Архив стихотворений Александра Иванова

В далекой экзотической стране,
Где все принципиально чуждо мне,
Но кое-что достойно уваженья,
Смотрел сегодня танец живота.
Живот хорош, но в общем – срамота.
Сплошное, я считаю, разложенье!
Не отведя пылавшего лица,
Я этот ужас вынес до конца,
Чуть шевеля сведенными губами:
Восточная красавица, зачем
Ты свой живот показываешь всем?!
С тобой бы нам потолковать на БАМе…
Восточная красотка хороша!
Но кровью облилась моя душа,
Ведь так недалеко и до конфуза…
Халат взяла бы или хоть пальто,
А то нагая… Это же не то,
Что греет сердце члена профсоюза!
Восточная красавица, прости,
Но я хотел бы для тебя найти
Достойное эпохи нашей дело.
Чтоб ты смогла познать любовь и труд,
Но я боюсь, что этот факт сочтут
Вмешательством во внутреннее тело…

Лился сумрак голубой,
Шло к июлю лето.
Провожала на разбой
Бабушка поэта.
Авторучку уложила
И зубной порошок,
Пемзу, мыло, чернила
И для денег мешок.
Говорила: – Ты гляди,
Дорогое чадо,
Ты в писатели иди,
Там разбой что надо!
Ты запомни одно,
Милый наш дурашка:
Золотое это дно –
Крошка Чебурашка!
Не зевай, не болтай,
Дело знай отменно.
Ты давай изобретай
Крокодила Гену!
Ты, гляди, не будь дурак,
Ром не пей из бочки.
И старушку Шапокляк
Доведи до точки…
…Долго пела она,
Целовала сладко.
До чего же умна
Старая пиратка!
Это сущий пустяк –
Ремесло пирата…
Ну, а если что не так –
Бабка виновата…

Посмотрите! Не напрасно вы оглянетесь, друзья!
Эта женщина прекрасна, но еще прекрасней я!
Эта женщина со мною! Это я ее веду!
И с улыбкой неземною это с нею я иду!
Посмотрите, как сияют чудных глаз ее зрачки!
Посмотрите, как сверкают на моем носу очки!
Как зеленое в полоску этой женщине идет!
Как курю я папироску, от которой дым идет!
Я не зря рожден поэтом, я уже едва дышу,
Я об этом, я об этом непременно напишу!
Я веду ее под ручку из музея в ресторан.
Авторучка, авторучка мне буквально жжет карман!
Я иду и сочиняю, строчки прыгают, звеня,
Как прекрасно оттеняю я ее, она – меня!
Мы – само очарованье! И поэзия сама –
Способ самолюбованья, плод игривого ума…

Кто-то что-то пишет где-то.
В голове темно.
Есть сюжет иль нет сюжета –
Это все равно.
Может, это? Нет, не это.
Но ведь и не то.
Не зима. Но и не лето.
Надевай пальто.
Акварельная картинка.
Серебрится лес.
Тихо крутится пластинка.
Я в себя залез.
Хорошо в себе! Конфета
Тает на губе.
Я лежу. Читаю Фета,
Надоев себе.
Кто-то в душу влез без мыла,
Значит, я поэт.
У попа была кобыла,
Впрочем, тоже нет.
Я пошевелил ногою.
Кот чихнул во тьме.
…У меня совсем другое
Было на уме.

Все сверстники мои
Вперед ушли,
Во мне ж печальный поворот свершился.
Давно я оторвался
От земли,
Но так и ни к чему и не пришился.
Мне горько жаль
С землей роднящих уз;
Ослабли узы, отгорел румянец…
Неужто больше я не косопуз?
А может быть,
Я больше не рязанец?
Мой отчий край зовет меня, зовет…
Чтоб кладовые чувств не оскудели,
К земле я припадаю
Каждый год,
Буквально каждый год.
На две недели.

На берегу пустынных волн
Стоял я,
Тоже чем-то полн…
И вдаль глядел.
Стояло лето.
Происходило что-то где-то.
Я в суть вникать не успевал,
Поскольку мыслил. Не зевал,
Как Петр Первый. Отовсюду
Шли валуны.
Качалась ель.
И мне подумалось: я буду
Грозить издателям отсель!
Закончил мыслить.
Прочь усталость!
Сел на валун.
Мне так писалось,
Как никогда! Смешать скорей
Курей, пырей и сельдерей,
Все, что мелькает, проплывает,
Сидит, лежит и навевает
Реминисценции. Увы,
Не избежать, как видно, снова
Ни в критике разгона злого,
Ни унизительной молвы.
Меня ли
Тем они обидят?!
Да я чихал! Пусть все увидят,
Как, глядя в синюю волну,
Я сочинил
Пять тысяч строк!
Таких пять тысяч
За одну
Я променял бы.
Если б мог…

Я лемех ценю
У музейного плуга.
Я промах ценю
У хорошего друга.
Я, честное слово,
Люблю свою хату,
Люблю я быка
И корову брюхату.
Матрены, Глафиры,
Варвары, Настасьи
Росли без кефира,
Но верили в счастье.
Теперь
Пелагеи,
Анфисы,
Арины
Все больше Изольды,
Инессы,
Марины!
И смотрят на все это,
Слез не тая,
Добрыня с Алешей
И Муромец. Я.
Да здравствуют предки,
Обутые в лапти!
Да здравствуют дедки,
Да здравствуют бабки!
Да здравствуют внуки,
Да здравствуют внучки,
Да здравствуют внучки,
Одетые в брючки!
Ай, кажется, вышли
Плохие стихи.
Ой, мне разрешается,
Я – от сохи!

Была я женщиной. На блюде
мне был предложен бабий век.
Мне захотелось выйти в люди,
И вот теперь я – человек!
Оригинальной быть решила,
и это удалось вполне,
ведь я не стряпала, не шила,
поскольку это не по мне.
Была допущена в печать я,
не поэтесса, не поэт!
И непорочного зачатья
познала редкостный секрет.
К несчастью, избежать пеленок
до сей поры никто не смог.
Но мой особенный ребенок
зато талантливый как бог.
И стала я приметой века,
везде и всюду на виду.
И вот теперь от человека
я к божьей матери иду…

Я проник разумом
в запредельность,
пеплом созвездий
посыпан
темени шар.
И только тебя,
твою
безраздельность
понимать отказывается душа.
Ересь глаз,
таинство истуканьей веры,
лунное зеркало
змеевидных волос,
плазма плеч,
адские полусферы,
черта раздела,
заклание и – хаос!..
Зрачком рассудка разъять
и вытрясти
радиус взора
и саркофаги ног…
Я хотел придумать
позаковыристей,
но позаковыристее
не смог.
Бденье крыл
мартобря тридцать второго,
Зодиак одичания и
н
о
ч
л
е
г.
Лишь одно
бьется тайною Козерога:
ты –
Красная Шапочка
или Хина Члек?

…А меня
дома
ждет
Лорен Соня.
Мне домой
топать –
что лететь
к солнцу.
А она
в слезы,
скачет как мячик:
– Что ж ты так
поздно,
милый мой
мальчик? –
Я ей
спокойно:
– Да брось ты,
Соня…
Постели койку
и утри
сопли. –
А она плачет,
говорит:
– Робик!.. –
и –
долой платье,
и меня –
в лобик…
Задремал
утром,
так устал
за ночь…
Вдруг меня
будто
кто-то
хвать
за нос!
Рвут меня
когти,
крики:
– Встань,
соня!
Я тебе,
котик,
покажу
Соню!!!

Не всем дано понять, возможно,
Полет
Возвышенных идей.
И мне тоскливо и тревожно
Среди
Вменяемых людей.
Совсем другое дело – психи!
Порой буйны,
Порой тихи.
С каким они восторгом тихим
Бормочут вслух
Мои стихи!
Их жизнь близка мне и знакома,
Я среди них
Во всей красе!
Я им кричу: – У вас все дома? –
Они в ответ кричат:
– Не все!
Да разве выразить словами
То, как я
Удовлетворен.
Ведь я и сам – но между нами! –
С недавних пор
Наполеон!

Ты вся была с какой-то чертовщинкой,
с пленительной смешинкой на губах,
с доверчинкой до всхлипинки, с хитринкой,
с призывной загогулинкой в ногах.
Ты вся с такой изюминкой, с грустинкой,
с лукавинкой в раскосинках сухих,
что сам собою нежный стих с лиринкой
слагаться стал в извилинках моих.
Особинкой твоей я любовался,
вникал во все изгибинки твои,
когда же до брусничинок добрался,
взыграли враз все чувствинки мои.
Писал я с безрассудинкой поэта,
возникла опасенка уж потом:
вдруг скажут мне: не клюквинка ли это
с изрядною развесинкой притом?

Его приход
Потряс меня, как электрический разряд!
Он двигался, ритмично шевеля
Усами.
Он приоткрыл завесу
Над глубочайшей тайной мирозданья.
Его пути лекальная кривая
Дышала благородным донкихотством,
Архитектоника
Напоминала купол храма Ники.
Безумец, современный Герострат,
Он шел на смерть! Ему была чужда
Слепая иерархия природы.
Молебствия, сказал бы я, достойна
Патетика героики его,
А может быть, героика патетики,
Что тоже
Красиво, хоть и не совсем понятно.
И в тот же миг
Я левою рукой схватил перо, а правой
Надавил!!! И запах коньяка
Потряс,
Ожег меня,
Как греческий огонь!
Ну, отвечайте,
Не профанация ли это –
Назвать живое, мыслящее тело
«Клопус вульгарис»?!
Вот видите,
Как много может дать
Простое созерцанье
Обыкновенного клопа.

Профессор фон Остен-Бакен,
Женатый на Инге Зайонц,
Считает, что мозга не существует,
А вместо него – опилки.
Профессор фон Остен-Бакен,
Конечно, большой ученый,
И я бы с ним согласился,
Когда б не соседка Анна.
Узнав об этом случайно,
Ко мне прибежала Анна,
Похожая на мадонну
Истопница нашего жэка.
– Какой-то там Остен-Бакен, –
Кричала мадонна Анна, –
Отрицает наличие мозга,
А значит, и интеллекта!
Да что же это такое,
Объясните, мосье Самойлов?
– Ах, боже, прошу вас, Анна, –
Сказал я как можно спокойней, –
Не стоит так волноваться.
Присядьте, мы все обсудим. –
Мы долго с ней рассуждали
Об экзистенциализме,
О Сартре и контрапункте,
Барокко и эклектизме.
И наконец решили:
Да хрен с ним, с профессором этим!
Не стоит о нем и думать,
Иначе наши опилки,
Того гляди, отсыреют!..

А день-то бы-ыл!
Не день,
А праздник вечный,
Коси, коса!
А что ж, оно ведь так!
А что коса?
Коса, она конечно,
На то она, коса, и есть.
Не гак.
А гак-то как? И то сказать,
Со смаком!
А смак – он что?
Да просто – смак и смак.
Не упредишь,
Ведь он-то – гак за гаком! –
Изглубока, горстьми,
На то и гак!
А ежли конь?
Он что? Да тут и вовсе,
Навроде да. Не конь, а помело.
Куда за ним? Да некуда…
А возит!
Оно ведь так. Куда ж его?.
Тягло
Из тех времен… А без тягла?
Не в паре ж
Тащиться с ним! А душу – распотешь!
И – градус внутрь! Нутро –
Его ожваришь –
И с перецоком – в тень!
А гак-то где ж?
Забыли, что ль?
Куда там!
Не иголка,
Степану что? И Нюрка – нипочем.
Не охмуришь! Оно ведь не без толку,
Не в баню!
Не заманишь калачом.
Поехали!
Да те ль они, ворота?
А ну-ка, тпру!
Ищи их, тормоза…
И – вот оно! С налета, с поворота –
Кувырк! –
Разрыв-трава, кремень-слеза.

Терпенья и мужества впрок накопив,
душою возвышен и тонок,
как ныне сбирается прямо в архив
наш интеллигентный потомок.
Хватило бы только старанья и сил
в бесценные вникнуть страницы…
И вдруг, замирая, потомок спросил:
– А где тут Рецептер хранится?
Хранитель архива, бессмертных кумир,
сказал ему: – Сам удивляюсь!
Здесь Пушкин, там Хаустов, ниже – Шекспир,
Рецептера нет, извиняюсь!
– Да как же! – воскликнул потомок, дрожа
и мысленно с жизнью прощаясь. –
Ты режешь, папаша, меня без ножа,
ведь я ж по нему защищаюсь!
Он столько гипотез и столько идей,
как помнится, выдвинул славных,
что должен среди знаменитых людей
в архиве пылиться на равных!
Ответил хранитель, взглянув из-под век,
спокойным пытаясь казаться:
– Не лучше ли вам, молодой человек,
за первоисточники взяться…

Я была в Женеве, Бонне, Ницце,
До чего же скучно за границей!
Целый год томилась я в Париже,
Мне Перхушково духовно ближе.
На Монмартр ходила, не робела,
Но, придя, о Зюзине скорбела.
Я мартель и арманьяк пивала,
Но о «Трех семерках» тосковала.
Проезжая Вену в «мерседесе»,
Мне хотелось на трамвай в Одессе,
А в отелях Дели и Мадраса
Не нашлось московского матраца…
В Филадельфии дрожали губы:
«Надоело. Поскорее в Мгу бы!»
В Токио мне ночью снилась Шуя…
Крест поездок на себе ношу я.
Боже мой, к кому бы обратиться,
Чтоб не ездить больше за границу!

Шел я как-то, трали-вали,
С выраженьем на лице.
И подумал: не пора ли
Сдать экзамен
За лицей?
Как-никак я дока в лирах,
Правда, конкурс – будь здоров!
Много этих… в вицмундирах,
Как их там?.
Профессоров.
В жар кидает… Вдруг сомлею,
Не попасть бы тут впросак.
По-французски не парлею,
Знамо,
Истинный русак!
Стар Державин.
Был, да вышел…
Как бы в ящик не сыграл…
На середку тут я вышел,
В груди воздуху набрал,
Как запел про урожаи
Да про Вегу как пошел!..
Посинел старик Державин,
Крикнул: «Ах!» –
И в гроб сошел.

Кто-то любит горки,
кто-то – в поле спать.
Я люблю задворки –
чисто благодать!
Дрема дух треножит
цельный божий день.
Всяк стоит как может,
я стою как пень.
Думать – энто точно –
лучше стоя пнем
вислоухой ночью,
лупоглазым днем.
Бьешься над вопросом,
ажно вымок весь.
А потянешь носом –
хоть топор повесь.
Хорошо, укромно,
как иначе быть…
Тут мысля истомна –
инда да кубыть.
Если ж мыслей нету,
господи спаси,
выручить поэта
может «гой еси»!