Архив стихотворений Александра Сумарокова

По всей земле пииты днесь плодятся,
Но редко истинны пииты где родятся,
Не всех на Геликон судьба возводит нас.
Виргилий, и Гомер, и Ариост, и Тасс,
Мильтон и Камоенс, сии пиитов предки
Во всей подсолнечной сколь славны, столько редки.
Иной ученый говорит:
«Климат горячий нам писцов таких творит»,
Но ложно он вещает.
Ведь солнце так, как юг, и север посещает.
Где Вильманштранд, я там во близости рожден,
Как был Голицыным край Финский побежден.
Пиита ль та страна России обещает?
Не сказывал мне сей весьма холодный край,
Хоть я родился там, и сверх того во мразы:
«От пиитической беги, беги заразы
И, в холоде родясь, на лире не играй! »
Да кто могла из муз когда внести в рассказы
Такое слово мне,
Что наш прикован ум к какой-нибудь стране?
И в прежни веки
И римляне и греки
Ведь были человеки.
Светило солнце то ж, которо зрим и днесь,
И в Португалии и здесь.
Такие ж люди мы над Бельтскими реками,
С такой же головой, с ногами и с руками.
Такие ж души и у нас,
Какие и у вас:
Имеем слух ушей, имеем зренье глаз,
И не климат тебе дал книги в руки,
Но воспитание, да разум и науки,
Ко добродетели и истине любовь,
Дабы ко чести был ты западна народа
И к показанию, что ты достоин рода,
От коего твоя произвелася кровь.

Могу ли я сказать возлюбленной иначе?
До смерти буду твой, не буду я ни чѣй:
Люблю дражайшая тебя я жизни паче;
Ты свѣтъ моихъ очей.

Заразы мя твои прельщая не терзаютъ,
И духа моево они не возмутятъ,
Колико грудь мою всечасно ни пронзаютъ,
И стрѣлы ни летять.

Изъ сѣти твоея, я видѣлъ неизбѣжность,
И не хотѣлъ отъ нихъ я болѣе бѣжать:
Надѣяся твою къ себѣ имѣлъ я нѣжность,
И сѣявъ тщился жать.

Оратель веселясь свою посѣетъ ниву,
Хотя ему еще прямой надежды нѣть:
Имѣя бодрость онъ и думу нелѣниву,
Со радостію жнетъ.

Съ какою радостью я жалъ ему подобно,
Дождався оть тебя мнѣ щастія чреды,
Твои любезная во время намъ способно,
Сладчайшія плоды!

Во восхищеніи я былъ тогда толикомъ,
Что вымолвить того не можно никому,
Ниже Пермесскихъ Нимфъ и Аполлона кликомъ,
По чувству моему.

Когда взаимный жаръ намъ души услаждаетъ,
Ни какъ того не льзя стихами изразить:
Минуты какъ Ероть дыханье побѣждаеть,
Не льзя изобразить.

Колико бы о томъ піиты не вѣщали,
Превзойдетъ рѣчи ихъ утѣха всѣ сія;
Но что сь тобою мы горяще ощущали,
То знаю точно я.

Прогнал ты Разина стоявшим войском твердо,
Синбирск, и удалил ты древнего врага,
Хоть он и наступал с огнем немилосердо
На Волгины брега!

А Разин нынешний в твои падет, оковы,
И во стенах твоих окованный сидит.
Пристойные ему возмездия готовы,
Суд злобы не щадит.

Москва и град Петров и все российски грады,
Российско воинство, и олтари, и трон
Стремятся, чтоб он был караем без пощады,
Гнушается им Дон.

Сей варвар не щадил ни возраста, ни пола,
Пес тако бешеный что встретит, то грызет.
Подобно так на луг из блатистото дола
Дракон, шипя, ползет.

Но казни нет ему довольныя на свете,
Воображенье он тиранством превзошел,
И все он мерзости, и в силе быв и цвете,
Во естестве нашел.

Рожденна тварь сия на свет бессильной выдрой,
Но, ядом напоясь, который рыжет Нил,
Сравняться он хотел со баснословной гидрой, —
Явился крокодил.

Сей дерзостный Икар ко солнцу возлетает
И тщится повредить блаженный жребий росск.
Под солнце подлетев, жжет крылья он и тает,
И растопился воск.

Осетил Пугачев себе людей безумных,
Не знающих никак нимало божества.
Прибавил к ним во сеть людей, пиянством шумных,
Извергов естества.

Такой разбойничьей толпою он воюет,
Он шайки ратников составил из зверей,
И, как поветрием, во все страны он дует
Во наглости своей.

Противен род дворян ушам его и взору.
Сей враг отечества ликует, их губив,
Дабы повергнути престола сим подпору,
Дворянство истребив.

Они мучения, стеня, претерпевали,
Но он от верности возмог ли их оттерть?
Младенцев Ироду терзати предавали,
Чад видя злую смерть.

Падут родители и сами, им губимы,
Предшествующую терпев в домах боязнь,
Но, в верности своей они неколебимы,
Вкушают люту казнь.

Покрыты сединой главы со плеч валятся.
Он тигра превзошел и аспида, ярясь.
Не тако фурии во преисподней злятся,
Во исступленьи зрясь.

Убийца сей, разив, тираня благородных,
Колико погубил отцов и матерей!
В замужество дает за ратников негодных
Почтенных дочерей.

Грабеж, насилье жен, пожары там и муки,
Где гнусный ты себя, разбойник, ни яви!
И обагряются мучительские руки
В невиннейшей крови.

Но сколько всем сердцам ты, новый Разин, мерзок,
Колико духом подл и мужеством ты мал
И сколько страшен был, нежалостлив и дерзок,
Толь сильно свержен стал.

Тебе ль укрыться льзя от глаз того героя,
Который взять возмог и неприступный град?
Трепещешь ты теперь, лице во мраке кроя,
Готовяся во ад.

Граф Панин никогда пред войском не воздремлет,
И сбросил он тебя, взлетевша, с высоты.
И силой и умом мучителя он емлет.
Страдай теперь и ты!

Уже геенна вся на варвара зияет,
И тартар на тебя разверз уже уста.
А Панин на горах вод Волгиных сияет,
Очистив те места.

Ликует под венцем Российская Астрея,
Скончав несчастье чад державы своея
И злое пиршество свирепого Атрея
В местах страны тоя.

Восходит веселей из моря солнце красно
По днях жестокости на волгин оризонт.
Взыграли Дон, Яик со Волгою согласно,
И с ней Каспийский понт.

Народы тамошни гласят Екатерине:
«О матерь подданных, спасла от зол ты нас!»
Она рекла: «Всегда готова я, как ныне,
Спасати, чада, вас!»

Вид, богиня, твой всегда очень всем весь нравный,
Уязвляет, оный бы ни увидел кто.
Изо всех красот везде он всегда есть славный,
Говорю без лести я предо всеми то.
Всяко се наряд твой есть весь чистоприправный,
А хотя же твой убор был бы и ничто,
Был, однак, бы на тебе злату он не равный,
Раз бы адаманта был драгоценней сто.

Ти покорный я слуга много и премного,
Пышно хоть одета ты иль хотя убого.
Полюби же ты меня, ах! немного хоть.
Объяви, прекрасна бровь, о любви всей прямо,
И на час ко мне хотя, о богиня, подь
Иль позволь прийти к себе поклониться тамо.

По мрачной нощи,
Приятно воспѣвалъ на древѣ соловей;
Еще прекрасняе тогда казались рощи,
Отъ пѣсни сей.
Рабята у деревъ тутъ вѣтви отнимали,
Деревья свѣжія ломали,
И пѣсни соловья ни мало не внимали.
Кукушка говоритъ: ты пой, или не пой,
Не внятенъ, соловей прохожимъ голосъ твой;
Такая пѣсенка приятна не бывала:
А естьли я открою ротъ;
Такъ пѣнье въ рощахъ сихъ пойдетъ на оборотъ:
Закуковала,
И вопитъ на суку.
Рабята пѣсню ту внимаютъ,
И прутья не ломаютъ,
Да только лишъ кричатъ за ней, куку, куку:
Кукушкѣ подражать не трудно;
Она поетъ не чудно.
Съ пастушкой шелъ пастухъ,
И стали зажимать отъ хорной пѣсни слухъ.
По томъ и соловей запѣлъ; они внимаютъ,
Увеселяя духъ:
А тѣ опять себѣ деревья тутъ ломаютъ.
Что? спрашивалъ, кукушку соловей:
Не лутче ль пѣсенка твоя моей?
Достойной похвалы невѣжи не умалятъ:
А то не похвала, когда невѣжи хвалятъ.

Не на зѣленой вѣткѣ,
Пѣлъ нѣгдѣ соловей, но въ золоченой клѣткѣ.
Межъ пѣнья своево,
Взираетъ изъ окошка.
Влюбилася въ нево,
Хозяйска кошка.
Послушать пѣсенъ подошла,
И мыслитъ, я себѣ обѣдъ хорошенькой нашла.
Подшедша говоритъ: пречуднова ты нрава,
Любезный соловей:
Я ето говорю по совѣсти моей;
Когда твоя вся слава,
И вся твоя забава,
Въ понманьи сидѣть.
Онъ ей отвѣтствовалъ: куда себя мнѣ дѣть,
Когда моя нещастна додя?
А въ протчемъ можетъ ли приятна быть неволя?
У кошки на умѣ обѣдомъ овладѣть;
Такъ кошка похвалы свободѣ начинаетъ,
И живо соловью ее напоминаетъ:
Вообрази себѣ ты ясны небеса,
Потоки быстрыя, зѣленыя лѣса,
Луга цвѣтами испещренны,
Рукою естества безъ злата ухищренны:
Воспомни въ воздухѣ сладчайшій ароматъ:
Шахъ, шахъ дала ему, и скоро будетъ матъ.
Задумалася птичка:
Безъ пѣсенъ соловей таковъ же какъ синичка;
Но кошкѣ въ пѣсняхъ нужды нѣтъ;
Потребенъ ей обѣдъ.
Хотя хозяина я симъ и позамаю;
А клѣтку разломаю,
Лети ты вонъ мой свѣтъ,
Такъ кошка говоритъ: и вонъ ево зовстъ.
Сей дружеской совѣтъ,
Ни мало не опасенъ;
Пѣвецъ на то согласенъ.
Что жъ было на конецъ?
Пѣвецъ
Оставя свой разсудокъ,
Изъ клѣтки къ ней въ желудокъ.

Разнесся въ нѣкоемъ болотѣ слухъ,
И возмутило всѣхъ лягушекъ духъ.
Лягушка каждая хлопочетъ:
Жениться солнце хочетъ.
Пошла за правду ложь,
И всякой бредитъ то жъ.
Какъ голоса числомъ дѣла въ судѣ рѣшатся,
И слухи такъ вершатся.
Болото истинны наполнилось по дно:
Забредили одно;
Такъ жители тово предѣла,
Велѣли сочинить екстрактъ изъ дѣла,
И подписали такъ,
Что будетъ солнца бракъ.
Помыслить было имъ о бѣдствѣ томъ ужасно.
Спасеніе себѣ стремяся испросить,
Лягушки вопіютъ на небо велегласно:
О какъ, о какъ намъ къ вамъ, къ вамъ Боги не гласить.
Умилосердитесь и обратите ухо:
Отъ солнца одного въ болотѣ стало сухо:
А естьли народитъ супружникъ новой чадъ,
Несносный жаръ насъ резнетъ,
Болото будетъ адъ,
И весь нашъ родъ изчезнетъ.

Былъ отрокъ, да была еще отроковица;
А просто молодецъ, да дѣвка, иль дѣвица.
Дѣтинка былъ ей братъ, она ему сестрица;
Она была прекрасна, да тупа,
А по просту глупа;
А тотъ былъ дуренъ, да не тупъ,
А по просту не глупъ.
Сынъ былъ въ отца, а дочь вся въ матере родилася,
И вся въ безуміе по матери вдалася.
Родитель нѣкогда красавицу журилъ,
И говорилъ,
Чтобъ я статуйщикъ быдъ, я етова не чаялъ,
Однакоо статую изрядную изваялъ;
А ты женидьбою, мой сынъ, не провинись,
На дурѣ не женись:
Болвана не бери ко отягченью вѣка,
И тищися ты имѣть женою человѣка.

По смерти каково, коль я скажу, совру:
Приди меня спросить, тогда когда умру.
Предъ Ангела предсталъ обидчикъ мерзкой,
И здѣлалъ сей вопросъ, гораздо смертнымъ дерзко.
И говорилъ: душа моя всякъ часъ дрожитъ,
Коль намъ на страшный судъ востати надлежитъ,
И всю надежду я, на Вышняго ослабилъ;
Окрадывалъ Царя, и ближняго я грабилъ.
Какъ камень у меня на серцѣ страхъ лежитъ.
Коль будетъ мертвымъ воскресенье;
Такъ я покаяся, полкражи возврачу,
И впредь во воровствѣ умѣренъ быть хочу;
Потребно мнѣ спасенье.
Небесный житель не смолчалъ,
И отвѣчалъ:
По смерти,
Каковъ на свѣтѣ ты, злодѣевъ таковыхъ,
Берутъ, бездѣльникъ, черти:
А что съ нимъ дѣлаютъ, спроси о томъ у нихъ.

Когда подходит неприятель,
Так тот отечества предатель,
Кто ставит это за ничто,
И другом такову не должен быть никто.
Собаки в стаде собрались
И жестоко дрались.
Волк видит эту брань
И взяти хочет дань,
Его тут сердце радо.
Собакам недосуг, так он напал на стадо.
Волк лих,
Ворвался он к овцам и там коробит их.
Собаки, это видя
И волка ненавидя,
Домашню брань оставили тотчас
И устремили глаз
Ко стаду на проказ,
Друзьям не изменили
И волка полонили,
А за его к овцам приязнь
Достойную ему собаки дали казнь.
А россы в прежни дни татар позабывали,
Когда между собой в расстройке пребывали,
И во отечестве друг с другом воевали,
Против себя самих храня воинский жар,
И были оттого под игом у татар.

Старой обычай и давная мода,
Были бъ ворота всегда на крѣпи.
Въ домѣ, всегда, у приказнова рода,
Песъ, на часахъ, у воротъ на цѣпи.
Дворникъ забывшись не заперъ калитки;
Слѣдственно можно втереться во дворъ.
Въ вымыслахъ мудрыя остры и прытки:
Входитъ мудрецъ тутъ, а именно воръ.
Ластится, ластится льстецъ, ко собакѣ,
Бросилъ ей жирнова мяса кусокъ:
Песъ разсердясь закричалъ будто въ дракѣ:
Рвешся напрасно нахалъ, а не въ прокъ:
Воръ подкупити меня предпримаешъ,
Хочешъ прибраться ты къ нашимъ крохамъ
Вѣрна подарками пса не сломаешъ;
Я не повинна приказнымъ грѣхамъ.
Знаю сево я привѣтства причину;
В завтрѣ пожалуй, да въ день а не въ ночь,
Мясо снеси къ моему господину;
Онъ до подарковъ поболѣ охочъ.

Старуха
Недѣли двѣ слѣпа была,
И лѣкарю себя въ лѣченье отдала.
На что глаза . . . . . но здѣлалась проруха.
По смерти во глазахъ ужъ больше нужды нѣтъ,
Какъ мы покинемъ свѣтъ,
И красной намъ тогда и черной равенъ цвѣтъ:
Однако бабушка другую пѣсню пѣла.
И слѣпоту свою отчаянна терпѣла.
Взялся печальну мысль ей лѣкарь облегчить,
И сталъ ее лѣчить,
И обѣщается скончать ей время гнѣвно:
Но крадетъ у нея посуду повседневно.
Открылъ онъ ей глаза, гордясь подъемлетъ носъ,
И здѣлалъ лѣкарь тотъ, хрычовушкѣ вопросъ:
Уже ли видишь ты, сударыня, повсюды?
Она отвѣтствуетъ! не вижу лишь посуды.

Взлѣзъ малой на обрубъ колодезя, и стонетъ,
Серебреная кружка тонетъ.
Бѣда!
Не вѣдаю, отъ коль скупой взялся туда:
Малчишка кружку прославляетъ,
И мимохожему всю повѣсть обьявляетъ.
Я вытащу ее, прохожій говоритъ;
А. тотъ ево благодаритъ.
Прохожій мыслитъ,
Малчишка глупъ,
И кружку во своемъ уже поставцѣ числитъ;
Я скупъ:
А онъ открылся мнѣ не зная человѣка;
Съ худымъ Жидомъ смѣшай худова кто мнѣ Грека;
И онъ изъ рукъ моихъ, изъ своево добра,
Не вырветъ скорлупы, не только серебра,
Такова у меня не вывернуть ребра.
Раздѣлся мой скупой въ колодязъ покатился,
Спустился,
И шаритъ тамъ,
По всѣмъ мѣстамъ,
Руками рыщетъ,
И кружки ищетъ;
А кружки малой тотъ не ранивалъ туда,
Такъ и сыекать ее, не можно ни когда;
И тщетно водолазъ имѣетъ тамъ надежду;
А малой взявъ ево одѣжду,
Которой онъ хотя и не купилъ.
Сказалъ ему: моей не позабудь игрушки,
Твою одѣжду я искусно подцѣпилъ,
А ты въ колодязѣ ищи, дружокъ мой, кружки.

По биржѣ двое шли.
Какія люди то, не знаю я объ етомъ,
Гуляли лѣтомъ,
Гуляли и въ гульбѣ тутъ устрицу нашли:
Гражданска въ силу права,
Кому съѣсть устрицу, не приложу ума;
Юстиція сама
Не вѣдаетъ того, и нѣтъ на то устава.
Пошедъ великой споръ,
Кому принадлежитъ находку ету скушать,
И скучно было слуш.ть,
Какой объ устрицѣ былъ шумъ у нихъ и вздоръ.
Окончилась проказа:
Глупяе устрицы была такая тварь.
Попался секретарь,
Шелъ биржей на кабакъ изъ суднаго приказа:
Тотчасъ онъ ихъ развелъ,
Имъ далъ по черепку обѣимъ изъ находки,
И передъ чаркой водки,
Безъ справокъ, устрицу, и безъ екстракта, съѣлъ.

Свидетели тоски и стона моего,
О рощи темные, уж горьких слов не ждите
И радостную речь из уст моих внемлите!
Не знаю ничего,
Чего б желати мне осталось.
Чем прежде сердце возмущалось
И утеснялся пленный ум,
То ныне обратилось в счастье,
И больше нет уже печальных дум.
Когда пройдет ненастье,
Освобождается небесный свод от туч,
И солнце подает свой видеть красный луч, —
Тогда природа ободрится.
Так сердце после дней, в которые крушится,
Ликует, горести забыв.
Филиса гордой быть престала,
Филиса мне «люблю» оказала.
Я верен буду ей, доколе буду жить.
Отходит в день раз пять от стада,
Где б я ни был,
Она весь день там быти рада.
Печется лишь о том, чтоб я ее любил.
Вспевайте, птички, песни складно,
Журчите, речки, в берегах,
Дышите, ветры, здесь прохладно,
Цветы, цветите на лугах.
Не докучайте нимфам вы, сатиры,
Целуйтесь с розами, зефиры,
Престань, о Эхо, ты прекрасного искать,
Престань о нем стенать!
Ликуй, ликуй со мною.
Филиса мне дала венок,
Смотри, в венке моем прекрасный сей цветок,
Который, в смертных быв, был пленен сам собою.
Тебе венок сей мил,
Ты видишь в нем того, кто грудь твою пронзил,
А мне он мил за то, что та его сплетала
И та мне даровала,
Которая мою свободу отняла,
Но в воздаяние мне сердце отдала.
Пастушки, я позабываю
Часы, как я грустил, стеня,
Опять в свирель свою взыграю,
Опять в своих кругах увидите меня.
Как солнечны лучи полдневны
Поспустятся за древеса,
И прохладятся жарки небеса,
Воспойте песни здесь, но песни не плачевны;
Уже моя свирель забыла томный глас.
Вспевайте радости и смехи
И всякие в любви утехи,
Которы восхищают вас.
Уже нельзя гласить, пастушки, мне иного,
А радости играть свирель моя готова.

Свинья въ родахъ; и у свиней
Рождаютcя рабятка,
А по свиному поросятка.
Лежатъ они при ней,
И молоко сосутъ у матери свинятка.
Пришелъ къ ней волкъ,
Безъ гнѣва,
И въ двери хлева
Толкъ:
И говоритъ родильницѣ какъ другу:
Какую мнѣ велишъ явить себѣ услугу?
А я служить готовъ, моя въ чемъ только мочь.
Свинья отвѣтствуетъ сама ему какъ другу:
Коль хочешъ мнѣ явить услугу,
Поди отселѣ прочь.

Сквозь темную пред оком тучу
Взгляни, читатель, ты
На светски суеты!
Увидишь общего дурачества ты кучу;
Однако для ради спокойства своего,
Пожалуй, никогда не шевели его;
Основана сия над страшным куча адом,
Наполнена различным гадом,
Покрыта ядом.
С великим пастухи в долине были стадом.
Когда?
Не думай, что тогда,
Когда для человека
Текли часы златаго века,
Когда еще наук премудрость не ввела
И в свете истина без школ еще цвела,
Как не был чин еще достоинства свидетель,
Но добродетель.
И, словом, я скажу вот это наконец:
Реченны пастухи вчера пасли овец,
По всякий день у них была тревога всяка:
Вздор, пьянство, шум и драка.
И, словом, так:
Из паства сделали они себе кабак —
Во глотку,
И в брюхо, и в бока
На место молока
Цедили водку,
И не жалел никто ни зуб, ни кулака,
Кабашный нектар сей имеючи лекарством,
А бешеную жизнь имев небесным царством.
От водки голова болит,
Но водка сердце веселит,
Молошное питье не диво,
Его хмельняй и пиво;
Какое ж им питье и пить,
Коль водки не купить?
А деньги для чего иного им копить?
В лесу над долом сим Сатир жил очень близко,
И тварию их он презренною считал,
Что низки так они, живут колико низко.
Всегда он видел их, всегда и хохотал,
Что нет ни чести тут, ни разума, ни мира.
Поймали пастухи Сатира
И бьют сего —
Без милосердия — невинна Демокрита.
Не видит помощи Сатир ни от кого.
Однако Пан пришел спасти Сатира бита;
Сатира отнял он, и говорил им Пан:
«За что поделали ему вы столько ран?
Напредки меньше пейте;
А что смеялся он, за то себя вы бейте,
А ты вперед, мой друг,
Ко наставлению не делай им услуг;
Опасно наставленье строго,
Где зверства и безумства много».

Попалось рыбаку, на рыбной ловлѣ, въ руки,
Изъ нѣвода полщуки.
Однако рыбы часть не такова;
У етова куска и хвостъ и голова;
Такъ ето штучка,
А именно была не щука то, да щучка.
Была гораздо молода;
Однако въ нѣвода
Pаходитъ и щенокъ, да только лишъ не сучей,
Но жителей воды, а здѣсь попался щучей.
Рыбакъ былъ простъ, или сказать ясняй, рыбакъ
Былъ нѣкакой дуракъ.
Щучонка бросилъ въ воду,
И говорилъ онъ такъ:
Къ предбудущему году,
Роcти и вырости, а я тебѣ явлю,
Что я прямой рыбакъ, и щукъ большихъ ловлю.
А я скажу: большая въ небѣ птица,
Похуже нежели въ рукѣ синица.

Был некий человек не от больших ремесел,
Варил он мыло, был ежеминутно весел,
Был весел без бесед,
А у него богач посадский был сосед.
Посадский торгу служит
И непрестанно тужит,
Имеет новый он на всякий день удар:
Иль с рук нейдет товар,
Иль он медлеет,
Или во кладовых он тлеет, —
Посадский день и ночь болеет
И всяку о себе минуту сожалеет.
К соседу он принес на именины дар
И дал ему пятьсот рублей посадский златом.
Во состоянии Ремесленник богатом
Уж песен не поет, да золото хранит,
И золото одно в ушах его звенит,
Не спит, как спал он прежде,
Ко пропитанию нимало быв в надежде.
И может ли быть сон,
Когда о золоте едином мыслит он?
Одно его оно лишь только утешает
И есть и пить ему мешает,
И песни петь.
Сей жизни мыловар не может уж терпеть,
И как ему житье то стало неприятно,
К посадскому отнес он золото обратно.

БЕРНАР ФОНТЕНЕЛЬ

Предвестницы зари, еще молчали птицы,
В полях покой, не знать горящей колесницы,
Когда встает Эраст и мнит, коль он встает,
Что солнце уж лугам Фетида отдает.
Бежит открыть окно и на небо взирает,
Но светозарных в нем красот не обретает,
Ни бледной светлости сияющей луны.
Едва выходит мать любви из глубины.
Эраст озлобился, во мраке зря зеленость,
И сердится на ночь и на дневную леность.
Как в сумерки стада с лугов сойдут долой,
Ириса, проводив овец своих домой,
Средь рощи говорить с ним нечто обещалась,
И для того та ночь ему длинна казалась.
Вот для чего раскрыт его несонный взор,
Доколь не осветил луч дни высоких гор.
Пошел из шалаша. Титира возглашает.
Эрастову Титир скотину сохраняет
От времени того, как он вздыхати стал:
Когда б скот пас он сам, то б скот его пропал.
«Ты спишь еще, ты спишь, — с досадою вещает, —
Ты спишь, а день уже прекрасный наступает.
Ступай и в дол туда скотину погони!»
Он мнил, гоня его, гнать ночь, желая дни,
А день еще далек и самому быть мнится,
Еще повсюду мрак, но пастуху не спится,
Предолгий солнца бег, как выйдет день из вод,
До вечера себе он ставит в целый год
И тако меряет ток солнечный глазами.
Над сими луч его рождается горами,
Неспешно шествует как в небо, так с небес
И спустится потом за дальний тамо лес.
Какая долгота! Когда того дождется!
Он меряет сей путь, а меря, только рвется.
Скрывается от глаз его ночная тень,
Отходит тишина, пришел желанный день.
Но беспокойство, чем Эраст себя тревожил,
Еще стократнее желанный день умножил.
Нетерпеливыми желаньями его
Во все скучала мысль минуты дни сего,
И, чтобы как-нибудь горячность утолити,
Хотел любезную от мысли удалити.
То в стаде, то в саду что делать начинал.
То стриг овец, то где деревья подчищал.
Всё тщетно; в памяти Ириса непрестанно,
Всё вечер тот в уме и счастье обещанно.
Нет помощи ни в чем, он сердцу власть дает,
Оставив скот и сад, свирель свою берет,
Котора жар его всечасно возглашает.
Он красоту своей любезной воспевает,
Неосторожности любовника в любви!
Он множит только тем паление в крови.
День долог: беспокойств его нельзя исчислить,
Что ж делать? что ему тогда иное мыслить?
Лишь солнце начало спускаться за леса
И стали изменять цвет ясны небеса,
Эраст спешит к леску, спешит в средину рощи,
Мня, что туда придет Ириса прежде нощи.
Страшится; пастуха мысль новая мятет:
«Ну, если, — думает, — Ириса мне солжет!»
Приходит и она. Еще не очень поздно,
Весь страх его прошел, скончалось время грозно.
Пришла и делает еще пред ним притвор,
Пришествия ея незапность кажет взор.
С ней множество любвей в то место собралося:
Известие по всем странам к ним разнеслося,
Что будет сходбище пастушке в роще той.
Одни, подвигнуты приятством, красотой,
Скрываются между кустов и древ сплетенных
Внять речь любовников, толь жарко распаленных.
Другие, крояся, не слыша их речей,
С ветвей их тайну речь внимали из очей.
Тогда любовники без всякия помехи
Тут сладость чувствуют цитерския утехи
И в восхищении в любовных сих местах
Играют нежностью в растаянных сердцах.
Любились тут; простясь, и пуще возлюбились.
Но как они тогда друг с другом разлучились,
Ей мнилось, жар ея излишно речь яснил,
А он мнил, что еще неясно говорил.

Нельзя дивиться, что была
Под игом Росская держава
И долго паки не цвела,
Когда ея упала слава;
Вить не было тогда
Сего великого в Европе царства,
И завсегда
Была вражда
У множества князей едина государства.
Я это в притче подтвержу,
Которую теперь скажу,
Что россов та была падения причина —
Была пучком завязана лучина;
Колико руки ни томить,
Нельзя пучка переломить,
Как россы, так она рассыпалась подобно,
И стало изломать лучину всю удобно.

Едва прохожий Бурю сносит
И Зевса тако просит:
«Ты больше всех богов, Зевес,
Уйми ты ярости прогневанных небес!
Гремит ужасный гром и молния блистает,
Во мрачных облаках по сфере всей летает,
А мрак, дожди и град на землю низметает,
А из земных исшедший недр
Шумит, ревет повсюду ветр.
Иль буду я в сей день судьбине злой ловитва?»
Пренебрегается молитва,
И глас его сей пуст и празден небесам.
Что делает Зевес, то ведает он сам.
Разбойник в оный час в кустах от Бури скрылся
И будто в хижину подземную зарылся,
Но, видя из куста Прохожего в пути,
Не может он никак на добычу нейти,
Не помня святости, он мысль имеет смелу,
И на Прохожего напряг он остру стрелу,
Пустил; но сей удар погиб, —
Ее противный ветр отшиб.
Без Бури бы душа Прохожего из тела,
Конечно, в воздух полетела.

Украл подьячий протокол,
А я не лицемерю,
Что этому не верю:
Впадет ли в таковой раскол
Душа такого человека!
Подьячие того не делали в век века,
И может ли когда иметь подьячий страсть,
Чтоб стал он красть!
Нет, я не лицемерю,
Что этому не верю;
Подьяческа душа
Гораздо хороша.
Да Правда говорит гораздо красноречно:
Уверила меня, что было то, конечно.
У Правды мало врак;
Не спорю, было так.
Судья того приказа
Был добрый человек;
Да лишь во весь он век
Не выучил ни одного указа,
Однако осудил за протокол
Подьячего на кол.
Хоть это строго,
Да не гораздо много.
Мне жалко только то: подьячий мой
Оттоль не принесет полушечки домой.
Подьячий несколько в лице переменялся
И извинялся,
На милосердие судью маня,
И говорил: «Попутал черт меня».
Судья на то: «Так он теперь и оправдался.
Я, право, этого, мой друг, не дожидался.
За протокол
Его поймать и посадить на кол».
Однако ты, судья, хоть город весь изрыщешь,
Не скоро черта сыщешь;
Пожалуй, справок ты не умножай,
Да этого на кол сажай.

Послушай басенки, Мотонис, ты моей:
Смотри в подобии на истину ты в ней
И отвращение имей
От тех людей,
Которые ругаются собою,
Чему смеюся я с Козицким и с тобою.
В дремучий вшодши лес,
В чужих краях был Пес
И, сограждан своих поставив за невежей,
Жил в волчьей он стране и во стране медвежей,
Не лаял больше Пес; медведем он ревел
И волчьи песни пел.
Пришед оттоль ко псам обратно,
Отеческий язык некстати украшал:
Медвежий рев и вой он волчий в лай мешал
И почал говорить собакам непонятно.
Собаки говорили:
«Не надобно твоих нам новеньких музык;
Ты портишь ими наш язык»,
И стали грызть его и уморили,
А я надгробие читал у Пса сего:
«Вовек отеческим языком не гнушайся,
И не вводи в него
Чужого ничего,
Но собственной своей красою украшайся».

Стремишься, роскошь, ты, источник лютой части,
Прельщеньем пагубным мои воздвигнуть страсти.
О притяжения плотских мирских зараз!
Оставьте вы меня, коль я оставил вас.
Ступайте ныне прочь, играние и смехи,
И честь, и счастие, и все мои утехи!
Искати вас мое желанье протекло,
Вы светлы таковы и ломки, как стекло.
Не буду воздыхать о вас на свете боле,
Не подвергаюся я больше вашей воле.
Вы тщетно силитесь принудить сердце пасть,
Являя божиих врагов и честь и власть.
На них бог яростно десницу простирает
И беззаконников ногами попирает.
Хотя не мнят они, что правда им грозит,
Внезапный их удар повергнет и сразит.
Ненасытимый тигр, монарх немилосердый,
Противу божиих рабов в гоненьи твердый,
Ты скоро счастливой судьбы узришь конец!
Престол твой зыблется от скифов и венец.
Приимешь скоро мзду, которой ждут тираны:
Отметится християн невинна кровь и раны.
Дрожи и трепещи от страшного часа!
Готова молния оставить небеса,
И гром от горних мест в тебя ударит грозно!
Раскаешься тогда, но всё то будет поздно.
Пускай свирепости мне Феликс днесь явит,
Пускай, Севера чтя, он зятя умертвит!
Невольник он, хотя сим градом он и правит.
Пускай он смертию моей себя прославит!
О свет, от зол твоих избавил я себя,
И уж без горести оставлю я тебя!
Я прелести твои всем сердцем ненавижу.
Павлину я теперь препятством счастья вижу.
О радость вечная, о сладость небеси!
Наполни разум мой и крепость принеси!
Дух мыслию мой ты святою просвещаешь,
Неувядаемо мне счастье обещаешь,
Сулишь душе моей премножество блаженств,
Но дашь и больше мне дарами совершенств.
Ты, жар божественный, в груди моей пылаешь,
Без опасенья зреть Павлину посылаешь.
Я зрю ее, она сюда ко мне идет;
Но уж в лице ея заразов больше нет,
Которы надо мной имели столько мочи,
Уже ее мои бесстрастно видят очи.

ПИСЬМО КО КНЯЗЮ
АЛЕКСАНДРУ МИХАЙЛОВИЧУ ГОЛИЦЫНУ,
СЫНУ КНЯЗЯ МИХАИЛА ВАСИЛЬЕВИЧА

Примаюсь за перо, рука моя дрожит,
И муза от меня с спокойствием бежит.
Везде места зрю рая.
И рощи, и луга, и нивы здесь, играя,
Стремятся веселить прельщенный ими взгляд,
Но превращаются они всяк час во ад.
Блаженство на крылах зефиров отлетает,
На нивах, на лугах неправда обитает,
И вырвалась тяжба их тягостных оков.
Церера мещет серп и горесть изъявляет,
Помона ягоды неспелы оставляет,
И удаляется и Флора от лугов.
Репейник там растет, где было место крина.
О боже, если бы была Екатерина
Всевидица! Так ты где б делся, толк судей,
Гонящих без вины законами людей?
Законы для того ль, чтоб правда процветала
Или чтоб ложь когда святою ложью стала?
Утопли правости в умедленном ответе.
Такая истина бывала ли на свете?
Кричат: «Закон! закон!»
Но исправляется каким порядком он?
Одна хранится форма
Подьячим для прокорма,
И приключается невинным людям стон.
Я прав по совести, и винен я по делу,
Внимать так льзя ль улику замерзелу?
Такую злу мечту, такой несвязный сон?
Закон тот празен,
Который с совестью и с истиною разен.
По окончании суда
Похвален ли судья, коль скажет он тогда:
«Я знаю, что ты прав, и вижу это ясно,
Что мною обвинен и гибнешь ты напрасно,
Но мной учинено то, форму сохраня,
Так ты не обвиняй закона, ни меня!»
Бывает ли кисель в хорошей форме гнусен?
Кисель не формой вкусен.
Я зрю, невозвратим уже златой к нам век.
О небо! На сие ль созижден человек,
Дабы во всякую минуту он крушился
И чтоб терпения и памяти лишился,
Повсюду испуская стон,
И места б не имел убежищем к отраде?
Покоя нет нигде, ни в поле, ни во граде.
Взошло невежество на самый Геликон
И полномочие и тамо изливает.
Храм мудрых муз оно безумством покрывает.
Благополучен там несмысленный творец,
Языка своего и разума борец,
За иппокренскую болотну пьющий воду,
Не чтущий никакой разумной книги сроду.
Пиитов сих ума ничто не помутит,
Безмозгла саранча без разума летит.
Такой пиит не мыслит,
Лишь только слоги числит.
Когда погибла мысль, другую он возьмет.
Ведь разума и в сей, как во погибшей, нет,
И всё ему равно прелестно;
Колико б ни была мысль она ни плоха,
Всё гадина равна: вошь, клоп или блоха.
Кто, кроме таковых, стихов вовек не видел,
Возможно ли, чтоб он стихов не ненавидел?
И не сказал ли б он: «Словами нас дарят,
Какими никогда нигде не говорят».
О вы, которые сыскать хотите тайну
В словах, услышав речь совсем необычайну,
Надуту пухлостью, пущенну к небесам,
Так знайте, что творец того не знает сам,
А если к нежности он рифмой прилепился,
Конечно, за любовь безмозглый зацепился
И рифмотворцем быть во всю стремится мочь.
Поэзия — любовной страсти дочь
И ею во сердцах горячих укрепилась,
Но ежели осел когда в любви горит,
Горит, но на стихах о том не говорит.
Такому автору на что спокойства боле?
Пригодно всё ему Парнас, и град и поле,
Ничто не трогает стремления его.
Причина та, что он не мыслит ничего.
Спокойство разума невежи не умножит,
Меня против тому безделка востревожит,
И мне ль даны во мзду подьячески крючки?
Отпряньте от меня, приказные сверчки!
Не веселят, меня приятности погоды,
Ни реки, ни луга, ни плещущие воды,
Неправда дерзкая эдемский сад
Преобратит во ад.
А ты, Москва! А ты, первопрестольный град,
Жилище благородных чад,
Обширные имущая границы,
Соответствуй благости твоей императрицы,
Развей невежество, как прах бурливый ветр!
Того, на сей земле цветуща паче крина,
Желает мудрая твоя Екатерина,
Того на небеси желает мудрый Петр!
Сожни плоды, его посеянны рукою!
Где нет наук, там нет ни счастья, ни покою.
Не думай ты, что ты сокровище нашла,
И уж на самый верх премудрости взошла!

Девицы, коим мать — российская Паллада,
Растущи во стенах сего преславна града,
Где Петр
Развеял грубости, как некий бурный ветр,
Где та, когда она на троне возблистала,
Покровом муз и вас и славой росской стала,
Науке с разумом соделала союз,
О вы, питомицы возлюбленные муз,
Парнасским пением доволя нежны слухи
И восхищая в нас умы, сердца и духи,
Примите от меня,
Вещающа хвалу вам, девы, не маня,
Наполненного к вам почтением отличным,
Кто не был никогда на свете двуязычным,
Письмо сие!
Во истине перо омочено мое.
Никто ничем того, конечно, не докажет.
Привычка вас в игре толико вознесла,
Наука никогда привычкой не росла.
И кто то скажет:
Удобно подражать без смысла естеству?
А смыслом мы одним подобны божеству.
И чем его в нас боле,
Тем больше можем мы не покоряться воле,
Без воспитанья в нас
Творящей всякий час
Негодный беспорядок.
И часто человек без воспитанья гадок.
А вы
И все товарищи во воспитаньи ваши,
Живущи на брегах Невы,
Заслуживаете к себе почтенья наши.
Явите и другим
Своим сестрам драгим,
Нелидова, Барщова,
Письмо без лестна слова!
Свидетельствуйте им: кому приятна честь,
Не станет никому стихи тот ложью плесть,
Бесчестен автор той, кто чтит и сеет лесть.
Свидетельствуйте то сестрам своим любезным!
И прилепившимся к геройским драмам слезным,
Играющим в трагедии моей,
Хотя мне видети того не удалося,
Со Иппокреною их действие лилося,
Как Рубановская в пристойной страсти ей,
Со Алексеевой входила во раздоры,
И жалостные взоры
Во горести своей,
Ко смерти став готовой,
В минуты лютого часа
С Молчановой и Львовой
Метала в небеса.
Арсеньева, цветя, век старый избирает,
Служанку с живостью Алымова играет,
Под видом Левшиной Заира умирает.
Скажите им,
С почтением моим,
И дщерям Талии и дщерям Мельпомены,
Что если б из земных восстал от гроба недр
И расточенные свои он собрал члены,
Восхитился б, то зря в России, мудрый Петр,
Воздел бы на небо свои тогда он руки,
Во совершенстве зря хитрейший вкус науки,
Возвысил бы герой со радостию глас:
«В России Геликон, на севере Парнас».
С какой бы радостью, подобну райску крину,
Среди дворянских дочерей
Не в образе царей,
Но в виде матерей
Он зрел Екатерину!
Она садила сей полезный вертоград,
Коликих вами ждет с Россиею сей град
И счастья и отрад!
Предвозвещания о вас мне слышны громки,
От вас науке ждем и вкусу мы наград
И просвещенных чад.
Предвижу, каковы нам следуют потомки.
Блаженна часть твоя, начальница Лафон,
Что ты орудие сих дев ко воспитанью
И венценосице к отличному блистанью!
Лафонше это вы скажите без препон.
Скажите Бецкому: сии его заслуги
Чтут россы все и все наук и вкуса други,
И что, трудясь о сем, блажен на свете он.

Пиит,
Зовомый Симонид,
Был делать принужден великолепну оду
Какому-то Уроду.
Но что писать, хотя в Пиите жар кипел?
Что ж делать? Он запел,
Хотя ко помощи и тщетно музу просит.
Он в оде Кастора и Поллукса возносит,
Слагая оду, он довольно потерпел.
А об Уроде
Не много было в оде.
Урод его благодарит,
Однако за стихи скупенько он дарит
И говорит:
«Возьми задаток,
А с Кастора и Поллукса остаток,
Туда лежит твой след,
А ты останься здесь, дружочек, на обед,
Здесь будет у меня для дружества беседа,
Родня, друзья и каждый мой сосед».
Пируют
И рюмочки вина пииту тут даруют.
Пииты пьют
И в рюмки так вино, как и другие, льют.
Довольно там они бутылки полизали,
Но Симониду тут слуги сказали:
«Прихожие хотят с ним нечто говорить
И сверх того еще его благодарить».
За что, Пиит того не вспоминает,
Слуга не знает,
А он о Касторе и Поллуксе забыл,
Хотя и тот и тот перед дверями был.
«Пойди, — сказали те, — доколе дух твой в теле,
Пойди, любимец наш, пойди скорей отселе!»
Он с ними вышел вон
И слышит смертный стон:
Упал тот дом и сокрушился,
Хозяин живота беседою лишился,
Пошел на вечный сон,
Переломалися его господски кости,
Погиб он тут, его погибли с ним и гости.

Я любовью жажду,
Я горю и стражду,
Трепѣщу тоскую рвуся и стонаю:
Побежденна страстью,
Чту любовь напастью,
Ахъ и то, что мило, къ мукѣ вспоминаю.
Утоли злу муку и бѣдство злобно,
Дай отраду серцу, люби подобно:
Скончай судьбину мою зловредну,
Дай жизнь приятну,
Сними железы,
Отри мнѣ слезы;
Я ихъ лишь трачу,
И въ страсти плачу,
Тщетно, день и ночь.

Ты мой жаръ сугубишь,
А меня не любишь,
Въ жалость не приходишъ видя какъ страдаю.
О судьбина люта!
Ахъ приди минута,
Я которой долго мучась ожидаю!
Иль моя надежда меня обманетъ,
Онъ меня во вѣки любить не станетъ?
Колико серце мое ни стонеть,
Ево не тронетъ.
Мои злы печали
Покой умчали.
Куда дѣваться?
Иль вѣчно рваться,
Тщетно, день и ночь.

Часть моя мнѣ дивна:
Я тебѣ противна,
Ты всево мнѣ въ свѣтѣ, и души, миляе:
Ты ко мнѣ какъ камень,
Я къ тебѣ какъ пламень.
Естьли сей судьбины что на свѣтѣ зляе,
Мнѣ во всей ты жизни всево дороже;
Распались подобно, почувствуй то же.
Скончай судьбину мою зловратну,
Дай жизнь приятну,
Сними железы,
Отри мнѣ слезы;
Я ихъ лишь трачу,
И въ страсти плачу,
Тщетно, день и ночь.

Премѣнились рощи, чистыя луга,
Возмутились воды, стонутъ берега.
Съ горъ ключи не бьють,
Дождикъ тучи льють,
Громъ гремитъ изь тучь,
Скрыло серце лучь.

Красно солнце скрыло лучь не навсегда;
Я утѣхъ не буду видѣть никогда:
Воспархнетъ зефиръ,
Духъ мой будетъ сиръ:
Птички будутъ пѣть,
Мнѣ тоску терпѣть.

Повторяй ты, ехо, горькія слова!
Окропись слезами мягка мурава!
И подъ тьмой небесъ,
Стонь со мною лѣсь:
Стонь и водъ потокъ,
Мой глася злой рокъ!

Сама злѣйша мука безъ утѣхъ любовь:
Лейся безъ порядка въ жилахъ жарка кровь!
Мною рокъ играй!
Сердце замирай!
Нѣтъ ужъ больше днѣй.
Радости моей.

Развалися въ рощѣ на лужку шалашъ!
Былъ любви всегдашній ты свидѣтель нашъ:
Здѣсь лить ты и я,
И печаль моя,
Коя сердце рветъ,
А другова нѣтъ.

У парников сидели три богини,
Чтоб их судил Парис, а сами ели дыни.
Российской то сказал нам древности толмач
И стихоткач,
Который сочинил какой-то глупый плач
Без склада
И без лада.
Богини были тут: Паллада,
Юнона
И матерь Купидона.
Юнона подавилась,
Парису для того прекрасной не явилась;
Минерва
Напилась, как стерва;
Венера
Парису кажется прекрасна без примера,
Хотя и все прекрасны были:
Прекрасны таковы Любовь, Надежда, Вера.
А сидя обнажась, весь стыд они забыли.
Парис на суд хоть сел,
Однако был он глуп, как лось или осел.
Кокетку сей судья двум бабам предпочел,
И рассердил он их, как пчельник в улье пчел;
И Дию он прочел
Экстракт и протокол.
Дий за это его не взрютил чуть на кол.
Венера возгордилась,
Дочь мозгова зардилась,
Юнона рассердилась,
Приама за это остригла и обрила
И Трою разорила.

Скончался у жены возлюбленный супруг;
Он был любовник ей и был ей верный друг.
Мечталась
И в ночь и в день
Стенящей в верности жене супружня тень,
И только статуя для памяти осталась
. . . . . . . . . . .
Из дерева супружнице его:
. . . . . . . . . . .
Она всегда на статую взирала
И обмирала.
От жалости ее тут некто посещал
И утешения различны ей вещал.
Не должно принимать безделкой важну службу;
Так с ним за то Вдова установила дружбу,
Которую хранить он вечно обещал.
А дружба день от дня меж ними возрастала
И превеликой дружбой стала.
Потребно Вдовушке на чай воды согреть.
Что ж делать? Иль не пить, не есть и умереть?
И дров сыскать не можно,
. . . . . . . . . . .
Хозяйка говорит: «Сыщу дрова, постой!»
И сколько муженька хозяйка ни любила,
У статуи его тут руку отрубила.
Назавтра тут руке досталося и той.
Прокладены дороги, —
На третий день пошли туда ж и мужни ноги.
Осталась голова,
Однако и она туда же на дрова.
Погрет любезный муж гораздо в жаркой бане.
Какое ж больше ей сокровище в чурбане?
Она его велела бросить вон,
А после ей на чай и весь годился он.

ОТ АВТОРА ТРАГЕДИИ «СИНАВА И ТРУВОРА»
ТАТИАНЕ МИХАЙЛОВНЕ ТРОЕПОЛЬСКОЙ,
АКТРИСЕ РОССИЙСКОГО ИМПЕРАТОРСКОГО ТЕАТРА
НА ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ИЛЬМЕНЫ
НОЯБРЯ 16 ДНЯ 1766 ГОДА

Не похвалу тебе стихами соплетаю,
Ниже, прельщен тобой, к тебе в любви я таю,
Ниже на Геликон ласкати возлетаю,
Ниже ко похвале я зрителей влеку,
Ни к утверждению их плеска я теку, —
Едину истину я только изреку.
Достойно росскую Ильмену ты сыграла:
Россия на нее, слез ток лия, взирала,
И зрела, как она, страдая, умирала.
Пуская Дмитревский вздыхание и стон,
Явил Петрополю красы котурна он:
Проснулся и пришел на Невский брег Барон,
А ты, с приятностью прелестныя Венеры,
Стремяея превзойти похвал народных меры,
Достигни имени преславной Лекувреры.

Осел, одетый в кожу львову,
Надев обнову,
Гордиться стал
И, будто Геркулес, под оною блистал.
Да как сокровищи такие собирают?
Мне сказано: и львы, как кошки, умирают
И кожи с них сдирают.
Когда преставится свирепый лев,
Не страшен левий зев
И гнев;
А против смерти нет на свете обороны.
Лишь только не такой по смерти львам обряд:
Нас черви, как умрем, ядят,
А львов ядят вороны.
Каков стал горд Осел, на что о том болтать?
Легохонько то можно испытать,
Когда мы взглянем
На мужика
И почитати станем
Мы в нем откупщика,
Который продавал подовые на рынке
Или у кабака,
И после в скрынке
Богатства у него великая река,
Или, ясняй сказать, и Волга и Ока,
Который всем теснят бока
И плавает, как муха в крынке,
В пространном море молока;
Или когда в чести увидишь дурака,
Или в чину урода
Из сама подла рода,
Которого пахать произвела природа.
Ворчал,
Мичал,
Рычал,
Кричал,
На всех сердился, —
Великий Александр толико не гордился.
Таков стал наш Осел.
Казалося ему, что он судьею сел.
Пошли поклоны, лести
И об Осле везде похвальны вести:
Разнесся страх,
И всё перед Ослом земной лишь только прах,
Недели в две поклоны
Перед Ослом
Не стали тысячи, да стали миллионы
Числом,
А всё издалека поклоны те творятся;
Прогневавшие льва не скоро помирятся;
Так долг твердит уму:
Не подходи к нему.
Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,
Однако вить и он такая же скотина;
Так можно подойти и милости искать;
А я-то ведаю, как надобно ласкать».
Пришла и милости просила,
До самых до небес тварь подлу возносила,
Но вдруг увидела, все лести те пропев,
Что то Осел, не лев.
Лисица зароптала,
Что, вместо льва, Осла всем сердцем почитала.

Долго ль мучить будешь ты, грудь терзая?
Рань ты сердце сильно, его пронзая.
Рань меня ты, только не рань к несчастью,
Пленного страстью.

Зрак твой в мысли, властвуя, обитает,
Непрестанно сердце тобою тает;
Весь наполнен ум мой тобой единой,
Муки причиной.

Будь причиной, вместо того, утехи,
Воздыханья ты преврати мне в смехи,
Люты преврати мне печали в радость,
Горести — в сладость!

Дай надежды сердцу, драгая, боле,
Облегченье тяжкой моей неволе.
Иль надежды тщетно себе желаю,
Тщетно пылаю.

Отгони ты прочь беспокойно время,
Сбрось с меня тобой возложенно бремя,
Премени, сложив сей тяжелый камень,
Хлад свой ты в пламень!

Будь хоть мало жару сему причастна,
Будь хоть меньше мной, как тобой я, страстна,
Тай, моей ты нежности отвечая,
Взоры встречая.

Нет терпети больше страданья мочи;
Обрати ко мне дорогие очи
И введи меня ты из жизни слезной
В мысли любезной!

1

Благословен творец вселенны,
Которым днесь я ополчен!
Се руки ныне вознесенны,
И дух к победе устремлен:
Вся мысль к тебе надежду правит;
Твоя рука меня прославит.

2

Защитник слабыя сей груди,
Невидимой своей рукой!
Тобой почтут мои мя люди,
Подверженны под скипетр мой.
Правитель бесконечна века!
Кого Ты помнишь! человека.

3

Его днесь век, как тень преходит:
Все дни его есть суета.
Как ветер пыль в ничто преводит,
Так гибнет наша красота.
Кого Ты, Творче, вспоминаешь!
Какой Ты прах днесь прославляешь!

4

О Боже! рцы местам небесным,
Где Твой божественный престол,
Превыше звезд верьхам безвесным,
Да преклонятся в низкий дол;
Спустись: да долы освятятся;
Коснись горам, и воздымятся.

5

Да св_е_ркнут молни, гром Твой грянет,
И взыдет вихрь из земных недр;
Рази врага, и не восстанет;
Пронзи огнем ревущий ветр;
Смяти его, пустивши стрелы,
И дай покой в мои пределы.

6

Простри с небес Свою зеницу,
Избавь мя от врагов моих;
Подай мне крепкую десницу,
Изми мя от сынов чужих:
Разрушь бунтующи народы,
И станут брань творящи воды.

7

Не приклони к их ухо слову:
Дела их гнусны пред Тобой.
Я воспою Тебе песнь нову,
Взнесу до облак голос мой
И восхвалю Тя песнью шумной
В моей Псалтире многострунной,

8

Дающу области, державу
И царский на главу венец,
Царем спасение и славу,
Премудрый всех судеб Творец!
Ты грозного меча спасаешь,
Даешь победы, низлагаешь.

9

Как грозд, росою напоенный,
Сыны их в юности своей;
И дщери их преукрашенны,
Подобьем красоты церьквей:
Богаты, славны, благородны;
Стада овец их многоплодны,

10

Волны в лугах благоуханных,
Во множестве сладчайших трав,
Спокоясь от трудов, им данных,
И весь их скот пасомый здрав:
Нет вопля, слез, и нет печали,
Которы б их не миновали.

11

О! вы, счастливые народы,
Имущи таковую часть!
Послушны вам земля и воды,
Над всем, что зрите, ваша власть,
Живущие ж по Творчей воле
Еще стократ счастливы боле.

Скажи свое веселье, Нева, ты мне,
Что сталося за счастие сей стране?
Здесь молния, играя, блещет,
Радостны громы селитра мещет.

Глашу по всем местам, разнося трубой
Вселенной нову весть, о Нева, с тобой:
Простерлося Петрово племя,
Россам продлится блаженно время.

Петров Екатерина умножить род
России принесла предражайший плод.
Ликуй, супруг, ликуй, супруга,
Радуйтесь, жители полукруга!

А ты, Елисавет, от земных сих мест
Благодарение воссылай до звезд:
Родитель твой остался с нами,
Царствовать Русскими ввек странами.

Благослови сей дар с небеси, наш бог,
Возвысь России чад славы ввеки рог,
Взнеси российскую корону
Ближе еще к своему ты трону!

Россия, торжествуй и хвали сей день:
Он превысокая для тебя степень;
Взлетай на верх огромной славы
С скипетром пышной твоей державы.

И ныне только ты рассмотри себя,
Увидишь ты, как Петр украсил тебя,
Хоть дни Петровы скоротечны,
Только заслуги пребудут вечны.

Взлетай полночных стран в облака, орел;
Враждебные народы, страшитесь стрел,
Которы россов защищают
И дерзновение отомщают.

Оружие свое через горы, лес,
Чрез степи и моря Петр отсель пренес;
Разите с именем Петровым
Новою молнией, громом новым.

Посеянные им, возрастайте вы,
Науки, на брегах чистых вод Невы,
Труды Петровы, процветайте,
Музы, на Севере обитайте.

Расти, порфирородный младенец, нам,
Расти, надежду вечну подай странам,
Расти в объятиях Елисаветы,
Вечной надежды сверши обеты.

Внимай родителей к наставленью глас,
Елисаветин ты исполняй приказ,
Читай Петрово ты владенье;
Будешь империи услажденье.