Совсем пустым, ненаполнимым
Меня природа создала,
И тают легковесным дымом
Мной совершенные дела.
Чужие речи, мысли, вздохи
Приемлют смерть, в меня упав:
Так гибнут в злом чертополохе
Ростки целебных, сочных трав.
Пустой, безлюбый и бесплодный
Стою и жду, — а смерти нет…
И тонут в пропасти холодной
Сиянья пламенных планет,
И голос бурь, и пенье птичье,
И человечьи голоса…
И глядя на мое величье,
В комочек сжались небеса…
Единое
Я и блеск луны и солнца, и Священное
Слово в Ведах, и звук в эфире, и
Человечность в людях.
Бхагавад-Гита, VII, 8.
Былинкой гибкою под ветром Я качаюсь,
Я Сириусом лью лучи мои в эфир,
И Я же трупом пса в канаве разлагаюсь,
И юной девушкой, любя, вступаю в мир.
И все очам людским доступные картины,
Все тени, образы и лики бытия
Во глубине своей божественно-едины,
И все они во Мне, и все они — лишь Я.
Христос израненный и к древу пригвожденный,
И пьяный сутенёр в притоне воровском —
Четою дружною, навеки примиренной,
Не споря меж собой, живут во Мне одном.
Во всем, что вымерло, в деревьях, гадах, птицах,
Во всем, что есть теперь в пучине бытия,
Во всех грядущих в Мир и нерожденных лицах —
Во всем Единый Дух, во всем Единый Я.
Безысходней гроба мое одиночество
Безысходней гроба мое одиночество —
(До жизни, и в жизни, и в смерти самой!) —
И нет ни единого в небе пророчества,
Что новое солнце взойдет надо мной.
Ты не дал мне, Боже, любви человеческой,
И вот без нее не могу я понять
Ни воли Твоей, и ни ласки Отеческой,
И мне не желанна Твоя благодать.
Любовь Твоя, Господи, сердца не радует,
И ты мне навеки, навеки чужой —
И в адские пропасти медленно падает
Душа, не согретая лаской земной.
Анне Ахматовой
Ты — изначально-утомленная,
Всегда бестрепетно-грустящая,
В себя безрадостно-влюбленная
И людям беспорывно-мстящая.
Но мне при встречах наших чудится,
Что не всегда ты будешь пленною,
Что сердце спящее пробудится
И хлынет в мир волною пенною.
Что принесет оно: твое страдание?
Иль радость — страшную и небывалую?
Но я, — предчувствуя твое восстание, —
Тебя приветствую еще-усталую!
Деревня
Все так здесь, как было при Олеге,
Как тысячи и сотни лет назад:
Все те же неуклюжие телеги
И бревна черных, вросших в землю хат.
Все так же за сохою самодельной
Идет мужик — шершавый и босой,
Все так же над равниной беспредельной
Пылает солнце — светоч золотой.
Растет, бушует, плачет и смеется
Жизнь городов в сиянии страстей,
А здесь все неизменным остается:
И вопли вьюг, и скрип коростелей.
Творит и мыслит Леонардо Винчи
И гибнут где-то Ницше и Христос,
А здесь все так же, и вчера, и нынче —
Все та же грязь, колосья и навоз.
Все те же туполобые ребята,
Все те же земляные мужики,
И над полями зарево заката,
И веянье безлюдья и тоски…
Черный подол
Я шел по бульвару осенней порой.
И влекся за черным подолом мечтой.
Под бархатной юбкой мелькала нога,
Душа холодела — тиха и строга.
Но в сердце вскипала страдальная страсть:
Хотелось в осеннюю слякоть упасть —
И гордость, и совесть, и ум потерять
И черный подол целовать, целовать…
Мальчик из уборной
Тщедушный, худенький, невзрачный, —
Он при уборной в кабаке
Вдыхает воздух аммиачный
И вянет с щеткою в руке.
Порой подвыпившие гости
Ему швыряют пятаки,
А он покорно и без злости
Стирает с пола их плевки.
Свет электрический холодный
Струится ровно из рожков,
И шум в трубе водопроводной
Похож на ропот мертвецов.
Окошек нет; четыре стенки;
Меж них ребенок заточен:
Костлявы пальцы и коленки
И взор его огня лишен.
Прими же, Город, без упрека
Стихи безрадостные в дар!
За то, что ты рукой жестокой
Загнал ребенка в писуар!
Одиночество Христа
Душа моя скорбит смертельно,
Как было там… в ту ночь… в саду…
Но я покорен беспредельно
И смертной казни тихо жду.
Как и тогда, готова к бою
Небесных сил святая рать, —
Но вновь с великою мечтою
Взойду на плаху — умирать.
Всё будет так же: и солдаты,
И бритое лицо судьи,
И так же грубо будут смяты
Одежды бедные мои.
Но ужас новый сердце ранит,
Когда — при зорком свете звезд —
Священник тихо мне протянет
С моим изображеньем крест!
В притоне
Выявляет развратная личность
Белизну свих бедер поганых
Пред толпою гостей неприличных,
Залихватски икающих, пьяных…
Но при этом позорном моменте,
Красоте неземной улыбаясь,
Белокурый и юный студентик
Встал со стула и вышел, шатаясь.
И к чуланной измазанной двери
Прислонившись тужурочкой новой,
Всунул в рот он конец револьвера
И залился весь кровью багровой…
И когда бездыханное тело
Положили, ругаясь, на столик,
В окна утро, дрожа, посмотрело
И лишился ума алкоголик.
Я все сказал
Я все сказал… Во мне пропели
И смолкли все мои стихи,
И надо мной отяготели
Мои позорные грехи.
Во мне погасло пламя воли,
Я дал связать себя, как раб,
Я — свой среди кабацкой голи
И меж распутных пьяных баб.
Но почему ж, порою глянув
В окошко грязное пивной,
Я забываю звон стаканов,
Залюбовавшись синевой?
Я с белым облачным барашком
Играю в голубых лугах,
Забыв о всем больном и тяжком,
О всех проклятьях и цепях.
Но собутыльник грубо тронет
Меня дрожащею рукой —
И сердце вздрогнет и застонет,
И в мутном омуте потонет
Напев, рожденный синевой!..
Завет бедняку
Paupertatis onus pacienter ferre memento
У. Лэнгли («Piers the Plowman»)
Полюби свое грубое платье
И в дешевой харчевне обед,
Площадной потаскушки объятья
И коптилки мигающий свет.
Полюби свою горькую бедность,
Преклонись пред суровой судьбой,
Пусть наложит смертельную бледность
На лицо твое голод лихой.
Не бунтуй, не желай, не завидуй,
Непрестанно весь мир славословь,
Не порочь себя злою обидой,
Но да будет с тобою любовь.
Эта бедная жизнь неповторна, —
Значит: вся она — сладостный дар,
Значит, — скорбь человечья позорна
И достойна презренья и кар.
И лохмотья, и язвы земные
Слаще ангельских песен в раю, —
Так люби ж твои дни горевые
И голодную бедность твою!
В чужом подъезде
Со старой нищенкой, осипшей, полупьяной,
Мы не нашли угла. Вошли в чужой подъезд.
Остались за дверьми вечерние туманы
Да слабые огни далеких, грустных звезд.
И вдруг почуял я, как зверь добычу в чаще,
Что тело женщины вот здесь, передо мной,
И показалась мне любовь старухи слаще,
Чем песня ангела, чем блеск луны святой.
И ноги пухлые покорно обнажая,
Мегера старая прижалася к стене,
И я ласкал ее, дрожа и замирая,
В тяжелой, как кошмар, полночной тишине.
Засасывал меня разврат больной и грязный,
Как брошенную кость засасывает ил, —
И отдавались мы безумному соблазну,
А на свирели нам играл пастух Сифил!
Любовь разделяющая
Сонет-акростих
Горело солнце ярко надо мною,
И радостно все в Мире я любил,
Простор небес меня животворил,
Поля пленяли тихою красою —
И я, сливаясь с мудрой тишиною,
У Господа иного не просил…
Смиренно я душе провозгласил:
«Земная — ты, и будь навек земною!»
И вот разрушен ныне мой покой —
Не горем, не страданьем, не бедой,
А к женщине безмерною любовью.
И холодно смотрю на небеса,
Душе чужда всемирная краса,
А лишь пред Ней исходит сердце кровью.
Египетский раб
Посв. Н. П. Хлебникову
Я — бедный раб. Жестокой палкой
Моя изранена спина.
Одна отрада в жизни жалкой
Мне чашка мутного вина.
Писцы находят пропитанье
В чертогах царских без труда,
А мне — работа, и страданье,
И бесконечная нужда.
Но в месяц трудовой однажды
И я бываю богачом,
Когда, томясь от сладкой жажды,
В присяду за столом.
Служанка пальмовую водку
В большой амфоре принесет —
И чаша первая мне глотку
Огнем приятным обожжет.
А от второй — мечты лихие
Закружат голову мою,
И я — забыв побои злые, —
Как птица, песню запою.
Сосед мой пьяный засмеется,
Хозяин крикнет: «Замолчи!» —
— А завтра снова мне придется
Таскать на вышку кирпичи…
Шудра
…мы силу любви
Одной невозможностью мерим.
З. Н. Гиппиус
Шудра темный, в низшей касте
Я рожден, чтоб жить рабом
И смирять порывы страсти
Отреченьем и трудом.
На божественных брахманов
Я очей не смел поднять
И о тайне божьих планов
Не дерзал и помышлять.
Духом зависти не мучим
И трудясь в чужих полях,
Перед кшатрием могучим
Повергался я во прах.
И питаясь черствым хлебом
Из оборышей зерна,
Я склонялся перед небом,
Где царила тишина.
А когда мне дхарма шудры
Становилась тяжела,
Я твердил себе, что мудры
В Божьем мире все дела.
Но теперь мечтой мятежной
Взволновал мне демон кровь
И внушил к браманке нежной
Безрассудную любовь.
Златопламенные кудри
И лазурь ее очей
Не дают покоя шудре
В раскаленной тьме ночей.
Мне змея своим укусом
Принесла бы меньше бед
Но недаром я Индусом
Родился на белый свет.
Коль она с презренным шудрой
Вновь затеет разговор,
Отверну от златокудрой
Мой горящий жадно взор.
Пусть багряной розой рана
В сердце гибнущем цветет, —
Никогда на дочь брамана
Жалкий раб не посягнет.
Сам Господь воздвиг вначале
Стены, грани между каст, —
И, дающий нам печали,
Он ли помощи не даст?
Он ли чистым дуновеньем
Пламень злой не угасит,
Он ли сладостным забвеньем
Нашу боль не утолит?
Но коль будет роковую
Дочь брамана длить игру,
Я смертельно затоскую
И безропотно умру.
Слышал я о пальме чудной,
Дивной пальме Талипот,
Что в тиши лесов безлюдной
В одиночестве растет.
Эта пальма цветом нежным
Покрывается лишь раз
И в уборе белоснежном
Познает свой смертный час.
Так и шудра, темный, пленный,
В мир загробный перейдет
Одинокий, но блаженный,
Словно пальма Талипот!
Безжеланная любовь
Навсегда ушла любимая —
И в душе царит покой,
Снова тело нелюдимое
Наслаждается собой.
Нет ни боли в нем, ни страстности,
Ни стремленья обладать.
Сладко стынуть в тихой ясности,
Не желать, не ожидать.
Я не скуп: придет любимая —
Вновь я сердце разбужу,
Тело, похотью томимое,
С телом пламенным свяжу.
Не придет — я так же радостно
Одиночество приму, —
Жить на свете белом сладостно
И с людьми, и одному!
Во дни борьбы
Нет ни разлада, ни уныния
И все в природе, как всегда:
Все те ж на небе ризы синие
И звезд алмазных череда.
Все с той же грустью усладительной
На землю льется лунный свет,
Все к той же цели ослепительной
За солнцем мчится рой планет.
И так же с веток листья падают,
Чтоб новым листьям место дать, —
И всюду нас в природе радуют
Закон, согласье, благодать…
На пляже
Нашатавшись по грязным притонам,
Опозорив себя в кабаках,
Нынче глупым, невинным тритоном
Я лежу на прибрежных песках.
Вижу женщин в купальных костюмах,
Голых ног розовеющий цвет,
Но ни смуты в разнеженных думах,
Ни желаний пылающих нет!
Весна (Исступленные быки)
Исступленные быки
На дворе ревут о тёлках,
Облака светлы, легки,
Пух зеленый на ветёлках.
Стали бабьи голоса
Переливней и страстнее,
Стали выше небеса
И темней в садах аллеи,