Грусть смиренною рясою
Шелестит на закате,
Над пустынной террасою
Веет миг благодати…
3
(Сонет)
Каким-то старческим, проникновенным взором
Глядят глаза холодных зимних вечеров.
Как будто бы с их губ слететь упрек готов
И прозвучать душе усталой приговором.
И занят с ними я безмолвным разговором,
Пред ними с тайн своих срываю я покров,
Бросаюсь в омуты уж виденных мной снов
И снова прохожу по старым коридорам.
Тревожу я в душе истлевший прах гробниц,
Забытые слова твержу я еле внятно
И вновь люблю черты разлюбленных мной лиц,
И вновь люблю любовь, пред ней склоняясь ниц…
А вечер шепчет мне, что плен былых темниц
Разрушен навсегда и счастье невозвратно!
4
Вечер в гроб золотой заключен.
Плачут росы, горюя о нем.
Воздух тихой тоской опьянен,
Напоен темноструйным вином.
Вышел месяц — немой паладин
На раздолья надземных пустынь.
Вечер шепчет с листами осин,
Купол неба печален и синь
Словно ликами грустных невест,
Ночь полна хороводами звёзд,
И все тихо и глухо окрест,
И безгласна земля, как погост…
5
Я славлю плен тюремных камер
И пенье тяжкое оков.
Мой дух в объятьях злобы замер,
Забыл названья нежных слов.
Мне милы мрачные решетки
И вид суровых, черных плах,
И смертный приговор короткий,
И топора свистящий взмах.
Мне песня виселиц понятна,
Я полюбил ее давно,
И свежей, красной крови пятна —
Мое любимое вино!
Онану
Онан, когда входил к жене брата своего, изливал
семя на землю, чтобы не дать семени брату своему.
Зло было пред очами Господа то, что он делал, и Он умертвил и его.
Книга Бытия, XXXVIII, 9-10
Он первый оценил всю прелесть полутени
И — бросив свой челнок в пучину пьяных грез,
Открыл в ней острова запретных наслаждений
И смело поднялся на роковой утес.
Он первый увидал под дымкою разврата
Манящие к себе, печальные сады,
Где тлением Греха прельщают ароматы,
Где тьмою взращены смертельные плоды.
Он бросил нам намек, что есть краса в гниющих,
Он призракам отдал мечту свою и кровь
И — сделавшись врагом для буднично живущих,
Безумцам передал свой трепет и любовь.
И был он истреблен тираном вечным — Богом
За то, что он восстал, за то, что он посмел
За сказанной чертой, за роковым порогом
Открыть иную даль и путь в Иной Предел!
Локки
Сонет
Я проклинаю мир и ветви Игдразила,
Добро и Красоту хочу я Злом растлить,
Хочу я крылья грез покрыть налетом ила
И в кубок для молитв яд богохульства влить.
Не в силах больше я свет Солнца выносить,
В груди моей вражда к нему навек почила
И — чувствую — растет во мне слепая сила,
Которой суждено лик Бальдера разбить!
Пусть взор его горяч и звонкий голос молод:
Я ведаю, придет предвещанный мне час
И смертный мрак зальет сиянье ярких глаз.
Рукой самой Судьбы я подниму свой молот,
Разрушу им Любви святой иконостас
И погружу весь мир в бездонный мрак и холод!
Из юношеских признаний
1
Я люблю отцветающих дам,
Отдающихся власти Порока;
Их альковы — единственный храм,
Где молюсь и люблю я глубоко.
В тихой мгле полуспущенных штор,
Неотступным желаньем волнуем,
Я гашу распылавшийся взор
Своим юным — как май — поцелуем.
И ответ увядающих губ —
Словно жгучего ветра касанье!
…И сомлевшее тело — как труп, —
Застывает в порочном дрожаньи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
За любовь отцветающих дам
И за их похотливые ласки
Я весеннюю свежесть отдам,
И мечты, и безгрешные сказки!
2
Все ближе шум весенних юбок,
Все жгучей ласки ветерков,
И вновь моих молчаний кубок
Наполнен страстью до краев.
Свершает яркую обедню
С грехом играющая кровь,
Душа хмельна, и все победней
Поет воскресшая Любовь.
За каждой женскою фигурой
Стремится мой бесстыдный взор,
И канул в прошлое мой хмурый,
Бессильем сотканный позор.
Опять в задвинутом алькове
Всю ночь — до зорь рассветных вплоть, —
Я славлю буйство жаркой крови
И страстью зыблемую плоть!
Луна
Как тихий гроб, из тяжкого отлитый злата,
Скользит луна бесшумно в черных небесах.
Века плывет она вверху вперед куда-то —
И желтый блеск ее вселяет в душу страх.
Быть может, в том гробу самоубийцы прах?
Быть может, дикий крик погасшего заката
Вещал, что близок час и близок челн проклятый
И — увидав его, — заря была в слезах?
И зажигаю я в душе смущенной свечи,
Заупокойные молитвы я твержу,
Повитый трауром предчувствий, весь дрожу,
Шепча безумные, запутанные речи…
А в миг, как из-за штор я в окна погляжу,
Вновь вижу тихий гроб, и хлад объемлет плечи.
Что хрупче вас, мечты о славе
Что хрупче вас, мечты о славе?
Что тоньше вашего стекла?
Подобно сладостной отраве,
Вы льетесь в душу и, как мгла,
Сумрак сплетает вверху, над домами
Грусти отрадной волокна
И фонари голубыми глазами
Смотрят в зеркальные окна.
Волны прозрачной и ласковой мути
Сказкой опутали лица…
Сколько покоя в вечерней минуте,
В час, когда тихнет столица!
Улица зимой
Волнуется, гудит намокший тротуар,
А сверху дрянь валит, ни дождь, ни снег — как сопли.
У расписных дверей икающий швейцар,
И сразу не поймешь: свинья ли он, холод ли?
Из-под заплывших век
Глаза его глядят безжизненно-надменно,
А перед ним стоит убогий человек,
Весь вшивый и смиренный.
На красоту витрин,
На груды яств и вин,
На спаянные кровью вещи
Глядит толпа глупцов,
А Голод горла их зажал свирепо в клещи
И лица расписал кровавостью рубцов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мои молитвы
Но длань незримо-роковая…
Тютчев
Свился змей в огневое кольцо
Над поруганным, горестным миром,
И хочу отвратить я лицо
И иным поклониться кумирам.
Поклониться сапфирным слезам,
Что грустящие звезды роняют,
И — войти в многобашенный храм,
Где молитвы кристальные тают,
Где хранятся любивших сердца
В сокровенном от глаз мавзолее…
Но поднять не могу я лица
И молюсь я жестокому змею.
Ночью (Уходят уступами крыши)
Уходят уступами крыши,
Сверкает серебряный снег.
Иду я вперед, и все тише
Мечты замороженной бег.
А месяц над Городом плачет
И шлет мне печальный привет:
Как я, он в пустыне маячит,
Мне призраков страшных и бед…