Архив стихотворений Бориса Ручьёва

Перемыты звезды-недотроги
В ста ручьях, раскиданных вразброд,
На незабываемых дорогах
Чисто — ни калиток, ни ворот.
Верно, дорогие горожанки,
Множество чудного позади,
Было вечера терять не жалко,
Первым краснобаем проходить.
Молодость, к чему смешная щедрость?
За весну, за сердце, за девчат
Сколько слов упущено по ветру
Не таких, что песнями звучат.
Молодые, проходите мимо,
Обо мне немножечко грустя,
Я останусь, словно нелюбимый,
Самый бессердечный холостяк.
В полночь все гармоники устанут
За окном смеяться и стонать.
Я, запевом скованный, не встану
И не отодвинусь от стола.
Сердце дрогнет и забьется громом,
Светлым и богатым, как гроза.
В тишине бессонницы огромной,
В синеву оправившей глаза,
Позабуду ужин, все на свете
И поверю грозно, без труда
В то, что я из жителей планеты,
Обойденных горем навсегда.
Ночь пройдет неслышно, а за нею —
Семь других с тревогой провожу.
С каждым часом чуточку бледнея,
Песню непропетую сложу.
Перестану тишину хранить я,
Встану перед вами строгий, как
Памятник из черного гранита
Словно поднимая на руках.
И, друзья, поверите навеки,
Что под небом, ветром и огнем
Громки наши земли, горы, реки…
Мы как победители живем.
Вспомним! На недели стиснув зубы,
Жили в пору непокорных вьюг
Крепче знаменитых лесорубов,
Ласковее ласковых подруг.
Песню не замените другими.
Получайте. И в конце концов,
В шутку посмеемся, дорогие,
Над суровой долею певцов.

Срывает вагонные речи
густой паровозный гудок,
когда загрохочут навстречу
составы с магнитной рудой.
Скорее, скорее, скорее…
Сжимаются шпалы скрипя,
и темь незаметно стареет
по троицким тихим степям.

Киргизская ночь до рассвета…
И вслух я подумать не прочь:
— Товарищ! Заполним беседой
большую дорожную ночь…

О будущем городе стали,
рождающем славу и труд,
я тоже раздумье поставил
на легкий конвейер минут.

Вот память задорно выводит
парнишку околиц да изб,
принесшего стройке завода
за деньги старанья свои.

Декады гремят неустанно
в атаках, в гудках, вперебой,
парнишка, крепясь, вырастает
в героя высоких работ.
Ты слышишь: сквозь ночи, сквозь грохот
строительным взметом высот
моя молодая эпоха
героику будней несет.

За берегом медленной ночи
строительство выйду встречать.
И город гудком прогрохочет
приветный двенадцатый час.

И вновь за разлуку расплатой
вольются в старанья сполна
бетон коксохимкомбината,
распутица рельс и канав.

Где ты шел, сибирский леший,
через мир и через гром
по дороженькам нездешним
с колдованным топором?
Ждал тебя я год и месяц
в наши горные края
и поверил: спета песня
соколиная твоя.
Вечер был. Сверкали звезды.
И стоял товарищ мой
чернобровый, грандиозный,
бородатый и прямой.
Он сказал: — Под небом синим
шел любою стороной,
нету города в России,
не отстроенного мной.
Он сказал: — А в смысле песни
разговором не забавь,
в небе звездочкой чудесной
обозначена судьба.
…Ночь налево, ночь направо,
больше нечего сказать —
триста звезд глядело прямо
в наши звездные глаза,
и одна с зеленым цветом, —
будто цветик полевой,
по неведомой примете
знала друга моего.

Год мы вместе ели, пили,
а вокруг Магнит-горы
день и ночь на всех стропилах
пели наши топоры.
Шла зима глубоким снегом,
мы несли бессменный пост,
темной ночью пали с неба
три куста зеленых звезд.
Мой товарищ ахнул с горя,
в небо глянул и застыл:
на высоком синь-просторе
не нашел своей звезды.
Скинул шапку, вытер слезы,
свету белому не рад,
на земле знобят морозы,
чтобы легче помирать.
Чтобы ввек помина злого
не осталось за душой,
поклонился нам без слова,
распрощался и ушел.

Безо всякой канители,
тихо, смирно той зимой
всю неделю на постели
помирал товарищ мой.
Койка жестка, что подметка,
скукой выпито лицо,
мир бедней на четверть водки,
на полпуда огурцов.

…По Руси и по России
напролет и наугад
смерть ходила, смерть косила
тыщу лет тому назад…
Встал старик сухой и грозный,
непокорный, как гроза,
изругал святые звезды
за прекрасные глаза.
И во всей бывалой силе
изрекает в те поры:
— Нонче небо отменили,
володеют топоры.
…Снова звоном, снова хрустом
загулял у наших гор
гордость парней Златоуста,
сердцем кованный топор.

В перепалку, в перестрелку
как ударили в леса,
компасы рванули стрелки,
перепутав полюса.
Над ночным долинным юром
как взгремели топоры,
показали реомюры
тридцать градусов жары.
Под огнем в четыре солнца
стены города кладем.
Неба нет, земля трясется,
звезды падают дождем.

Мальчишкой озорным, десятилетним,
срываясь — грудь я расшибал в горах…
Так понял я, что есть, как боль на свете,
печаль и кровь, бессилие и страх.

Над горным краем затворяла тучи
и молнии калила добела
зубчатой гранью, кручею падучей
суровая орлиная скала.

Ни зверьих нор, ни пепла, ни ступеней,
во все века бесплоден черный склон.
И вырубили орды поколений
на лбу ее проклятия времен.

Тогда скалу хотел я сжечь глазами,
бил камнями, ругая и кляня.
Гранит молчал, за ненависть и зависть
отщелкивая камни на меня.

Стояли горы. Жгло неодолимо.
Летели птицы с севера на юг.
И, с неба петлей падая в долину,
орел смотрел на голову мою.

Горячий, кривоносый, черно-рыжий,
он резал мир до моего плеча,
жильцом взлетел на каменные крыши,
крылами надо мною хохоча.

Я думал — камень хищника догонит,
дрожали руки, сердце жгло в груди…
Я шел к реке, протягивал ладони,
просил глаза и сердце остудить.

Медянкой речка прозвана. По скалам,
по желтым мхам, над ржавою рудой
она шипела, падала, плясала,
в лицо плевала медною водой.

…Как лихоманку, перенес я детство,
за годы боль и страх переборол,
И перешли навеки мне в наследство
скала, река и рыжий мой орел.

В ту пору небо рдело не сгорая,
рос город в зорях, в грохоте, в дыму,
прогнав орла из каменного края
как будто по веленью моему.

Строители! Удар, так без отдачи,
под солнцем — жарко, жарко — при луне.
Я был сто тысяч первым, а удача —
дождем летела в руки и ко мне.

Мне говорят: дворцам гранита мало…
Вот — перфоратор, шнур и десять дней.
В какую полночь — горстью аммонала
скалу орлов я вырвал до корней?

Я ладил скрепы каменной плотине,
работу принимая, словно бой,
и забурлила речка по долине
рекою полноводной голубой.

И за пять лет — ни много и ни мало —
за сердце, за работу и за гром
ты, Родина, мне руки подымала,
одаривала словом и добром.

Вот только я орла не вижу снова…
И если вы найдете клок крыла,
до ржави черно-рыжего, сухого,-
скажите мне, родные, про орла.

Я подожду. На север — облаками
летит гроза, осеребрив траву.
Так и живу я в городе из камня
и до ста лет, пожалуй, доживу.

Тихо сгасли звезды-недотроги
по ручьям, разбившим легкий лед.
Зяблики спустились на дороги
и совсем забыли про полет.
Скоро вся окрестность похмелела,
солнце становилось на ребро,
и шатались сосны, по колено
в снежной пене горных погребов.
Закачалась речка, льды срезая,
переправы руша, и на льду
заметался, закружился заяц,
зимогор, почуявший беду.
Грудь разбил и окровавил губы
и от боли лег, а из-за скал
грозно выходили лесорубы,
город мой дымил в крутые трубы,
синим пеплом снег пересыпал.

Дом мой ледоколом на причале
лег от города и до реки.
Ровно в полдень в двери постучали
легким топорищем земляки.
Самый старший повстречал поклоном,
поднял зайца со своей груди,
отдал мне и наказал спокойно:
— Зверь исходит кровью. Отходи…
Только и сказал я: — Не просите…
В дом прошел; не слыша никого,
зайца положил на синий ситец,
на подушки, к солнцу головой.
Приходил с забоев вечерами
и сидел над койкой до утра,
в белые повязки кутал раны,
в желтые листы целебных трав.
А об этом со смешною лаской,
тихо, тихо, будто не дыша,
матери рассказывали сказки
всем светлоголовым малышам.
В полдень приходили металлисты,
школьники кричали у дверей,
и дарили ягодник-трехлистник
девушки с цветных оранжерей.
В полночь в окнах просыхали стекла,
и, шаги прохожих затая,
до зари заглядываясь в окна,
город весь на цыпочках стоял.
А часы стучали, льдины прели,
десять раз по ним прошла заря,
в комнате остались от апреля
серые листки календаря.

На заре проснулся длинноухий:
выгнул спину, к солнцу прыгнул сам,
длинные повязки легким пухом
разметал по каменным углам.
В эту пору площади дрожали
от колес саженных и подков.
В праздничных нарядах горожане
рудобоев в горы провожали
открывать созвездья рудников.
Через все мосты и перевозы,
через каждый лог и перевал
понесли железные обозы
черный хлеб и белый аммонал.
Самородным золотом каймлены,
плыли ровно, ветру вперекат,
длинные багровые знамена
у пехоты горной на руках.
А посбочь дороги, через скалы,
через ямы, не касаясь дна,
пыль вилась да вершники скакали,
кайлами звеня о стремена.
И когда сирены протрубили
далеко, у самых облаков, —
увидали все на битой пыли
изразцовый след автомобилей,
гусениц рубцы да сечь подков.
Был короткий от разлуки вечер,
незаметно канувший во тьму;
полушалками окутав плечи,
удивились женщины ему.
Школьники вернулись в стежки улиц
и не замечали сгоряча,
что эскадры в лужах потонули,
мельницы разбились на ручьях.
Но уже в кострах на горных тропах
обтекали пеной котелки.
Будто в день всемирного потопа
диким спотыкающимся скопом
звери пробивались на белки.
Бурей завывали волчьи стаи,
лось ревел, и задыхалась рысь
так, что в красных глотках клокотали
пеной отраженные костры.
И, гремя моторами, по следу,
через все разливы полых рек
шел на труд, на битву и победу
нежный-нежный сердцем человек.

За щучьим Тоболом, за волчьей тайгой,
за краем огня и змеи
гроза становила высокой дугой
ворота от сердца земли.
Где зарево славы от горных костров,
червонцы и сила в ходу,
где горы железа и реки ветров
у гордых людей в поводу.
Особый народ, не мои земляки, —
я жизнью ручался за то, —
что сможет из самой последней реки —
устроить всемирный потоп.
А что моя доля? В лесах ни души,
за яром взмывается яр.
Ну что, моя доля! Девчонка, скажи!
Дикарка лесная моя…
Стояла девчонка в суровой красе,
и сам я сказал: — Хорошо…
Я хлеба напек, насушил карасей
и кожей оправил мешок.
Над солнцем, над черным испуганным днем
в тайге хохотала гроза,
четыре сосны изрубила огнем
и мне указала вокзал.
И не было горя, и я не гадал,
что край о разлуке поет,
что поезд, качая, несет на года
в далекий орлиный полет.
Страна, где страдал я от полдней сухих,
от зимнего холода дрог,
навеки потеряны числа твоих
мостов, семафоров, дорог.
Сто раз я слыхал, как дорога гремит,
и поезд врывался туда,
где синие горы качал динамит,
в долинах росли города.
Так юных любила, шатала и жгла
костров золотая пора —
за гром вагонеток, за искры кайла,
за кованый звон топора.
Горячие ночи прикончили сон,
и, трубку сжимая в зубах,
работал, готовый на сорок часов
забыть про еду и табак.
Июль налетал с азиатских границ,
январь — с ледовитых морей,
и губы в июле ссыхались в крови
и были как лед в январе.
Во сне я не видел краев дорогих
и думал по-старому въявь:
живет на Тоболе, у волчьей тайги,
лесная зазноба моя.
В боях на ударе ломается сталь,
а я возмужал от боев.
На поднятых мною домах и мостах
я вырубил имя ее…
В тайге порешили, что в землю зарыт,
но летом проезжий горняк
хвастнул, что бывал у Магнитной горы
и песню слыхал про меня.
Сказала девчонка: — Найду, хоть убей…
Не знала ни смеха, ни сна.
Отправила белых своих голубей —
четыре почтовых письма.
Они долетели, забились в руке,
и я расспросил их подряд…
И видел, как барки летят по реке,
костры над тайгою горят.
На всех пристанях поднялись земляки —
народ, именитый за то,
что может из малой сибирской реки
устроить всемирный потоп.
Зато гармонист открывает игру,
и первой из первых подруг
высокая девушка входит на круг,
и радугой кружится круг.
За жаркие руки, за легкость шагов,
за сердце ее и еще
за вечную верность от двух берегов
невиданный в мире почет.
Но тьма загремела замками дверей,
уходит зазноба моя.
И полночь уходит. И время заре.
Стожары над миром стоят.
Красивые звезды походных былин,
при вас покидая привал,
походку любимой по гулу земли
я тысячи раз узнавал.
И, ветру назло раскрывая глаза,
о годах, что с нею прошел,
простыми словами нельзя рассказать,
но песню запеть — хорошо.

Приветственным словом лаская
Пути наших дней и работ,
Сегодня страна — мастерская,
Встает на проверку, на смотр.
Мы строим и жизнь, и заводы,
Но, память о битвах храня,
Не скинем с плеча и в работе
Винтовочного ремня.
И в будничных темпах и звонах,
В рабочем поту и пыли
Мы строимся часто в колонны
Привычку борьбы закалить.
И все это
Верно недаром, —
Чтоб, ненавистью накалясь,
Антанта кровавым пожаром
Не вздыбила наши поля.
И чтобы
Октябрьскую радость,
Терпения тишь издержав,
Правительственной канонадой
Не выбила свора держав.
Мы ценим
И труд, и затишье.
И все-таки,
Если огнем
И порохом
Ветры задышат,
Победу мы силой возьмем.
Пока же
С учебным задором
Мы слышим, ровняя свой шаг,
Из-за морей и пригорий
Запевы рабочих атак.
Мы слышим —
Ломаются цепи —
И, слыша,
Набатом зовем:
— Ломайте и стройтесь под крепи,
Под россыпью наших знамен.
И главное — песня и бодрость.
И главное — крепкий удар,
И главное —
Ровная твердость
В размеренных темпах труда!»

Я — из тех горожан, у которых
в первый раз — под Магнитной горой
юность в сердце зажглась, будто порох,
и просилась у Партии в строй.
Вместе с нами в палатке, как дома,
со штабным телефонным звонком,
ни на час по примеру Парткома
не смолкал комсомольский Горком.

С каменистого дна котлованов,
с тяжким грузом работ и забот,
день и ночь по ступенечкам планов
поднимались мы, строя завод.
Наше — с ленинским профилем — знамя,
становя во дворе заводском,
зяб ты с нами и парился с нами
на ветру, комсомольский Горком.
В пору фронта, не мысля о тыле,
промедление ставя в вину,
словно в песне и мы уходили…
Комсомольцы твои… На войну!..
Сгоряча не жалеющих силы,
нас, порою обжатых врагом,
будто чудом — спасал от могилы
твой металл, комсомольский Горком.
Тылом битвы, как видно, недаром
оставался ты, мир сторожа.
Был строителем. Стал сталеваром.
Стал броней для своих горожан.
Не стареет душа в человеке,
если шел он с тобой прямиком…
Побратался ты с нами навеки,
дорогой комсомольский Горком.

Сколько душ снарядил ты в дорогу,
вывел к Партии — в люди, в бои!
И, сменяясь в рядах понемногу,
молодеют отряды твои.
Значит, здравствуй на радость и славу,
в каждом сердце гори огоньком,
молодой, но партийный по нраву,
старый друг, комсомольский Горком.

По лесам краснела земляника,
реки наземь падали со скал…
От соленой Камы до Яика
исходил я каменный Урал.
Ставил я в горах цеха из стали,
доставал я уголь на-гора,
и меня часами награждали,
пили чай со мной директора.
В праздники ходил я на гулянки,
по садам бродил в вечерний час,
и глядели на меня горянки,
нипочем не отрывая глаз.
По дорогам, низким и высоким,
медленно теряя дни свои,
я живу — душевно одиноким
только с точки зрения любви.
Словом, в жизни многому ученый,
знавший много счастья, много бед,
не имел я счастья знать девчонок,
равных в обаянии тебе.
Не имел я чести строить в яви,
видеть и во сне и наяву
города, сравнимые по славе
с городом, в котором я живу.
Где с тобой проходим спозаранку
по широким улицам вдвоем,
горлинка залетная, горянка,
горенько нежданное мое.
Видел я глаза орлиц и ланей,
соловьих и диких голубят,
но такие — синие в тумане,
голубые в полдень — у тебя.
Выйдешь в ельник — ельник станет вровень,
в горы глянешь — горы позовут,
улыбнешься — за твое здоровье
земляника подпалит траву.
А купаться вздумаешь под кручей,
прыгнешь в воду ласточкой летучей,
вспыхнет сердце, словно от огня,
и плывешь по той воде кипучей,
над волною плечи приподняв…
На какой, скажи, реке заветной,
полуденным солнышком согрет,
твой родной, садовый, семицветный,
дальний Обояньский сельсовет?
На Дону ли тихом, на Кубани —
все равно, имею я в виду:
обаятельнее Обояни —
на земле селений не найду.
Не найду в цветах желтее меду,
в горной вишне влаги огневой,
не найду на белом свете сроду
серденька желанней твоего.
Петь мне без тебя не довелось бы,
без тебя темно в средине дня,
и прошу я в превеликой просьбе —
выйди, что ли, замуж за меня.
Не хвалюсь одеждой и достатком,
но имею честь сказать одно:
никогда я не считаю сладким
горькое, веселое вино.
И долит меня большая вера,
до того долит, что нету слов,
что экзамен сдам на инженера —
вечного строителя домов.
Никакому горю непокорный,
каждый день тобою дорожа,
скоро стану строить город горный
по большим московским чертежам.
Вот и встанет он несокрушимо,
облицован камнем голубым,
засинеют горные вершины,
как родные сестры, перед ним.
Обоянкой звать тебя я стану.
— Обоянка, — я тебе скажу, —
не спеша деревья вырастают
ровнями второму этажу.
Нет в садах зеленых с теми сходства,
что растут в твоей родной степи.
Поступи в контору садоводства,
садоводом главным поступи.
Чтоб вокруг домов да вкруг кварталов,
затопив долину, всё плыла,
птицами свистела, зацветала,
поднимала пену добела
и вставала выше крыш зеркальных
в вечер поздний, в утреннюю рань,
в ягодах медовых и миндальных,
в тополях крутых пирамидальных,
вся в цветах и звездах — Обоянь!

Эй, прощай, которая моложе
всех своих отчаянных подруг.

А. Прокофьев

Прощевай, родная зелень подорожная,
зори, приходящие по ковшам озер,
золотые полосы с недозрелой рожью,
друговой гармоники песенный узор.
На последней ставке нашего прощанья
стисну всем товарищам руки горячо.
Сундучок сосновый с харчем да вещами
правою рукою вскину на плечо.
И тогда — в минуту самую отчальную —
проводить за улицы да за пустыри
выходи, которая всех подруг печальнее,
в распоследний, искренний раз поговорить.
Дорогая, слушай… До своей околицы —
никогда парнишку не ходи встречать.
От тоски по городу извела бессонница,
манит город молодость, далью грохоча.
Может, не встречаться нам с прежнею улыбкою,
ты — мои из памяти выметешь слова,
песни колыбельные будешь петь над зыбкою,
моего товарища мужем называть.
Только помни: близким и далеким часом,
если пожалеешь, что не шла со мной,
встречу тем же самым парнем синеглазым,
без обиды в сердце назову женой.

Взмокла на платочке кромка вырезная…
Девушка осталась у родных краев…
Принимай парнишку с синими глазами,
Город дымноструйный, в ремесло свое!

Вечерние звезды
зажглись в поднебесье,
заря западает
за облачный дым,
когда гармонисту —
хозяину песни —
гармошка свои
открывает лады.
И песня плывет
по ковыльному следу,
мечтою — тосклива,
рыданьем — пьяна.
Про горы златые
гармоника бредит,
про полные реки
хмельного вина.

Забыл, видно, парень,
проснувшись с тоской,
что все мы живем
на земле городской,
что громом и славой
пропитан здесь воздух,
цеха и забои
в знаменах и звездах…
И песню, руками
пуская в полет,
по старой привычке
с надрывом ведет.

Мы слушали долго
и парню сказали:
— Довольно гармонику
мучить слезами!
Сыграй-ка, товарищ,
по совести, честно,
про наши участки,
бригады и дни,
для сердца — такую
чудесную песню,
которая стала бы
жизни сродни.
Чтоб каждый, кто нынче
по-нашему стойко,
горбом своим строит
Магнитострой,
от песни с улыбкою
вышел на стройку,
и город наш —
родиной сделал второй…

Товарищ спокойно
ответил тогда,
что песен таких
не сложили года.
И только гармошка
с тоскою молчала,
что сорвано
песни привычной начало.
Но молча лады
тяжело сберегать.
И песню товарищ
берет наугад.

И вдруг, будто с ветру,
с налета, с разгона,
от самой земли
закачала барак
великая песня
Буденновской конной,
то маршем, то плясом,
то дробью атак.
Она началася
чеканно, игриво,
но скоро торжественней,
строже, грозней
пошла по бараку
единым порывом,
сроднившись с губами
поющих друзей…

За окнами вечер
рванули сердито
гремящие горы
пальбой динамита.
Ночная работа
и с песней, и с нами
сливается грохотом,
звоном, огнями.
Полночным призывом
тугая сирена
зовет отдохнувшую
новую смену.

Гармоника сложена. В смену пора.
А песня походкою правит.
А стройка, как сказка,- в огнях до утра
вся в звездах невиданной славы.

Крепкожильное отродье
волка с бешеною сукой,
на полях хлеба сжигая,
в реках воды отравив,
ты бредешь по белу свету
и столапый и сторукий,
по колена и по локти
в неоплаканной крови.

Ты бредешь по миру в полночь,
в полдень ты бредешь под тучей,
обнажив на страшной морде,
опалив огнем атак,
припеченные железом
лапы черные, паучьи —
клейма псарни Нюрнберга,
клейма бешеных собак.

Дети Африки сыпучей
шли к шакальим стаям горным,
жены Африки горючей
насмерть падали у скал.
С хрипом Африка сжимала
перерезанное горло,
к перерезанному горлу
ты всей пастью припадал.

Обнажив ножи косые
воспаленными руками,
сторожа твоих застенков
в полночь Тельмана вели…
И о том гремели волны,
и о том гудели камни,
ты дрожал во всех засадах
городов своей земли.

Ты глядишь багровым глазом
(так багровы рты орудий)
на страну, которой в песнях
славой вечною греметь,
где окованы ворота,
где б тебя казнили люди,
что стоят у карты мира
в красном каменном Кремле.

И тебе с восходом мнится,
и тебе с закатом снится,
что идешь, расставив лапы
(где ни ступишь — там иди),
от границы белорусской,
от украинской границы,
по сердцам московских парней,
по моей идешь груди.

Так велит твой голос крови,
закипавшей ядом в ранах
всех убийц и всех бандитов,
снятых замертво с осин, —
королей всемирной биржи
с браунингами в карманах,
поклонявшихся обрезу
кулаков всея Руси…

Перед боем, перед боем
замолчали пулеметы.
Не спеша двенадцать залпов
на Москве куранты бьют,
на разведку из Мадрида
вылетают самолеты,
на мадридских бастионах
осажденные поют.

Реки Азии краснеют
боевыми рубежами,
африканские разведки
свищут птицами в горах,
на портовых батареях
люди пушки заряжают,
открываются бойницы
на осадных крейсерах.

Ночь стоит над городами,
на крутых бессонных тропах…
Вот встает в темнице Тельман,
в кандалах ладони сжав…
Задыхается Европа,
и летит сквозь все преграды
телеграмма о тревоге
коммунистам всех держав.

Я клянусь великой клятвой
перед всей моей страною,
пусть к тебе приходит клятва,
непреклонна и строга,
сквозь железные границы,
сквозь фашистские конвои,
дорогой, далекий Тельман —
пленник лютого врага.

Я клянусь тебе сердцами
парней русских, парней венских,
парней гамбургских, мадридских,
честных парней всей земли,
у кого начало силы,
у кого начало песни,
у кого отцы по жизни
вместе с Лениным прошли.

Я клянусь: в минуту боя,
под огнем, свинцом и сталью
жить! В упор под зверьим взглядом
умирающим, но жить.
Не жалеть последней пули,
не жалеть штыка, а если
раздробится штык, — прикладом,
сталью кованным, добить.

С чистокровным полуднем вровень,
через сотни дорожных мет
пусть приходит к вам это слово
заправилой больших бесед.
Не припомните? За два года
путь, исхоженный сотнями ног,
от околицы до завода
между нашею дружбой лег.
И меня без большого риска
вы, наверное, сгоряча
вовсе выкинули из списка
однокашников, посельчан.
Только я, пережив другое
и в других проходя боях,
вспоминаю как дорогое —
ваши лица и ваши края.
Не от зауми, не от скуки,
мысли искренностью задев,
снова память беру на поруки
за ее полнокровье дел.
Все припомните, — до запевок,
проходящих в одном ряду
с неустанной атакой сева
в боевом тридцатом году.
Как, гремя, горячась, волнуясь,
весь район напряжением сжав,
с боем двигали посевную,
каждым гектаром дорожа.
Не расскажешь всего, что было
(каждый шаг борьбой напоен),
мы под корень старье рубили,
строя заново район.
Этот бой не забыт, и снова
в заводских корпусах всегда
к каждой точке, к победе новой
я иду по его следам.
Даже песни густеют потом…
Вы прислушайтесь: раскаляясь
вашим пульсом большой работы,
бьется, грохает вся земля.
Если вы, каждый год крепчая,
темп берете в кругу посевном,
мы вам тотчас же отвечаем
коксом, сталью и чугуном.
Так в делах мастеров завзятых
будни выкованы, стройны,
мы растем и растем, ребята,
на стропилах своей страны.
Как-нибудь, может, в пору такую,
может, в отпуск очередной
вместе встретимся, потолкуем
о пережитом, о родном.
Может, в вечер синий, как море,
за беседою, тишь рубя,
расскажу про Магнитогорье,
вы расскажете про себя.
Подытожим, дела разведав,
чтобы завтра, все сохранив,
наши кимовские победы
вырывались за синь границ.
Это главное в мысли четкой,
что я вызнал в строке сухой
посевной и газетной сводки,
нынче двинувшей слово в поход.

Разговор бригадира бетонщиков Козлова с другом Василием Щукиным

— Понимаю. Зачем нам кряду
два часа толковать опять?
Я сказал тебе — жми как надо.
Сам не хочешь… Пора понять.
Если б не было дружбы нашей,
что в одной деревне росла,
я б наверно тебя пораньше
из бригады к чертям послал.
Ты не думай — ты не прогульщик
и не лодырь, парень — хорош…
А присмотришься этак получше,
ни черта в тебе не поймешь.
По чутью ты герой за очень.
Но припомни-ка случай в счет:
мы бетонили день рабочий
и остались на ночь еще.
Ты по жалобному разряду
(голос мягкий, не голос — шелк)
простонал, что тебя лихорадит,
и, качаясь, в барак ушел.
Мы поверили. Мы ни словом
не старались тебя задеть…
…Только это снова и снова
повторяется каждый день.
Я тебе говорил не просто:
— Брось волыниться! Ну, а ты —
понимаешь сам, не подросток, —
от бригады воротишь в тыл.
А сегодня и на работу
не пришел ты, сказав другим,
что истрепаны до подметок
в дым казенные сапоги.
Помолчи. Я скажу, что было.
А свои сапоги забыл?
Те, что вместе весною купили,
крепко слажены и грубы.
Понимаешь, ты не прогульщик,
с малолетства к труду привык,
а присмотришься так попуще,
скажешь — парень-то тыловик.
Честный… дело ведешь с охотой,
просто не за что поругать,
но не можешь переработать
без спецовки, в своих сапогах.
Мы, брат, видим тебя изрядно —
как ты думаешь, чем живешь…
План мы выполним, скажешь — ладно.
А не выполним — ладно тож!
Ну, а мы, по-другому шагая,
сами все — молодой переплав,
до последнего напрягаясь,
выполняем бригадный план.
Дня на норму бывает мало.
Нет цемента, песок крутой.
Черта-дьявола поломало,
а в бригаде опять простой.
Неспроста. Раскумекать надо —
как ни час, то опять труба.
Что ж, по-твоему, здесь порядок?
А по-нашему здесь — борьба!
Кто-то бережно днем и ночью
и за мелочь стать сумел,
кто-то радуется и хочет,
чтобы мы садились на мель.
Потому и напор наш прочен,
и объемист его охват…
Потому, работ не закончив,
не уходим мы отдыхать.
Ты подумай спокойно, гладко.
Докажи напрямик, не тая,
сможешь — нет при таком порядке
равнодушно в тылу стоять?
По-другому тогда отметим
то, чему может стать пора…
Только я говорю об этом,
ты запомни — в последний раз.

Знатному бригадиру Магнитостроя Егору Смертину

Мы работы черной
испробовали вдосталь,
красным словечкам —
веры ни на грош.
Словом, загрубели…
Но бывает — просто
молодость почуешь,
да и запоешь.
Так вот и случилось…
День — сплошное золото,
переправа солнца в голубом броду,
в грохоте завода и в оркестрах города
жизнь кипит, как Волга
на полом ходу.
Залежи сугробные
снеговым покровом
вытаяли, выкипели —
и земля чиста.
Вся моя бригада
снова здорова
на своих участках,
на своих постах.
Для работ и песен
высшего сорта
хватит пылу-жару,
силы и ума,
чтобы с ходу ставить
новые рекорды,
пусть о старых помнит
старая зима.
Мы держали доблесть
сердцем и зубами,
плотники-бетонщики —
фронтовой народ,
в белую метелицу,
в снеговую замять
шли неукротимо
фронтом работ.
Было не до курева,
было не до песен,
было не до баек,
было не до сна,
мы давали в смену
тысячу замесов,
ну, а норма — где-то
около ста.
За свои победы
в этакое время —
каждому по сердцу,
каждому сполна,
честную, как знамя,
новую премию
нам дают начальники,
нам дарит страна.
Это не подарочек
из милости не гордой,
это от Республики,
нашей до конца,
верное спасибо,
вечное, как орден,
выверенным, вызнанным
в крепости бойцам.
Чистым, как золото,
словом-самородом
вся моя бригада
готова отвечать:
— Выстроим и вынесем
корпуса завода
своими руками,
на своих плечах!..
Потому сегодня
музыки вдосталь,
золото и солнце…
День — хорош!
Потому сегодня —
очень просто,
молодость почуешь,
да и запоешь.

1

Эпоха грохочет
Развернутым строем
Гудками заводов,
Лесами построек.
Пожарами плавок встают вечера,
Конвейером грохают полдни,
И песни, которые пелись вчера,
Другими побиты сегодня.
Мы юность эпохи несем на плечах
И так вырастаем в рабочем просторе,
Что просится каждый обыденный час
На красную доску истории.

2

Рассвет идет
С нагорных горизонтов,
Высокогрудных, каменных, крутых,
Рассвет идет
В разгаре трудофронта
Думпкарами раздробленной руды.
Чтоб домны
В беспростоечном разгоне,
Проектные наметки перегнав,
Стране давали
Встречным эшелоном
Проверенные тонны чугуна.
Борьба идет
Неудержимо, круто
За каждый шаг,
За каждый час и день,
За качество
Истраченной минуты,
За качество
Металла и людей.
И все товарищи
По слаженной работе
По-новому взялись
Историю создать.
На всех ответственных
Больших постах завода
Стоят водителями
Лучшего труда.
Цеха вырастают упрямей, стройней
Героикой песен, героикой дней,
Шеренги героев рождая в стране,
Путем большевистских разведок.
И это ложится в газетной строке,
Хорошею песней родится в строке,
Великою славой грохочет в строке,
Историей верной победы,
Которая, вся
Рассказавшись в заметке,
Газетным листом
Отправляясь в поход,
Организаторам пятилетки
Себя умножает
В процентах работ.

3

Сегодня
Газетой, окрепшей в борьбе,
Пусть строки пройдут
Юбилейным парадом,
Живою историей
Наших побед,
Побед комсомольских отрядов,
Чтоб завтра
Дорогою третьего года
Ударнее биться
В ударное время
За комсомольскую
Мощность завода.