Был я езжим, а стал я пешим.
Был я вешним, а стал я лешим
Со щетиною на щеках
Даже не благородно белой —
Грязноватой, негодно серой,
Словно пыль не стёр впопыхах.
Как глаза у меня смеялись!
Только губы чуть искривлялись —
Нет, не губы — краешек губ.
Разве прошлому кто поверит,
Повстречавшийся с полузверем,
С полустарцем, что зол и груб?
Где гусарство моё и доблесть?
Но ведь это такая область,
Что обманчива каждый раз.
Хоть не тот, в неприглядном виде,
Погодите, не хороните,
Даже если придёт тот час!..
Песня
Как много открыто слепому:
Он может разглядывать тьму,
И стены тяжёлые дома
Смотреть
Не мешают ему.
Огромные зоркие руки.
В сверкающих кнопок глазкu
Он может разглядывать звуки,
Как зрячие —
Красок мазки.
В мелодии яростной пляски
Он видит на синем снегу
Одни только
Чистые краски,
Что с детства засели в мозгу.
Он видит всю песню,
Как будто
Не песня она — полотно.
А мы только видим, как мутно
Затянуто пылью окно.
И, не рассмотрев из-за пыли
Простор, что ему отворён,
Невольно глаза мы прикрыли,
Чтоб видеть так ясно,
Как он.
В шесть утра встаю я пунктуально
В шесть утра встаю я пунктуально
И со страхом думаю о дне.
Я во сне теперь живу реально,
Целый день слоняюсь, как во сне.
Делаю дела по телефону,
Только все срываются дела.
А начнёт смеркаться — полусонно
Подхожу к дивану от стола.
Засыпаю. Брёвна поднимаю,
Разгребаю снег, тянусь к костру!..
Ничего в себе не понимаю
И боюсь проснуться поутру.
Я стоял у окна
Я стоял у окна,
И три шестиэтажных тополя
Тянулись к небу сучьями в темноте.
И вдруг один из трёх,
Крайний от моего окна,
Вспыхнул оранжевым пламенем…
Кто поджег его:
Фары автомобиля,
Или пожар где-нибудь,
Или салют,
Или иллюминация,
Или просто за стеной моя жена
Нажала выключатель в кухне?..
У меня ведь теперь отдельная квартира,
И, войдя в одну из её комнат,
Можно поджечь любой из трёх
Шестиэтажных тополей.
Вот он снова гаснет.
Я слышу щёлк выключателя
И шаги жены.
Я смотрю в темноту:
Благополучие и довольство
Плещутся у моих ног.
Я понимаю,
Что с этим борется четверть человечества,
А остальные три четверти
Стараются этого достичь.
Может быть, я слишком долго
Ждал своих деревьев,
Ждал своих окон.
Но это так заманчиво:
Одним движеньем пальца
Поджигать и гасить
Шестиэтажные тополя…
И, словно слабый ток,
Меня покалывает
Что-то похожее на счастье.
Я падал вверх
Я падал вверх.
Я падал в небо.
И свет земной почти померк.
Быть может, это и нелепо,
Но падал я не вниз, а вверх.
Я ровно восемь дней не брился,
Белок от напряженья ал.
Друзья шептали:
«Опустился.
Ну до чего он низко пал!»
Не ел,
Не покупал я хлеба,
Лишь воду из-под крана пил.
Но падал вверх,
Но падал в небо.
Свое паденье торопил.
«Ну как он низко опустился»,-
Шептали не враги — друзья.
А я трудился,
Оступился,
Но завтра вновь трудился я.
Под небосклонною громадой
Я понял свой короткий век.
Случалось, что и вниз я падал,
Но падаю сегодня вверх.
И вдруг на самой высшей точке,
Минуя молний пересверк,
Я падаю,
И это точно,
Но только вверх
И только вверх.
Чудо
Нынче в ельничке колком,
Только сгустилась мгла,
Чуть не завыл я волком,
Вспомнив,
Что жизнь прошла.
Страшно сегодня стало
От правоты мамаш,
Что доживу устало,
Не переплыв Ламанш.
Чуть не завыл я волком,
Вспомнив,
Что кончен срок,
Что не придумал толком
Дельных двенадцать строк.
Ветер взлетел без шума
До золотых небес.
Кто-то ж меня задумал
Чудом из всех чудес…
Дворы
На дворе трава,
На траве дрова.
Нет ни дров,
Ни травы —
Полон двор
Детворы.
В песке окопы вырыты
По правилам науки,
Но полководцы — сироты,
А остальные — слуги.
Статисты и премьеры,
Готовые почти,
У них свои карьеры,
У них свои вожди,
У них свои градации,
У них свои традиции,
У них свои Горации,
У них свои патриции.
На дворе трава,
На траве дрова.
Нет ни дров,
Ни травы,
А дворы, дворы,
Как миры, миры…
Вокзал
Вот и мне наступило прощаться.
Резко третий звонок прогудел.
Миг назад я с холодным участьем
На чужие прощанья глядел.
И не верил, что так же придётся
В паровозном колючем дыму,
Поглощающем раннее солнце,
Поперхнуться и мне самому.
У меня, думал, будет иначе.
Только «третий» ударил едва,
Те же слёзы под веками прячу,
Те же комкаю в горле слова.
По привычке твержу обещанья,
Замечая в скопленье людей,
Как легки мне чужие прощанья
По сравненью с разлукой моей.
Ничего нет скучнее праздников
Ничего нет скучнее праздников:
Кружат труженики, как трутни,
Превращаются люди в бражников,
Хоть для бражников праздник — будни.
Вне станков, вне громад конвейеров,
Вне стихов этот мир — пустыня.
Скучным вечером машет веером
Первокурсница, как графиня.
Комплиментов томит напраслина,
Надоел франтоватый спутник…
В будни все ожидали праздника,
В праздник все ожидают будней.
Третья полка
Как спится в дождь!
Глубоко,
Безоглядно!
Вагоны бесплацкартные полны.
На тридцать лет вернувшийся обратно,
На третью полку лезешь —
Как приятно
Уснуть у отопленья у стены.
Как спится в дождь!
Как сны точны и долги.
За кипятком бежит товарищ твой.
Погибшими заполнены все полки.
Ты среди них единственный живой.
Ты можешь спать
И, чтоб не разбудили,
Надвинь ушанку на ухо во мгле.
Спокоен будь: они давно остыли
И больше не нуждаются в тепле.
Почти что тридцать лет вы не видались.
Ах, сколько ты без них уже прошёл!
Сон — та же смерть, но только в идеале.
Ты мёртв и жив.
В дождь спится хорошо!
Твой сын
Перед скамьей садовой
Старенькое окно.
— Мама! — в устах седого
Это звучит смешно.
Мне говорят: уместней
Краткое слово-«мать».
Но с колыбельной песней Легче нам умирать.
— Мама, — кричу я, — мама,
Я возвратился, вот
Первенец твой, тот самый!..
— Мама в ответ: — Не тот…
Этого мужичины
Тяжек свинцовый взгляд.
Врубленные морщины
Многое говорят.
Видимо, в час весёлый
Он пировал как мог,
Но и ладонью голой
Горя ловил клинок.
Где же мой ненаглядный
С белым воротничком,
Чистенький и нарядный,
Наземь упал ничком?
Где же он, что родился
Майским счастливым днём?
— Значит, не возвратился.
Плачь по ночам о нём!
Мы все себе кажемся больше
Мы все себе кажемся больше
И великодушней, чем есть.
И все мы бессмертны (о, Боже!)
И падки при этом на лесть.
Мы в школе учили склоненья,
Чтоб вскоре от дома вдали
От голода или раненья
Склоняться до самой земли.
Нам свадебный блеск был неведом:
Взамен подвенечных цветов,
Дарили мы нашим невестам
Тушёнку из скудных пайков.
А если задумают встречу
Моих одногодков-ребят,
Немного придёт их на вечер —
Курганы построятся в ряд.
Куда приезжают туристы,
Где нынче рекламы зажглись,
Изранены и неказисты,
Ребята шагали без виз.
В местечке каком-нибудь Польши
Погибнуть считали за честь.
Мы все себе кажемся больше,-
А может быть, меньше,
Чем есть.
Когда последним напряженьем воли
Когда последним напряженьем воли
Исчерпано терпение моё,
От быстро растекающейся боли
Единственная гавань:
Забытьё.
Но, перепутав забытья границу,
Нырну в небытие…
И в тот момент
Пойму,
Что не сумею возвратиться
К той боли,
Без которой жизни нет.
Зов и отклик
Я ночью Зов бросал в пустыню —
Никто не откликался мне,
Лишь отголосками пустыми
Дразнило эхо в тишине.
Но вспомнилось войны начало
(Потом к такому я привык):
От горя женщина кричала
В толпе.
Толпа не замечала.
Не слышала тот страшный крик
Перрон окутывало дымом.
«У всех война.
Кричит?..
И пусть!»
С тех пор
(Тогда прошедший мимо)
Я не боюсь быть нелюдимым,
Я не боюсь быть нелюбимым —
Быть неуслышанным боюсь.
Бегу на улицу, как отрок,
Всё начинаю вновь с азов:
Жду, затаив дыханье, Отклик —
Ведь эти строки только Зов.
В середине лета
В наш поселок в середине лета
Человек вернулся с того света.
Прошагал походкой полусонной
Человек неумерший,
Спасённый.
Робко выпил молока из кринки,
А в глазах бесцветных ни искринки,
И в лице прозрачном ни кровинки.
Мы ему некрепко руки жали
И расспросами не обижали.
И хоть путь его едва ли долог,
Переполнен праздником посёлок.
Мы в его глазах,
Бесцветных ныне,
Обнаружили, как небо сине,
Как обычен и необычаен
Мир,
Который мы не замечаем.
Ну, а он идет походкой зыбкой,
С кроткой, удивлённою улыбкой,
Словно это новая планета,
Словно… мы вернулись с того света.
Что со мною случилось
Что со мною случилось?
Меня теперь не мучает голод.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы я начал барабанить
В двери булочной,
Закрывшейся
На пять минут раньше обычного.
Меня теперь не мучает жажда.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы я припал к мутной луже
И черпал,
Черпал горстями
Или засаленной пилоткой.
Меня уже не манит женщина.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы бежать за первой попавшейся юбкой,
Шепча:
«Вы не можете так уйти.
Только не уходите!
Адрес?..
Или телефон?..
Или хотя бы имя?..»
Меня не захватывает работа.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы перепутать
День с ночью
И, разменяв зябким утром
Последний пятак,
Считать себя
Богатейшим на свете.
Надо мною не властна даже любовь.
Ну не совсем,
Но не настолько,
Чтобы один твой холодный взгляд
Толкнул меня
Под колеса поезда.
Я перестал уделять внимание
Мордобою,
Выпивке,
Хвастовству
И потрясающим открытиям,
Которые делал прежде
Если не ежеминутно,
То ежедневно…
Что же со мной случилось,
Что ты сделало со мною, Время?
И Время ответило:
«То же, что и со всеми».
Слава
Нет ничего заманчивее славы.
Её одну (коль суть её понять)
Ни маршальский мундир,
Ни плащ дырявый
Ни уронить не могут, ни поднять.
Пред ней робеют сила и ученость
И руки опускаются плетьми, —
Такая ей дана непринужденность
И лёгкость обращения с людьми.
Нет ничего заманчивее в мире.
Я сам в ее не плавал берегах,
Но видел,
Как она пудовой гирей
У избранных висела на ногах.
С ней сладу нет,
Сопротивлялись слабо,
Освободиться было не дано.
Они предполагали:
Парус — слава,
А слава — камень,
Тянущий на дно.
Мне с нею помешала повстречаться
Обычная дорога вдоль беды,
Где за спиною — дом и домочадцы,
А предо мною — трубы и труды.
Осталось мне —
Полвека иль минута?
Но коль, судьба, захочешь ворожить —
При жизни дай со славой разминуться
И жизнь по-человечески прожить.
Госпитальная песня
Человеку без руки легче живётся —
Не надо стричь ногти на двух руках.
Человеку без ноги легче живётся —
Не надо ставить набойки на двух башмаках.
Один не видит моря и солнца,
Другому не слышен плач и смех.
Но нам легче живётся, легче живётся,
Легче всех!
Мы маршировали меж адом и раем,
Грызли кору, попивали пивко…
А час придёт — и жизнь потеряем.
Вот тогда-то и станет совсем легко.
Все умирают
Все умирают.
Только я живу,
За новыми забыв о старых ранах.
Вот развернул «Вечернюю Москву»,
Опять в глазах рябит
От черных рамок.
Еще не стар,
А на своём веку
Я пережил друзей не меньше сотни.
Уверовал,
Что больше всех могу,
Что из особо прочной ткани соткан.
Товарищи,
Убитые во рву,
Единственные объяснить могли вы:
Как получилось, что один — живу,
Хоть ближе остальных
Был к центру взрыва?
Причудами взрывной волны спасён,
В пыли —
Таким остался я на снимке.
Я стал неуязвимым с тех времён
И для болезни,
И для анонимки.
Секундной стрелки наблюдаю бег.
Как к своему бессмертию привыкнуть?
Ведь было больше случаев погибнуть,
Чем выжить
В мой неполный полувек.
Хотя и тот,
Кто в ров упал,
Не дожил,
Навек уткнулся головой в траву,
Пробормотал почти беззвучно тоже:
«Все умирают.
Только я живу…»