Собрание редких и малоизвестных стихотворений Александра Межирова. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Африканский романс
Над Ливийской пустыней
Грохот авиалиний,
По одной из которых
Летит в облаках
Подмосковное диво,
Озираясь пугливо,
С темнокожим ребенком
На прекрасных руках.
В нигерийском заливе
Нет семейства счастливей,
Потому что — все случай
И немножко судьба.
Лагос — город открытый,
Там лютуют бандиты,
В малярийной лагуне
Раздается пальба.
Англичане убрались, —
Вот последний анализ
Обстановки, в которой
Все случается тут:
Эти нефть добывают,
Ну а те убивают
Тех, кто нефть добывает, —
Так они и живут.
Нефтяные магнаты
Те куда как богаты,
Ну а кто не сподоблен,
У того пистолет.
Жизнь проста и беспечна,
Нефть, конечно, не вечна,
И запасов осталось
Лишь на несколько лет.
Как зеваешь ты сладко.
Скоро Лагос. Посадка.
На посадочном поле
Все огни зажжены.
За таможенной залой
Нигериец усталый,
Славный, в сущности, малый,
Рейс кляня запоздалый,
Ждет прибытья жены.
Родилась на востоке,
Чтобы в Лагос далекий
С темнокожим ребенком
Улететь навсегда.
Над Ливийской пустыней
Много авиалиний,
Воздух черный и синий,
Голубая звезда.
Ах, этот старый анекдот
Ах, этот старый анекдот
Опять сегодня в моду входит:
Не этот глобус и не тот
Репатрианту не подходит.
Ах, если б этот лайнер вниз
Пылающий,
В палящем зное,
Сквозь глобус,
Безо всяких виз,
Рванулся в бытие иное.
Ах, как сочится кровь из ран
Души истерзанной и плоти,
Как хорошо лететь в Израиль
На неисправном самолете.
Балетная студия
В классах свет беспощаден и резок,
Вижу выступы полуколонн.
Еле слышимым звоном подвесок
Трудный воздух насквозь просквожен.
Но зато пируэт все послушней,
Все воздушней прыжок, все точней.
Кто сравнил это дело с конюшней
Строевых кобылиц и коней?
Обижать это дело не надо,
Ибо все-таки именно в нем
Дышит мрамор, воскресла Эллада,
Прометеевым пышет огнем.
Тем огнем, что у Зевса украден
И, наверное, лишь для того
Существу беззащитному даден,
Чтобы мучилось то существо.
Свет бесстрастный, как музыка Листа,
Роковой, нарастающий гул,
Балерин отрешенные лица
С тусклым блеском обтянутых скул.
Верийский спуск в снегу
Верийский спуск в снегу.
Согреемся немного
И потолкуем. Вот кафе «Метро».
О Корбюзье, твое дитя мертво,
Стеклянный домик выглядит убого.
В содружестве железа и стекла
Мы кофе пьем, содвинув два стола.
Курдянка-девочка с отчаяньем во взгляде
Нам по четвертой чашке принесла
И, слушая, таится где-то сзади.
О, на какой загубленной лозе
Возрос коньяк, что стоит восемь гривен?!
Продолжим разговор о Корбюзье:
Ну да, конечно, я консервативен.
Ну да, светло, тепло — и вместе с тем
Душа тоскует о старье и хламе,—
Свет фонаря в любом убогом храме
Куда светлей, чем свет из этих стен.
Вот какова архитектура храма:
Через фонарь в округлом потолке
На человека небо смотрит прямо,
И с небом храм всегда накоротке.
Свет фонаря в пределы храма с неба
Является, как истина сама.
Смотри, как много навалило снега.
Верийский спуск. Зима, зима, зима…
Во Владимир перееду
Во Владимир перееду,
В тихом доме поселюсь,
Не опаздывать к обеду
Напоследок обучусь.
Чтобы ты не огорчалась,
Чтобы ждать не приучалась,
Буду вовремя всегда
Возвращаться отовсюду
И опаздывать не буду
Ни за что и никогда.
Будет на свечу собака
Из полуночного мрака
Лаять в низкое окно.
Спи. На улице темно.
Далеко еще до света,
Не допета песня эта,
Мною воска у свечи
Во владимирской ночи.
Впервые в жизни собственным умом
Впервые в жизни собственным умом
Под старость лишь раскинул я немного.
Не осознал себя твореньем бога,
Но душу вдруг прозрел в себе самом.
Я душу наконец прозрел — и вот
Вдруг ощутил, что плоть моя вместила
В себе неисчислимые светила,
Которыми кишит небесный свод.
Я душу наконец в себе прозрел,
Хотя и без нее на свете белом
Вполне хватало каждодневных дел,
И без нее возни хватало с телом.
Гуашь
По лестнице, которую однажды
Нарисовала ты, взойдет не каждый
На галерею длинную. Взойду
Как раз перед зимой, на холоду,
На галерею, по твоим ступеням,
Которые однажды на листе
Ты написала вечером осенним
Как раз перед зимой ступени те
Гуашью смуглой и крутым зигзагом.
По лестнице почти что винтовой,
По легкой, поднимусь тяжелым шагом
На галерею, в дом открытый твой.
Меня с ума твоя зима сводила
И смуглая гуашь, ступеней взмах
На галерею, и слепая сила
В потемках зимних и вполупотьмах.
Два профсоюза рикш борьбу ведут
Два профсоюза рикш борьбу ведут
За центр Калькутты. Потому что труд
Полгорсти риса все-таки приносит.
Холера косит, ветер оспу носит,
И прокаженный милостыню просит, —
Два профсоюзных рупора орут.
Полгорсти риса — высшая награда,
По зернышку позорный этот счет.
Но, может быть, другого и не надо, —
Другое на несчастье обречет.
И велорикшам не уйти с окраин,
И не наметить конъюнктурный сдвиг,
И в центре до сих пор еще хозяин
Тот из двоих, кто на своих двоих.
Едва сошел с трамвая
Едва сошел с трамвая —
И вот вокзал опять.
Куда ты — не понять,
Россия кочевая.
Куда на всех парах?
Зачем в твоем вокзале,
Хоть войны миновали,
Спят люди на полах?
В чужие поезда
Ломился, забывая —
Откуда и куда
Россия кочевая…
Из Вольтера
Я позицию выбрал такую,
На которой держаться нельзя,—
И с нее кое-как атакую
Вас, мои дорогие друзья.
Кое-как атакую преграды
Между нами встающей вражды.
Чужды мне ваши крайние взгляды,
Радикальные мысли чужды.
Но я отдал бы все, что угодно,
Все, что взял у небес и земли,
Чтобы вы совершенно свободно
Выражать эти взгляды могли.
К портрету
Ты говоришь совсем невнятно,
И на щеках твоих горят,
Нет, не горят, но тлеют пятна,
И неопрятен твой наряд.
Лицо в табачном дыме мглистом
Усталостью притемнено,
И карты падают со свистом
На предвоенное сукно.
Касторкой пахнет
Касторкой пахнет!..
Миновав поселок,
Два мотоцикла,
Круто накренясь,
На автостраду,
Мимо ржавых елок,
Кидаются, расшвыривая грязь.
Прощай, мое призвание былое —
Ничтожное, прекрасное и злое…
Не знаю сам, к какому рубежу
Я от твоей погони ухожу.
Лестница
Она прошла по лестнице крутой
С таким запасом сил неистощимых,
Что было все вокруг нее тщетой, —
И только ног высоких легкий вымах.
Она прошла, когда была жара,
С таким запасом сил, которых нету
У силы расщепленного ядра,
Испепелить готового планету.
Она прошла с таким запасом сил,
Таща ребенка через три ступени,
Что стало ясно — мир, который был,
Пребудет вечно, в славе и цветенье.
Моя рука давно отвыкла
Моя рука давно отвыкла
От круто выгнутых рулей
Стрекочущего мотоцикла
(«Иж»… «Ява»… «Индиан»… «Харлей»…).
Воспоминанья зарифмую,
Чтоб не томиться ими впредь:
Когда последнюю прямую
Я должен был преодолеть,
Когда необходимо было
И, как в Барабинской степи,
В лицо ямщицким ветром било,
С трибуны крикнули:
— Терпи!
Готов терпеть во имя этой
Проникновеннейшей из фраз,
Движеньем дружеским согретой
И в жизни слышанной лишь раз.
Не предначертано заране
Не предначертано заране,
Какой из двух земных путей
Тебе покажется святей,
Определив твое избранье.
Ты можешь властвовать всецело,
А можешь в жертву принести
Всю жизнь — от слова и до дела.
Но нету третьего пути.
Нехорошо поговорил
Нехорошо поговорил
С мальчишкой, у которого
Ни разумения, ни сил,
Ни навыка, ни норова.
А он принес мне Пикассо
Какого-то периода…
Поговорил нехорошо —
Без выхода, без вывода.
Новоселье
Дом заселяется людьми, —
Налаживание уюта
Идет в рассрочку за дверьми,
Сверлит и пилит, черт возьми,
А жизнь — всего одна минута.
Они расставались
Они расставались, когда
С позором своим навсегда
Она примириться решала,—
Решала, что я виноват,
Не муж, не любовник, не брат,—
И этим себя утешала.
Когда же с позором своим
Она подневольно простилась,
И жизнь кое в чем упростилась,
Я стал ей и вовсе чужим.
А был я не муж и не брат
И не по призванью любовник,—
Свидетель и, значит, виновник,—
Я был перед ней виноват.
Свидетель всегда виноват,
А значит, и я перед нею.
Я был чем-то больше, чем брат,
И верного мужа вернее.
Свидетель побед и утрат,
Я был обречен на изгнанье,
Поскольку виновен заране,
Заранее был виноват.