уверенны и мерно-зыбки.
Как грустно под колёсный гром
Любимое лицо мелькнуло!
Как страусовое перо
Любовно к чёрной шляпе льнуло!
Барон
Барон гулял по Невскому. Барон
Отменно выбрит и одет отлично.
От котелка до серых панталон
На нем изящно все и все прилично.
Зеленый галстух на воротнике,
Лимонная перчатка на руке
И набалдашник у тяжелой трости
Из благородной мамонтовой кости.
Закат бледнел. В оконных зеркалах
Пестрели сласти, зонтики, картинки,
И рдели меж колбас и черепах
С привозными черешнями корзинки.
Трамвая беспокойный звон и гул.
Еще один газетчик промелькнул,
Гостиный двор веревка оградила,
На думской башне десять раз пробило.
Вот на углу уютный Доминик.
Барон неслышно подошел к буфету,
Взял пирожок, поправил воротник
И развернул вечернюю газету.
А между тем бледнел и таял май.
На площади чугунный Николай
С конем своим, танцующим на месте,
Казалось, вырезан из черной жести.
И снова шел по Невскому барон.
Темнела Исаакия громада,
И медленно лилась со всех сторон
Прозрачная и нежная прохлада.
Над Петербургом замер вещий сон.
Который раз встает и снится он,
Который раз смущает он влюбленных
И сладко утешает обреченных.
И дрогнула усталая душа.
Как черный призрак в дымчатом эфире
Барон летал по улицам, спеша.
Вот на Галерной он в своей квартире.
Глядят шкафы заглавиями книг.
Он взял перо, задумался на миг,
Занес печать над маленьким пакетом
И посмотрел на ящик с пистолетом.
А завтра было то же все точь-в-точь:
Опять толпа и пыль на тротуарах,
Опять лилась и замирала ночь,
Опять шумели в кабаках и барах.
И на Галерной то же, что вчера,
Шкафы, портьеры, бронзовые бра,
И на пакете с вензелем корона,
И за столом на кресле труп барона.
Луна осенняя
Октябрь застыл, угрюм и черносинь.
В затишьи мрачных и немых пустынь
Над площадью унылой городка
Тоскою ночь нависла — ночь-тоска.
Спят будки, облетевший сад молчит,
Не лают псы и сторож не стучит.
Взрыдает ветер и утихнет вдруг.
Но неподвижен в небе яркий круг.
Луна стоит и в черной тишине
Подвластно все Луне, одной Луне.
Украдкой, вдоль белеющих домов,
Иду к тебе, Луна, на тайный зов.
С холодной башни мерно полночь бьет.
Протяжно медь стенящая поет.
Как сердцу дорог ваш бессонный ропот
И ваш упорный бездыханный шепот.
Все изменило: счастье, жизнь, любовь,
И только вы все те же вновь и вновь.
Николай Первый
Ты стройно очертил волшебный круг,
И Русь замкнулась над прозрачным шаром.
В нем истекало солнце тихим жаром,
В нем таял, растворяясь, каждый звук.
Ты первый сам своим поверил чарам
И всемогуществу державных рук,
Тщету молитв и суету наук
Отдав брезгливо мужикам и барам.
Чтоб конь Петров не опустил копыт,
Ты накрепко вковал его в гранит:
Да повинуется царю стихия!
Взлетев над безвоздушной пустотой,
Как оный вождь, ты крикнул солнцу «Стой!»,
И в пустоте повиснула Россия.
Прекрасен поздний час
Прекрасен поздний час в собачьем душном крове,
Когда весь в фонарях чертог сиять готов,
Когда пред зеркалом Кузмин подводит брови,
И семенит рысцой к буфету Тиняков.
Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,
Когда Ахматова богиней входит в зал,
Потемкин пьет коньяк и Александр Иваныч
О махайродусах Нагродской рассказал.
Но вот уж близок день, уж месяц бледноокий,
Как Конге, щурится под петушиный крик,
И шубы разроняв, склоняет Одинокий
Швейцару на плечо свой помертвелый лик.
Жизни твоей восхитительный сон
Жизни твоей восхитительный сон
Детская память навек сохранила.
Что же так тянет к тебе, Робинзон,
В чём твоя тайная прелесть и сила?
В белый наш зал ухожу я с тобой.
К пальмам и кактусам взор устремляя,
Слышу вдали океана прибой,
Бег антилопы и крик попугая.
Мало отрады от пёстрых картин:
Небо изменчиво, море тревожно.
Да, но на острове был ты один,
В этом тебе позавидовать можно.
Ты вязнешь в трясине
Ты вязнешь в трясине, и страшно сознаться,
Что скоро тебя засосёт глубина.
На что опереться и как приподняться,
Когда под ногой ни опоры, ни дна?
Мелькают вдали чьи-то белые крылья:
Быть может, твой друг тебе руку подаст?
Напрасны мечты, безнадёжны усилья:
Друг первый изменит и первый предаст.
Крепись! Тебя враг благородный спасает.
С далёкого берега сильной рукой
Он верную петлю в болото бросает
И криками будит предсмертный покой.
Верни меня к истокам дней моих
Верни меня к истокам дней моих.
Я проклял путь соблазна и порока.
Многообразный мир вдали затих,
Лишь колокол взывает одиноко.
И в сердце разгорается заря
Сияньем невечернего светила.
О, вечная святыня алтаря,
О, сладкий дым церковного кадила!
Заря горит всё ярче и сильней.
Ночь умерла и пройдены мытарства.
Верни меня к истокам первых дней,
Введи меня в немеркнущее царство.
У широкого дивана
У широкого дивана
Долговязые часы.
За часами таракана
Осторожные усы.
Скучно розовой невесте.
В небе звёзд недвижный бег,
И дрожит на синей жести
Голубой далёкий снег.
Вдруг звонок: она вскочила,
Покраснела, ожила,
Занавески опустила,
Заглянула в зеркала,
Поиграла с сонной кошкой,
Передвинула диван.
Под её упругой ножкой
Звонко щёлкнул таракан.
Чёрные бесы один за другим
Чёрные бесы один за другим
Долго кружились над ложем моим.
Крылья костлявые грудь мне терзали,
Когти железные сердце пронзали
И уносили в безвидную мглу
Божью святыню и Божью хвалу.
Гость белокрылый из райских полей
Пролил на раны вино и елей.
Сердце забилось нежней и любовней.
Стало оно благодатной часовней,
Где от вечерней до ранней зари
Радостный схимник поёт тропари.
Когда настанет Страшный суд
Когда настанет Страшный суд
И люди с воплем побегут
В прощальный срок мгновений кратких
С густых полей и кровель шатких,
Оглушены трубой суда,
Кто встретит на пути тогда
Кружок ощипанного перья
И вспомнит древнее поверье?
Чей возмутится взор и дух,
Увидя этот пёстрый пух?
Над ним бессмысленно истратил
Убийца свой предсмертный час.
Последним ястребом сейчас
Растерзан здесь последний дятел.
Акварель
Твой взор — вечерняя истома.
Твой голос — нежная свирель.
Ты из семейного альбома
В прозрачных красках акварель.
На серо-матовой странице
Рисую тонкие черты:
Блестят плоды, сверкают птицы,
К озёрам клонятся цветы.
Зачем на светлой акварели
Нельзя мне вечно быть с тобой,
Хотя бы в виде той газели
Иль этой чайки голубой?
Во сне гигантский месяц видел я
Во сне гигантский месяц видел я.
Беспечный, как дитя, как девочка, невинный
Он, добродушную насмешку затая,
Следил игру теней на площади пустынной.
И показалось мне, что месяц сделал знак,
И сразу стало всё как дважды два понятно:
Конечно, смерти нет, конечно, жизнь пустяк,
И человеком быть, в конце концов, приятно.
Они у короля в палатах
Они у короля в палатах
Как два приятеля живут:
Рассудок, разжиревший шут
В мишурных блёсках и заплатах,
И Время, старый чародей:
Из рукавов одежды чёрной
Бросает он толпе придворной
Стада бумажных лебедей.
Но фокусник вполне приличен,
И шут в остротах ограничен:
Лишь только в зал войдёт король,
Божественный и светлый Разум,
Они, пред ним склоняясь разом,
Смешную забывают роль.
Бернарду Шоу
Сэр, мне грустно чрезвычайно,
Что в один из Ваших дней
Не попали Вы случайно
В монастырский наш музей.
Вы б увидели, как время
Ход усиливает свой,
Как растёт живое семя
На равнине гробовой.
Как над мёртвыми костями
Веселится детвора,
Ожидая вместе с нами
Радость светлого утра.
Но в огромном этом зданье
Лишь одно нехорошо,
И на это Вы вниманье
Обратите, мистер Шоу.
За оградою музея
Третий год живёт поэт.
Он, здоровья не жалея,
Проработал тридцать лет.
Дан ему чулан убогий,
Где ни печки, ни тепла.
И поэт больной, безногий
Просит тёплого угла.
«Для тепла найдётся вата.
Керосинку можно жечь!» —
Вот от здешнего собрата
Он какую слышит речь.
Право, было б интересно
Вам чуланчик этот снять.
И да будет Вам известно,
Что всего в нём метров пять.
Поучительно для мира
Заглянуть сюда зимой.
Тридцать пятая квартира,
Корпус, кажется, седьмой.
Пушкин
Ты рассыпаешься на тысячи мгновений,
Созвучий, слов и дум.
Душе младенческой твой африканский гений
Опасен как самум.
Понятно, чьим огнем твой освящен треножник,
Когда в его дыму
Козлиным голосом хвалы поет безбожник
Кумиру твоему.
Я, дедушка, хочу покою
— Я, дедушка, хочу покою.
— Ну, что ж, сынок: ищи, найдёшь.
Ступай дорожкою лесною,
А там лугами повернёшь.
Бреду по россыпи песчаной.
Кругом тяжёлых ёлок строй.
За ними светлые поляны,
Где птицы тешатся игрой.
Бегут олени к водопою.
Последний поворот, и вот
Открылась к вечному покою,
Безбрежная, передо мною
Бесстрастная равнина вод.