Душой усталой и бесслёзной
Узнала я, — но было поздно, —
Кто ждал меня.
Если это старость — я благословляю
Ласковость её и кротость,
И задумчивую поступь.
Нет былой обострённости
Мыслей и хотений.
Ночью сон спокойней.
Ближе стали дети,
И врагов не стало.
Смотришь — не желая, помнишь — забывая,
И не замышляешь новых дальних странствий
В бездны и на кручи.
Путь иной, синея, манит неминучий.
И в конце дороги — пелена спадает,
И на перевале — всё былое тает,
И в часы заката — солнце проливает
Золото на землю.
Если это старость — я её приемлю.
Душа уязвлена предчувствием ночного
Душа уязвлена предчувствием ночного,
В нее вошла святая, строгая тоска,
Но я не помню, кто разбил оковы,
Когда и чьи отринула меня рука.
Когда мне стало мало солнечных мгновений,
Созвучных флейт и запаха земли,
Когда померкли прежние виденья,
И новые когда проснулись вожделенья,
И новый стыд, как зарево, зажгли.
На этот мир смущенная гляжу м,
Ищу в нем знамений, пытаюсь снять покров,
А строгая печаль ласкает, испытуя,
И ждет, и требует еще не бывших снов.
Друзья! Ведь это только путь
Друзья! Ведь это только «путь»!
Когда заря погаснет в небе,
Нам можно будет отдохнуть,
Тоскуя о небесном хлебе.
Молитву краткую шепнуть,
На миг поверить близкой встрече,
А утром снова, снова в путь
Тропой унылой человечьей…
Звезды над ней не блещут,
Птицы над ней не плещут.
Господи! Помоги нам…
Дом
Люблю пойти я утром на работу,
Смотреть, как медленно растет мой дом.
Мне запах дегтя радостно знаком,
И на рабочих лицах капли пота.
Томясь от стрел и солнечного гнета,
Трепещет мир в сосуде голубом.
И слышится в усилии людском
Служения торжественная нота.
Благословен немой тяжелый труд
И мирный быт. Присевши у ограды,
Я думаю, как нужен нам приют,
Чтоб схоронить в нем найденные клады.
И каясь, и страшась земных уныний,
Уйти самой в далекие пустыни.
Дети
Напиток мудрости, отстоянное зелье,
Всю сладость знанья с горечью земной
Мы бережно несем навстречу их веселью
И любящей им подаем рукой.
Резвясь спешат, — толчок! — и из сосуда
Все вылилось… И разум заодно…
Но все, чего они коснутся, — чудо!—
Все превращается в вино.
Оно играет, бродит вместе с ними,
Они пьянеют, и пьянеем мы…
И все бледнее, все неуловимей
Разлитой мудрости следы.
Днем вершу я дела суеты
«Днем вершу я дела суеты,
Ввечеру — зажигаю огни».
И слетаются снова мечты,
Доверяя, как в прежние дни.
Я опять обману их на миг:
Всколыхну их невинный покой,
Поманю их неверной рукой,
Посулю им несбыточный лик.
А потом станет вновь все темно.
Kaк обступят — я скроюсь в тени,
Загашу золотые огни
И закрою беззвучно окно.
Двое
Слышишь? Двое говорят,
Что-то делят меж собою
Эти двое.
Тяжко слово, зорок взгляд,
Видишь? Двое говорят.
А про них, сорвав покров,
Двое шепчутся без слов.
К духу льнет тревожный дух,
Встречно вспыхивают зори
В опрозрачившемся взоре
Этих двух.
А за гранями души
Под свирельный глас тиши
Все стихает, прощено, —
И в созвучном одеяньи
В зыбко пламенном слияньи
Двое празднуют одно.
Два состояния моря
1. Мертвая зыбь
Глубоко, мерно дышит морская пелена,
Снопы алмазов сыплет зеленая волна,
Веселых чаек стая стремительно кружит,
Крылатый белый парус над маревом висит.
(как будто все спокойно в зеленой пелене,
Но что-то роковое таится в глубине.)
На береге пологом, да у седой скалы
Рыдает глухо море, катя свои валы…
Нет больше сил таиться, глушить тоски волну,
И распахнуло море пучин бездонных тьму.
2 «с легким шлемом закрутились…»
С легким шлемом закрутились,
Закружилися валы.
И со стоном белой пеной
Разметались у скалы,
Брызги облаком тумана
Скрыли каменный утес
И текут по голым камням,
Обернувшись в капли слез.
А валы все выше, выше
Надрываются в борьбе…
Море выплакаться хочет
И отдать тоску земле.
Дают нам книги холодные, мудрые
Дают нам книги холодные, мудрые,
И в каждой сказано о нем по-разному.
Толкуют его словами пророческими,
И каждый толкует его по-своему.
И каждое слово о нем — обида мне,
И каждая книга как рана новая,
Чем больше вещих о нем пророчеств,
Тем меньше знаю, где правда истинная.
А смолкнут речи его взыскующие,
И ноет сердце от скуки жизненной,
Как будто крылья у птицы срезаны,
А дом остался без хозяина.
Но только свечи перед иконами,
Мерцая, знают самое важное.
И их колеблющееся сияние,
Их безответное сгорание
Приводит ближе к последней истине.
Давно уже не было острой муки
Давно уже не было острой муки,
Не приходил жестокий вожатый,
Не клал мне на плечи тяжкие руки,
Не требовал от меня расплаты.
Но кто ж позовет к себе гостя такого,
Кто сам наденет венец терновый?
Немудрое тело боится страданья,
Но втайне от тела — сердце готово
И просит себе наказанья.
Да, я умру, не поняв мою землю
Да, я умру, не поняв мою землю,
Не развернувши ее пелену,
Выси и бездны ее не объемлю,
К сердцу ее не прильну.
На заклинания не отвечу,
От лихолетья не спасу —
Новым и темным мирам навстречу
Душу несу.
Греет солнце, как прежде
Греет солнце, как прежде
В бестревожные годы.
Всюду вешние всходы
В изумрудной одежде.
Шумно бегают дети,
Реют птицы в лазури,
Будто не было бури,
Будто мирно на свете.
Только то стало ново
В каждый миг этой жизни,
Что к небесной отчизне
Потянулись мы снова.
Господь сбирает дань с своих садов
«История года». Коллинз
Господь сбирает дань с своих садов.
У нас весна, чуть роза зацветает,
На небе осень рано наступает —
Полны корзины огненных плодов.
И ангелы покинули свой рай,
Чтоб жать, сбирать и числить урожай.
О, только бы ко мне не подошли!
В душе бесплодной не созрели
Дары ему — и даже иммортели
Бессмертные лежат в пыли.
Не возрастет колосьев золотых
В земле, дождем не орошенной,
И, прячась от него, смотрю смущенно,
Как он сбирает дань с садов своих.
Господь мой, запрети ветрам
И поднялась буря великая,
И, встав, он запретил ветру
И сказал морю: умолкни, перестань! Евангелие от марка (IV; 29)
Господь мой, запрети ветрам!
Их гибель стала неминучей,
А дух борением измучен,
Не к небу льнет, к земным страстям.
Господь мой! Души успокой!
Все глуше рокот непогоды.
Тебе подвластны сушь и воды —
Сойди к ним пенною стезей!
Горбатой девушке
Есть злаки пришлые, что только внешне
Растут, цепляясь, на земле.
О, лилия долин нездешних
На странно-согнутом стебле!
Цветет в неведомой отчизне
Несбывшаяся здесь мечта,
И терпкий привкус твоей жизни
Томит и дразнит мне уста.
Цветок, надломленный грозою!
Как сладко сердцу угадать,
Что в чаше, избранной тобою,
Играет божья благодать.
Гале
Детские ручки меня
Все эти дни обвивали,
Детскою лаской душа
Словно весной согревалась…
Девочку-крошку к себе
Я на колени сажала,
Во взоре ее вся земля
В светлых лучах отражалась…
«ты не бойся, детка!
Нас никто не тронет…
Едет храбрый витязь,
А за ним погоня…
Вот уж настигает…
Вдруг открылось море —
В рыбку превратившись,
Он нырнул проворно…
Так и мы с тобою —
Обернемся птицей,
Унесемся в небо,
Чтоб от всех укрыться…
Ты сама не знаешь,
Что в тебе за сила!
Я с тобою вместе
Мир бы покорила…
Лишь бы твоя ручка
Так меня сжимала —
Все тогда сумею,
Все начну сначала!
Что нам люди злые!
То ли мы видали!
Помнишь — у кащея
Мы с тобой бывали?
А сегодня — ждет нас
В темном лесе башня…
Сядь ко мне поближе!
Нам не будет страшно!»
Девочка ближе ко мне
Жмется и ждет мою сказку,
Смелой отвагой горят
Милые, черные глазки…
Люди не знают кругом,
Как все их козни напрасны,
Как хорошо нам вдвоем,
Как для нас все безопасно.
Газелла (Затаилась и не дышит — свирель пана)
Затаилась и не дышит — свирель пана.
Захотелось сердцу слышать — свирель пана.
Я пробралась в чащу леса, где спят звери,
Не звенит ли там, где тише, — свирель пана?
Где-то близко трепетала — душа леса.
Ветер хвои не колышет — свирель пана?
Я ли мертвая стою, или пан умер?
Расскажи мне, как услышать — свирель пана.
Все так же добр хранитель умиленный
После посещения М. Волошина
Все так же добр хранитель умиленный,
Все с той же шапкой вьющихся кудрей,
По-прежнему влюблен в французский гений,
Предстал он мне среди моих скорбей.
Не человек, не дикий зверь — виденье
Архангела, когда бы был худей.
Все та же мудрость древних сновидений
И невзмутнённость сладостных речей.
И гладя мягкую, густую шкуру,
Хотелось мне сказать ему в привет:
«ты лучше всех, ты светом солнц одет!
Но хочется острей рога буй-туру,
И жарче пламень, и грешней язык,
И горестнее человечий лик».
Газелла
Может быть, сердцу дано еще раз — речью напевной,
Жизни утешить тоскующий глас — речью напевной.
Мнилось, не будет ни смеха, ни чар — путь мой
Суровый.
Вдруг под рукой загорелся алмаз — речью напевной.
Мне ль не принять незаслуженный дар — с тайной
Утехой,
Мне ль не закончить свой жизненный сказ — речью
Напевной.
Все молчит моя дочь бледнолицая
Все молчит моя дочь бледнолицая,
А давно ль признавалась мне:
«это тайна, но знаешь, царица я
Наяву, а совсем не во сне!
Я и добрая буду, и властная,
Мне не страшно, что мир так велик!
Для меня ничего нет опасного!»
И читала мне вслух свой дневник.
А теперь, обожженная думою,
Одинокая бродит везде,
Меж деревьями парка угрюмого,
В чьем-то темном, небрежном плаще.
И, когда мы сойдемся нечаянно,
Беспокойно следит ее взор.
Где-то дверь отворилася тайная
И за нею тревожный простор.
Я ж в беседке, листвою укрытая,
Свою горесть пытаюсь унять.
Гибнет царство ее позабытое,
И вина моя в том, что я мать.
Ты не знаешь, что все небывалое
Я могла бы принять и нести.
Твои косы тугие, усталые,
Чуть касаясь, легко расплести.
Я вечерние пела бы песенки,
Чтобы детский призвать к тебе сон.
Я молчу. Я спускаюсь по лесенке,
Уважая железный закон.
И садимся за стол, будто дружные,
А вести разговор все трудней.
И молчит моя мудрость ненужная
Перед тем, что свершается в ней.