Архив стихотворений Александра Иванова

Жил на свете таракан,
был одет в атлас и замшу,
аксельбанты, эполеты, по-французски говорил,
пил шартрез, курил кальян, был любим
и тараканшу,
если вы не возражаете, без памяти любил.
В то же время жил поэт жизнью странной и тревожной,
только он любовь такую
описать достойно смог,
хоть давно сменил Арбат, ходят слухи, на Безбожный,
безобразное названье, как не стыдно, видит бог!
Все куда-нибудь идут.
Кто направо, кто налево,
кто-то станет завтра жертвой, а сегодня – палачом…
А пока что тараканша
гордо, словно королева,
прикасалась к таракану алебастровым плечом.
Жизнь, казалось бы, прекрасна! И безоблачна!
Но только
в этом мире все непрочно, драмы стали пустяком…
Появилась злая дама,
злую даму звали Ольга,
и возлюбленную пару придавила каблуком.
Бейте громче, барабаны!
Плачьте, трубы и гобои,
о развязке вам поведает серебряный кларнет:
значит, жили тараканы,
тараканов было двое,
было двое тараканов,
а теперь обоих нет…

Мужчины оставили развлечения,
перешли с коньяка на соки.
Они отыскивают извлечения,
эманацию, биотоки.
Врачи освоили трансплантацию,
что, вообще говоря, прекрасно.
Женщины ударились в эмансипацию,
где «она», а где «он» – неясно.
Все поумнели, все мечутся,
все сами себе члены-корреспонденты.
Обрушились на голову человечества
информации шальные ингредиенты.
И лишь писатель, словами живописуя,
выглядит как белая ворона.
А меня, поэта, главное интересует:
кто же остался у синхрофазотрона?

Здоровье ухудшалось постепенно,
Районный врач подозревал гастрит.
Но оказалось, что скала Шопена
Во мне самой торжественно парит.
Ночами я особенно в ударе,
Волшебный звук я издаю во сне;
Но это просто скрипка Страдивари
Сама собой пиликает во мне.
И без того был организм издерган,
В глазах темно и в голове туман…
И вот уже во мне не просто орган –
Нашли собора Домского орган!
Потом нашли палитру Модильяни,
Елисавет Петровны канапе,
Подтяжки Фета, галстук Мастроянни,
Автограф Евтушенко и т.п.
Врачи ломали головы. Однако
Рентгеноснимок тайну выдает:
Представьте, что во мне сидит собака
Качалова! И лапу подает!
Непросто изучить мою натуру,
Зато теперь я обучаю всласть,
Во-первых, как войти в литературу,
И во-вторых, – в историю попасть.

Фи! Фонтан фраз
на фронтоне филиала Флоренции
как фото франта Фомы во фраке философа,
как фальцет форели,
фетр в футляре флейты,
фунт фольги, филателия фарфора.
Фехтование ферзем,
как филе из филина с фруктами
для фарисея, фараона, феодала
и фанфарона Франца-Иосифа.
Флора. Фауна. Фортуна. Фонари.
Фигли-мигли. Фокус-покус. Формализм.
Фисгармония фатальных Фермопил.
Факты. Фанты. Фрукты. Федор Фоломин.
Фиакр фанаберии фосфоресцирует фиестой
в сфере флюидов фисгармонической феерии
на фуникулере фестиваля фиалок.
Флюс Люцифера, фимиам Бонифация, фиги Нафанаила –
фарс марафона, нафталин на патефоне,
сифон фаворита из Карфагена…
Фату фата –
фифти-фифти фунт фикции
фантазирующему под Франца Кафку в феврале
на файф-о-клоке
на пуфе с туфлей Франчески.
Но вот
из сфер фальцетом Фантомас:
– О, Фегин, фы фелик! Я поздрафляю фас!
Но я за фас трефожусь – фдруг
Андрюфа Фознесенский фыркнет: «Фу-ух!..»

Я первого забыла. И второй
Из памяти ушел, как в лес охотник…
А первый, между прочим, был герой.
Второй был мореплаватель. Нет, плотник!
Мой третий был красив. Четвертый – лыс,
Но так умен, что мне с ним было тяжко.
Мой пятый строен был как кипарис,
И жалко, что загнулся он, бедняжка…
Шестой, седьмой, восьмой… Да что же я?
Что обо мне подумают отныне?
Ведь это все не я, а лишь моя
Лирическая слишком героиня!
Что делать мне? И что мне делать с ней?
Пора бы ей уже остановиться…
Мне кажется, необходимо ей
Немедленно в кого-нибудь влюбиться!

Князь Игорь как-то раз
Идти в поход собрался.
С врагами князь решил
Покончить навсегда.
Владимир, сын его, за папой увязался,
Затменье солнца вдруг случилося тогда.
Дружина в сече злой
Вся головы сложила.
Князья у Кончака
В плену… Душа болит!
А Кончаковна глаз на Вову положила,
А он и сам не прочь, да папа не велит.
А в стане вражьем том
Собралась тьма народу.
Все половцы вокруг. И пляшут – будь здоров!
А Игорь знай поет:
«О, дайте мне свободу!» –
И хан Кончак раскис и волю дать готов.
В Путивле на стене
Стенает Ярославна.
Глядь – едет беглый муж, и счастлива жена!
…А все-таки не зря
Я слушала недавно
«Князь Игорь», оперу, соч. тов. Бородина.

Я в поэзию шел как?
Я в поэзию шел так.
Вдруг почувствовал в пальцах жжение,
а иначе говоря – зуд.
Мысли приняли выражение
и, как войска,
пришли в движение,
я лежу, а они ползут.
Оказывается, есть порядок
в расположении строф и строк.
Стих не должен быть гладок.
Вот так. Самый сок.
Если следовать биографии,
то я
ошибочно должен был
стать учителем географии,
хотя педагогику не любил.
Писал на войне и после войны –
рядовой литературного воинства –
строки неодинаковой длины
и неодинакового достоинства.
К чему ведет нарушенье порядка?
Может быть в Литфонде накладка.
Ссуду дадут, а может, нет.
Крутись как хочешь.
И – привет!
А я наловчился писать, при этом
каждое слово блестит.
Вот так я и стал поэтом
и даже
уже мастит.
Ничему нигде не учился,
а поэт из меня получился!

Слышу в дальнем лесу кукушку.
Вижу пламя. Чего-то жгут.
Заряжают меня, как пушку.
Плачут кони. И люди ржут.
Я немного того… от счастья,
Но при деле зато всегда.
Заряжаюсь с казенной части
И стреляю туда-сюда.
Предо мной лежит панорама.
Я готов начинать обстрел.
Отойдите. Осечка. Мама!
Неужели я отсырел?!
Я стрелять хочу. Я упрямый.
Жаль, увозит жена домой.
(Я жену называю мамой,
А она меня – мальчик мой.)
Скоро выстрелю в вас поэму.
Привкус пороха на губах.
Я устал. Закрываю тему.
Разрядите меня. Ба-бах!

Тихо, прозрачно и пусто,
Жухнет сырое жнивье.
Сено, полынь и капуста
Сердце тревожат мое.
Неба осеннего синька,
Сизые краски полей,
Словно рябая косынка
Бабушки дряхлой моей.
Мельница машет рукою,
Едет бульдозер, шурша.
Нежности, света, покоя
Стылая просит душа.
Морозью тянет предзимней,
К ней уж давно я привык.
Все это – невыразимо,
Я выражаться отвык.
Зябнет ворона. Вороне ж
Снится шуршанье берез.
Поезд уходит в Воронеж,
Кушает лошадь овес.
Холодно стало, однако.
Нету вокруг никого.
Лает с балкона собака.
Больше пока ничего…

Я люблю приезжать в этот город
С каждым годом сильней и сильней.
В город, воздух в котором распорот
Ржаньем всех знаменитых коней.
Я смотрю затуманенным взором,
Все навеки запомнить дабы,
Вижу Аничков мост, на котором
Кони Клодта встают на дыбы.
Медный всадник по-прежнему скачет,
И легенды слагают о нем.
В этом городе Лебедев плачет,
В БДТ притворяясь конем.
На любую вступаю я площадь,
Вдоль проспектов гуляю седых
И себя ощущаю как лошадь,
А порою как пара гнедых.
Здесь прохлада струится за ворот,
Конский запах волнует до слез.
Я люблю приезжать в этот город,
Ржать, и плакать, и кушать овес.

Я родился,
я резвился,
постепенно шел в зенит.
И во мне
мотив развился
и в ушах моих
звенит.
В голове он
кашу месит,
нет спасенья от него.
За себя пишу я
песни
и за парня
за того…
Свадьба пела и плясала,
в этом был особый смысл.
И перо мое писало,
обгоняя даже
мысль.
Впрочем,
может, я не гений
и впадаю в примитив,
для «Семнадцати мгновений…»
песню сделал.
На мотив,
мне знакомый каждой нотой,
чей –
не вспомню нипочем…
То ли древний,
то ли новый,
впрочем,
я тут ни при чем.
А мотив звучит
и просит
новых текстов и баллад.
Отчего же…
Я не против.
С удовольствием.
Я рад.
Композиторы не чают,
чтобы дольше он звучал…
И во мне
мотив крепчает.
Примитив бы
не крепчал.

Увы, сатиры нет без риска,
с годами множатся грехи…
Ужель Васильева Лариса
перестает писать стихи!..
Неужто буду я в убытке
и пробил мой последний час?.
И впрямь ее творений слитки
дороже золота подчас.
Прощай, созданье дорогое,
мы были вместе столько лет!
С другим, тем более с другою
вовек я не утешусь. Нет,
я жить могу и дальше смело,
мне не пристала роль скупца:
того, что ты создать успела,
с лихвой мне хватит до конца!

Мне все ласкает взор – стрекозки и жучки,
Букашки с рожками, козявки, червячки,
Сошлись в душе моей комарики и мошки,
Живут во мне своей интимной жизнью блошки…
Вот резво выбежал
из щелки таракан,
Он лапками сучит, смешны его усишки.
Он среди всех один как грозный великан,
Тот, о котором я прочла в какой-то книжке.
Вот розовенький весь змеится червячок,
На изумрудной ветке тонко пикнет птичка,
Тюк – нету червячка. Казалось, пустячок,
А все имеет смысл. Все тонко, поэтично!
Все, все мне нравится! Все радует до слез.
Листочек съела тля, листочек бедный чахнет…
Солидный муравей пыхтит как паровоз…
Серьезный черный жук залез (пардон!) в навоз,
Я не люблю навоз – он очень дурно пахнет…
Коровка божья спит на птичьем гуане,
Две точки черные как кляксы на спине…
Вся гамма чувств во мне – боль, радость, укоризна…
Нет, что ни говори, вполне подвластны мне
Все тайны сюсюреализма…

Я поэт.
Со мной случилось чудо,
сам не понимаю отчего…
Все кричали:
– Как? Позволь!.. Откуда?
Ты же, братец, это… не того!
Я, конечно, грамотей не очень,
но читать умею пользы для.
И не то
чтоб славой озабочен,
просто хороши учителя!
То ли в летний день,
а то ль в осенний
(это, право, безразлично вам)
сам
ко мне сошел Сергей Есенин.
А к Ахматовой
я подобрался
сам!

К поэту С. питаю интерес,
Особый род влюбленности питаю,
Его непревзойденным я считаю
Во всем, к чему ни прикоснется С.
Чудесно пишет. Дьявольски умен.
А как красив! Фигура Аполлона.
Изящен, как коринфская колонна,
И редким интеллектом наделен.
Высокий лоб, почти что римский нос,
Глаза грустны, но взор по-детски ясен.
Остановись, мгновенье, он прекрасен! –
Не помню кто, но кто-то произнес.
К нему понятен общий интерес,
Я этим фактом просто наслаждаюсь,
У зеркала еще раз убеждаюсь,
Как бесподобен этот самый С.!

Я когда-то мечтал
инженером стать горным,
В этом деле хотел получить я права.
Но везде мне вопрос задавали упорно:
– Сколько будет, товарищ Куклин,
дважды два?
– Пять! – всегда отвечал я упрямо и гордо,
В эту цифру вложив темперамент и злость.
Инженером, увы, а тем более горным,
К сожалению,
так мне и не довелось…
Я хотел быть актером, врачом и матросом,
Стать ботаником чуть не решил я едва.
И повсюду меня изводили вопросом:
– Сколько будет, товарищ Куклин,
дважды два?
Улыбались, не то еще, дескать,
мы спросим…
Стал везде отвечать я по-разному всем:
«Шесть», «одиннадцать», «тридцать один»,
«сорок восемь»,
Как-то сам удивился, ответив: «Сто семь!»
Кто, не помню,
помог мне однажды советом,
Поклониться советчику рад и сейчас:
– Ваш единственный путь – становиться
поэтом,
Ибо уровень знаний подходит как раз…
И с тех пор я поэт. Сочиняю прилично.
Издаюсь, исполняюсь,
хоть в мэтры бери…
Я, конечно, шутил, ибо знаю отлично:
Дважды два – как известно и школьнику – три!

Скажу тебе: «Унылая пора».
Ты скажешь мне: «Очей очарованье».
Красиво сказано! Что значит дарованье
И резвость шаловливого пера!
Продолжу я: «Приятна мне твоя…»
«Прощальная краса», – ты мне ответишь.
Подумать только! Да ведь строки эти ж
Стихами могут стать, считаю я.
«Люблю я пышное…» – продолжу мысль свою.
Добавишь ты: «Природы увяданье».
Какая музыка! И словосочетанье!
Я просто сам себя не узнаю…
«В багрец и в золото»! – вскричу тебе вослед.
«Одетые леса», – закончишь ты печально…
Наш разговор подслушан был случайно,
И стало ясно всем, что я – поэт.