Архив стихотворений Адама Мицкевича

Ты ходишь так просто; в блестящую фразу
Ты слов не слагаешь; со всеми скромна;
А рады все быть к тебе ближе — и сразу
В одежде пастушки царица видна.

‎Вчера были песни и говор; был праздник;
Звучали твоих там подруг имена;
Тот гимны им пел, тот острился проказник;
Вошла ты — настала сейчас тишина.

‎Так в пирном разгаре смолкает вдруг зала,
Где к хору недавно взывал запевало,
И бурно всё шло в плясовом колесе.

‎Вот — тишь водворилась: что б значило это?
«То ангел промчался», — был отзыв поэта.
Все гостя почтили: узнали — не все.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

С собой говорю я, с другими немею;
Вдруг к сердцу вся кровь приливает моя;
В глазах моих искры мелькают, бледнею;
Иные с вопросом: не болен ли я?

‎Те шепчут: вполне ль я рассудком владею?
Весь день так я мучусь. Вот время спанья!
Авось хоть минутку украсть я успею
У мук моих после несносного дня!

‎Нет! Сон благодатный страдальцу неведом;
Мне сердце бьёт в голову огненным бредом,
Вскочивши, я фразы слагаю, твержу:

‎Вот то-то, и это злодейке скажу!
Но только увижу тебя — и ни слова!
А там вновь горю я, и мучусь я снова.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

На жизненном пути задумчивый прохожий,
Лишь встретил я тебя — смятение и страх
Я в сердце ощутил и слёзы на глазах…
Нельзя милее быть, и чище, и пригожей!

Безмолвно я стоял, ища в твоих чертах
Забытый идеал, тот образ, дивно схожий…
Заговорила ты — и словно ангел Божий
По имени меня окликнул в небесах!

С тех пор я ожил вдруг и верю в избавленье;
Приютней стало мне и легче с этих пор;
Пускай мирских судеб суровый приговор

Готовит для тебя с другим соединенье, —
Я помню краткий миг, я помню ясный взор
И встречу наших душ хотя и на мгновенье!

Ты помнишь ли, мой друг, минувшие года,
Колодец, молодым увенчанный жасмином,
И лоно тёмное широкого пруда,
И мельницу, и лес, и обнесённый тыном

Душистый вишенник, гумно и над овином
Виющийся дымок… В село бегут стада,
Последний луч зари играет по долинам,
И всходит на небо вечерняя звезда…

Мы в сад бежим с тобой, а месяц из-за тучи,
Взглянувши на тебя, льёт золото лучей,
Невыразимый блеск придав красе твоей…
Ты помнишь ли, как ласки были жгучи,

Как речь была жива! Единый ведал Бог,
Что чувствовали мы, и что творилось с нами,
Когда кипел в душе за вздохом тайный вздох,
И слёзы тихие мешались со слезами…

пер. Николай Васильевич Берг

Так, я достиг давно желанной цели:
У ног моих цветущий край земли
И моря шум, и реют корабли,
Качаяся в волнах как в колыбели;

Но снятся мне родимые метели…
О, Русь! Леса дремучие твои
Отраднее и слаще сердцу пели,
Чем звонкие Байдара соловьи!

И кажется мне краше и дороже
Немая ширь и глушь моих степей,
Чем пышное цветов душистых ложе:

Там я любил на утре лучших дней,
Там и она… Но снится ли ей то же,
Что снится мне о прошлом и о ней?

пер. Николай Васильевич Берг

Странник.

Аллах ли там простёр стеною море льду?
Для тронов ангелам сковал свои туманы?
Иль дивы провели по высям борозду,
Чтоб сдерживать светил бродящих караваны?

А там — что за пожар у путника в виду?
Быть может, то Аллах, как стихнет день румяный,
И вечер свой покров раскинет над поляной, —
Для смертных в небесах затеплил ты звезду?

Мирза-проводник.

Там? Был я — там зима и хладные метели!
Полёту облаков назначен там предел;
Истоки ярых вод у ног моих шумели;

Дохнул я в высоте — в дыханье снег летел!
Там спящую грозу я видел в колыбели,
Где в небе надо мной лишь месяц пламенел…
То — Чатыр-Даг…

пер. Николай Васильевич Берг

Волны растут; пир чудовищам моря открылся.
Вот на верёвочной сетке матрос пауком
Вздёрнулся вверх, в паутину свою углубился,
В нитях чуть зримых висит он, и смотрит кругом.

Ветер! Вот ветер! Надулся корабль, отцепился;
Стены валов восстают: он идёт напролом;
Режет их, топчет, — взлетел, с ураганом схватился,
Бурю под крылья забрав, рвётся в небо челом.

Мысли, мечты тут, как па́русы, я распускаю;
Дух мой над бездной, как мачты подъемлясь, идёт, —
Крик чуть раздастся — и в шуме весёлом замрёт.

Вытянув руки, я к палубе ниц припадаю:
Кажется, грудь моя сил кораблю придаёт;
Любо! Легко мне! Что значит быть птицей — я знаю.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

I

‎«Духом твёрд, я умираю.
Плакать не́ о чем, друзья.
Все сойдём к тому же краю
Мы с дороги бытия.
Всё равно увянут розы,
В ранний миг иль в поздний час:
Ни отчаянье, ни слёзы
Не воротят к жизни нас.
Жил я пышно, знаменито
Паном многих волостей;
У меня была открыта
В за́мках дверь для всех гостей.
Кто ко мне на угощенье
Приглашаем не был? Кто?
Имя, власть, богатство — тленье!
О, великое значенье!
О, великое ничто!
Дым и прах великость эта.
Я своим величьем свет
Удивлял, и вот от света
Отхожу я в цвете лет!
По чужим краям скитался;
Книгоед был; разум мой
Всё за призраком гонялся
Жалкой мудрости земной.
О, тщета научной муки!
Изучай и то, и то!
Порча глаз и бездна скуки!
О, великие науки!
О, великое ничто!
Дым и прах вся мудрость эта;
Свет ученья — тщетный свет;
Вот и от науки света
Отхожу я в цвете лет!
Чтима мной была и вера
Свято в сердца простоте;
Награждал я для примера
Добродетель; те и те
Храмы украшал дарами
И молился в каждом храме:
Думал, долгий век за то
Бог мне даст: что ж вижу ныне?
О, великая святыня!
О, великое ничто![1]
Святость, набожность вся эта —
Дым и прах! Спасенья нет.
Вот во мрак от веры света
Отхожу я в цвете лет!
О Творец! Без сожаленья
Ты играешь нами: вдруг
Умирает пан; — из слуг,
Ожидавших награжденья,
Не успел он никому
Заплатить за их услуги.
Дал ты милую ему,
Дал друзей: вдруг смерть во тьму
Шлёт его — прощайте, други!
Лишь успел он расцвести
Сердцем — милая, прости!»

‎Так, средь жалоб и роптаний,
При друзьях своих, склонясь
На приязненные длани,
Навсегда Тукай угас.
Вслед за тем удар громовый
Кровлю здания сорвал,
И средь залы вдруг суровый
Старец как с небес упал!
До колен брада седая;
Весь в морщинах, ветхий лик;
В пол дубинкой ударяя,
«Гей! Тукай!» — воззвал старик,
И сорвав его с постели,
За собою он повлёк…
Вот вдвоём перелетели
Вал и стражу сквозь поток
Ливня, в мраке, где порою
Чуть проглядывавший луч,
Робко брошенный луною,
Мигом гаснул в гуще туч.
Мчатся чрез межи, границы,
Через топей глубину,
Чрез окрестности Гнилицы,
Чрез Колдычева[2] волну,
И средь леса уж густого,
Где до туч гора Зярнова,
Снизу чёрная как мгла,
Сизый верх свой подняла,
Стали. Старец на колени
Пал тут у могильной сени,
Взвёл глаза, уста открыл,
Поднял руки, длани стиснул,
Трижды вскрикнул, трижды свистнул
И затем проговорил:
«Ну, Тукай, дорожка эта,
Замечай, ведёт отсель
За болота, к краю света,
Где живёт мудрец Полель.
Мудрый мудрому и нужен;
Ты — учёный, знаю я;
Добродетель мне твоя
То ж известна; ты был дружен
С жизнью, ты её любил,
Был хорошим человеком,
Только, видишь, долгим веком
Бог тебя не наделил.
Но удел твой не потерян:
Снова для друзей земных
Можешь жить ты; будь уверен
В силе способов моих!
Жить для слуг и для сердечно
Обожаемой жены;
Дни твои, продолжены,
Могут длиться даже вечно!
Мог тебе б я услужить
Средством жить и вечно жить,
Но, по высшему завету,
По уставам роковым,
Я открою тайну эту
Не иначе как двоим:
Одному нельзя. Другого
Человека избери!
Да не промахнись, смотри!
Друга верного такого
Надо тут избрать тебе,
Чтоб ему ты верил смело
Так, как самому себе.
Рассуди, какое дело:
Оправдает выбор он —
Дар ты примешь жизни вечной;
Нет? То будешь присуждён
К смерти, к муке бесконечной». —
«Старец! — возразил Тукай. —
Вещих слов твоих значенье
Непонятно. Объясненье
Нужно. Выразуметь дай!» —
«Слушай: выбери другого
Человека, — старец снова
То же молвил, — но притом
Дельно с сердцем и с умом
Должен ты сообразиться.
Важный шаг! Не погреши!
Жребий тела и души
Этим выбором решится:
Будет избранный твой друг
Верен — наживёшься вволю
Ты, приняв бессмертья долю;
Нет? — Ты жертва вечных мук!»

‎Онемел Тукай: ни слова!
В душу влезешь ли другого
Человека? Многих слуг
Хоть иной за верных числит,
А измену встретит вдруг.
«Разве милую, — он мыслит, —
Взять мне тут или жену?» —
И раздумья в глубину
Погрузился. «Да, конечно,
Или ту, кому сердечно
Предан я, кого люблю;
Или ту, с кем всё делю
В бурном жизненном теченье.
Да!» — И вновь его сомненье
Стало мучить, оробел
И молчит: ему, как видно,
Пред самим собою стыдно
Так, что даже покраснел;
Снова в мысли углубился;
Вот уж, кажется, решился;
Слово, кажется, звучит
Уж в устах его: решенье
Уж созрело… Вот — мгновенье!..
Нет! Опять Тукай молчит.
«Так умри ж! — в негодованье
Сам себе он говорит. —
Жизнь — безумное желанье!
Жизнь влачить мне для чего?
Этой жизни смысл потерян,
Если нету никого,
В ком бы мог я быть уверен».
И раздумывает он
Снова: «Как! Я окружён
И прислугой, и связями,
И женою, и друзьями,
Всеми окружён — и вот!..»
Вдруг затмился неба свод,
Грянул гром… землетрясенье!
Страх и ужас! Нет спасенья!
Хляби водные кипят,
Горы рушатся, трещат,
Лес пылает, никнут скалы;
Там — обвалы; тут — провалы;
И — при грохоте громов —
(Власть была ль тут злых духов,
Бог ли так распорядился)
Вдруг Тукай уж очутился
Вновь на ложе средь своих
Приближённых. При таких
Дивных дивах — дыбом волос!
Чу! Звучит в пространстве голос:
«Покорись же злой судьбе!
Человека нет такова,
Ты кому бы, слово в слово,
Верил так, как сам себе».

II

‎«Есть! — вскричал Тукай, — имею
Друга я». — И вдруг сошла
Бледность у него с чела;
Прежней свежестью своею
Просиял он разом вновь,
Взоры блещут: он — здоров!
Встал воскресший из могилы
В цвете жизни, в цвете силы;
Изумились доктора:
Жив Тукай и предоволен,
Словно вовсе не был болен, —
Вот природы-то игра!
Только вдруг Тукая оку
Хартия мелькнула сбоку
Близ подушки. Он глядит:
Точно! На бычачьей коже
Литеры: помилуй, Боже!
Здесь секретный был открыт
(Адской силою конечно)
Способ жить на свете вечно.
Эту хартию Тукай
Вмиг схватил: читать давай!
И читает:

‎«Молодая
Лишь луна взойдёт мерцая,
Ты отправься той порой
В рощу ту, что за горой.
Там есть камень поседелый,
А под камнем — корень белый:
Корень этот ты сорви —
И живи себе, живи!
А как смерть почуешь — смело
Ты вели своё всё тело
По частям расчетверить,
А тот корень уварить
Дай в воде над сильным жаром
И намазать этим взваром
Повели в конце всего
Части тела своего:
Мигом дух срастётся с телом,
Вмиг ты встанешь здравым, целым
В цвете юности опять;
И таким путём свободно
Можешь, сколько раз угодно,
Умирать и оживать».

‎Шло за этим наставленье,
Что блюсти при отсеченье
Головы и рук, и ног,
Что, когда и как творится,
И в какой воде варится
Тот волшебный порошок;
Сколько взять чего, и этак
Или так — объяснено.
И в post scriptum[3] напоследок
Было вот что внесено:

‎«Если тот, кто умащенье
Тела будет совершать,
Нам отдастся в искушенье
И решится показать
Чудный корень тот другому,
Или к часу роковому
Умащенья не свершит,
Иль в ином чём погрешит —
Корень вмиг лишится силы:
Тело в снедь пойдёт могилы,
В ад же прянет, к нам спеша,
Вашей милости душа.
Пункт условный чист и ясен;
На него коль ты согласен,
То, чтоб в силу он вошёл,
Акт наш пусть тебе предъявит
И взамен нам твой представит
Мефистофель, наш посол.
При взаимном соглашеньи
Помни: ты об искушеньи
Предварён. Не бей челом
И не жалуйся потом
На бесовскую приманку!
Не толкуй ни то, ни сё!»
А затем — по форме всё:
«Тартар. В шабаш, спозаранку.»
Подписал и расчеркнул
Сам владыка: «Вельзевул».
Акт, венчаемый успехом,
Был скреплён «Адрамелехом».

‎Понахмурился Тукай:
Он постскриптума такого
И не чаял; дело снова
Плохо, как тут ни смекай!
Вот он сел, облокотился,
И на акт скосивши взор,
Нос повесил, лоб потёр;
Табачку нюхнул, решился
Вновь прочесть, пергамент взял,
На руке его повзвесил,
Обглядел, перечитал
И опять сидит невесел.
Думал, думал, да потом
Хвать об стол он кулаком,
И, проскрежетав зубами,
Вдруг вскочил из-за стола
И, взмахнув перед собою
Энергически рукою:
«Эх! — вскричал. — Куда ни шло!
Пусть так будет!» — Вновь садится
И; молчит он: не сидится!
Встал и ходит; на чело
Точно облако легло.
Не лишиться бы рассудка!
Дело с дьяволом — не шутка!
Мыслит: «Или вечно жить,
Или — дьяволу служить
Вечно», — и молчит, ни слова;
Но за мыслью мысль готова
Волновать его, крушить.
И Тукай средь мыслей мрака
Только губы жмёт; однако
Надо чем-нибудь решить.
От друзей толпы кипучей
Он ушёл — и, одинок,
Волею своей могучей
Движет разума станок.
Тут свой акт, до утвержденья,
Взяв клещами размышленья,
Он порядком сжал его,
И меж дум многоразличных
Щупом смысла своего
Ищет сходств аналогичных;
Те ж сужденья, что в одном
Прежде выводе смыкались,
Разделяет он: анализ
Их сечёт своим ножом;
Заключение готово,
Где в экстракте мыслей сок
Содержался весь, и в слово
Так Тукай его облёк:
«Что ж? Какие б искушенья
Ни были со всех сторон
(Те, о коих извещён
Я заранее), деленья
Все их, кажется, должны
В три быть пункта сведены:
Чтоб привлечь кого к измене,
Надо в том, кого злой гений
Хочет к этому склонить,
Любопытство возбудить,
Иль (корысть не за горами)
Подкупить его дарами,
Иль встревожить, напугать
Тем, другим иль третьим взять
Человечью душу надо;
Три дороги козням ада.
Наконец, чтоб в трёх словах,
Вкратце, выразилось это,
Три тут видятся предмета:
Любопытство, жадность, страх.
Посему такой особе,
Взяв которая свой щит,
В той, другой и третьей пробе
Искушенье отразит
И упорно, хладнокровно
Трижды выстоит в борьбе,
Можно верить безусловно,
Так, как самому себе».

‎Вот Тукай за дело хочет
Взяться. Вот уж он хлопочет
О чернилах и песке;
Встал, идёт, чтоб на листке
Изготовить акт свой грешный,
Но идёт стопой неспешной:
Тёмно кажется ему,
И писать в такую тьму
Невозможно; он не в силах,
Да и плесень на чернилах.
Вот он две свечи зажёг
И чернил не поберёг:
В две чернильницы их налил;
После ж зубы приоскалил
И с гримасой посмотрел:
Локоть что ли заболел.
Взял перо — в раскепе волос;
Тиснул к ногтю: раскололось;
Взял другое: кончик туп.
Сквозь ужимку бледных губ
Он ворчит и тяжко дышит;
Напоследок, сел и пишет
На краю листка того:
«В утверждение сего
Подписуюсь». — А за сими
Вслед словами нужно имя.
Добрых полчаса прошло
Прежде, чем, склонив чело
И качая головою,
Полон думой роковою,
Он на форменном листе
Кончил дело с буквой Т —
С первой буквой. В той же строчке,
Вновь в раздумье углублён,
Маленьких четыре точки
Выставил легонько он.

‎Уж написано, готово…
Нет! На письменный свой труд
Всё он смотрит, смотрит снова…
Не́чему смеяться тут:
Всякий сам попробуй — ну-тка!
Дело с дьяволом — не шутка.
Как же был он сверх того
Озадачен. Вот проказа
Чёрта! При начале фразы:
«В утверждение сего»
Буква В вдруг зажужжала,
Зашумела, завизжала,
Стала корчиться в краях,
Трогаться отчасти с места
И вздыматься словно тесто
При броженьи на дрожжах.
Ужас! Эдакие страсти!
Тут округлость нижней части
Этой буквы, что была
У него под чутким ухом
Так шумлива, стала брюхом,
Вверх ли рёбрами пошла,
И из верхней половины,
Что шипела всё сперва,
Вышла чёрту голова:
Формы эдакой кувшины
Попадаются. Орлиный
Носик был тут для красы;
Шейка точно у осы;
Словно у козла, бородка,
Взгляд воловий, а походка
Видимо была плоха:
Ноги-то: под эту вбито
Лошадиное копыто,
Та — со шпорой петуха;
Чёртик тот сухой, тщедушный
Крылья мельницы воздушной
Из-за плеч тут вширь развёл,
И к такой особе шёл
Этот склад и этот профиль;
Явно — то был Мефистофель,
Вельзевуловский посол.
Прежде, чем сообразиться
Пан Тукай успел о том,
Что тут делать — оградиться
В этом случае крестом,
Иль просить, склонясь челом,
Посетителя садиться
И беседу с ним начать,
Тот его за палец — хвать,
Кожу ножичком царапнул,
И атом лишь крови капнул,
Мефистофель уж стянул
Пёрышко, на кончик дунул,
В каплю крови окунул
И Тукаю в руки всунул,
И, придерживая ту
Руку, ею водит, водит,
За чертой ведёт черту,
И за буквою выходит
Буква в полной чистоте.
Наперёд уж было Т.
Глядь! На белом уж чернеют
Вновь четыре и имеют
Виды полные свои;
Точно так: У, К, А, И.
Сверх того руке Тукая
Дан был маленький толчок
Под конец — и вышел с края
Через то над И крючок.
Всё исправно, всё в порядке.
Чёртик свистнул; только пятки
Тут мелькнули. Экой бес!
С ним возись теперь!.. Исчез.
___________________
1. За богохульство ожидает Тукая кара. Эта мысль проведена автором и в последующих балладах.
2. Колдычево — название озера.
3. лат. Post scriptum — После написанного. Прим. ред.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Девка в чистом поле
Ягодки сбирает,
Вдруг невесть отколе
Парень подъезжает;

И пригож и молод,
Будто маков цветик:
«Где тут ездят в город,
Покажи, мой светик?

Нас в сторонку эту
Занесла охота;
Глядь — проезда нету,
Топи да болота».

Запылала дева,
Будто розан алый:
«Вот сюда налево
Поезжай пожалуй.

Нет дороги проще:
Видишь лес кудрявой —
Прямо к этой роще,
А оттуда вправо.

Где плетень, забор-ат,
Мельница и речка,
Уж оттоль и город
Будет недалечка».

Свистнул он, дрогну́ла
Степь с конца до краю…
Девица вздохнула,
Отчего — не знаю.

Тёмная дуброва —
Девка там гуляет;
К ней всё тот же снова
Парень подъезжает:

«Вашему народу
Чуть поддайся спросту —
Не найдёшь ни броду,
Никакого мосту.

Вот поверь рассказам!..
Этак я с тобою
Угодил бы разом
В омут головою».

«Ну, ступай, коль хочешь,
Вон где, видишь, нива:
Ножки не замочишь
И доедешь живо».

«Ладно, попытаю!»
Мо́лодца не видно…
Знаю-перезнаю,
Что ей стало стыдно.

Девица по нивам
Цветики сбирает,
На коне ретивом
Парень подъезжает;

И кричит далёко:
«Девка, ну те к Богу!
Там овраг глубокой, —
Вот нашла дорогу!

Я устал до смерти!..
Этими путями
Ездят разве черти
Ночью за дровами.

Эдак не годится —
Пропадёшь пожалуй!»
Вспыхнула девица,
Будто розан алый.

Запылал он взглядом,
Прыг с коня… подходит,
С ней садится рядом,
Разговор заводит.

Так шептались мило
За́ полночь далече…
Жаль, за ветром было
Не слыхать их речи.

Как-то понемногу
Разобрал я только,
Что уж про дорогу
Не было и толку.

перевод Н. В. Берга

Мария! Взгляни: где кончается бор —
‎Лоза пошла справа в заро́ст,
Налево прелестной долины узор,
‎А спереди — речка и мост.

Там ветхая церковь, где совы живут;
‎Стоит колокольня гнильём;
Кусты позади колокольни растут,
‎В кустах же — могилы кругом.

Душа ли заклятая тут завелась
‎Иль чёрт, — но из живших окрест
Никто без тревоги в полуночный час
‎Не мог миновать этих мест.

Лишь полночь настала — вдруг храм потрясён,
‎И двери скрипят на петлях;
Дрожит колокольня и слышится звон,
‎И гик, и шипенье в кустах;

Блуждают огни, гром за громом гудит,
‎И в саванах тени встают,
И бродят, приемля чудовищный вид,
‎Различные призраки тут.

То труп по дороге безглавый вдруг — шасть!
‎А то голова одна — страх:
Распялены очи, отверстая пасть,
‎И в пасти огонь, и в очах.

То видится волк, как в натуре он есть:
‎Глядь! — машет орлиным крылом!
И сто́ит лишь «сгинь-пропади» произнесть —
‎Нет волка: лишь хохот кругом.

Не раз тот, кому здесь бывать довелось,
‎Путь этот порядком ругнул:
То хрустнуло дышло, то на́ бок весь воз,
‎Не то, так конь ногу свихнул.

Хотя ж я и помнил, что старый Андрей
‎Меня предварял, заклинал —
Смеясь я не веровал в силу чертей
‎И всё тем путём проезжал.

Однажды отправился в Руту я. — Ночь.
‎Вот мостик! Вдруг лошади тут
И стали. Возница бичом во всю мочь
‎Стегает их с криком — нейдут!..

Рванулись — и дышлу аминь моему:
‎Кррак… треснуло. Чем пособлю?
Вот в поле пришлось ночевать одному!
‎«Люблю, — говорю, — вот люблю!»

Сказал лишь — покойница в этот же миг
‎Всплывает, гляжу, над водой —
Вся в белом, и бел же как снег её лик,
‎Венец вкруг чела огневой.

Хотел я бежать, но от страха упал…
‎Все силы собрав наконец,
«Да славится имя Господне!» — вскричал.
‎— «Аминь!» — отозвался мертвец.

«Кто б ни был ты, слушай, честной человек!
‎Помог ты мне в тяжкой борьбе.
Дай Бог тебе долгий и счастливый век!
‎Большое спасибо тебе.

Во мне зришь ты грешную душу, но я,
‎Чай, скоро уж в небо вступлю.
От муки чистилища спас ты меня
‎Словечком единым: „люблю“.

Пока ещё звёзды глядят с высоты
‎И первый петух не пропел —
Я всё расскажу тебе. Слушай! А ты
‎Другим возвестишь мой удел.

На свете, блистая своей красотой,
‎Жила я — лет много назад, —
Марией звалась; был сановник большой
‎Отец мой, был знатен, богат.

Хотел он, при жизни его, чтобы шла
‎Я замуж; но кто ж мне чета?
Искателей много нашлось: их влекла
‎С приданым моя красота.

Их множество льстилось надеждой пустой;
‎Я ж, гордая, тешилась тем,
Что, став пред поклонников этих толпой,
‎Могла им отказывать всем.

Приехал и Юзя… Вниманья вполне
‎Достоин он был; но робел
И, юный, при страстном стремленье ко мне,
‎Любви выражать не умел.

Напрасно несчастный себя он крушил
‎И плакал, любовью томим,
Все ночи и дни он меня лишь смешил
‎Отчаянным горем своим.

„Уеду я“, — мне он промолвил с тоской.
‎ — „Что ж? С Богом!“ — Отправился он
И дни свои кончил — и здесь, над рекой,
‎В зелёном гробу схоронён.

Мне стала с тех пор моя жизнь немила,
‎Но поздно раскаялась я:
Минувшего я воротить не могла,
‎И жгла меня совесть моя.

Раз в полночь гуляли мы: слышим вдруг гром
‎И стонов со скрежетом смесь…
Глядь! Юзя явился; был страшен лицом
‎Утопленник — огненный весь.

Он гущу вдыхаемых дымных клубов
‎В чистилищный ток извергал; —
Ко мне ж тут сквозь стоны и скрежет зубов
‎Пронзительный голос взывал:

„Ты знала, что женщину создал Господь
‎Для мужа; она из него
Взята, чтоб ему его душу и плоть
‎Лелеять — не мучить его.

А ты, словно с каменным сердцем в груди,
‎Была недоступна сердцам,
И каждому ты говорила: «уйди!»
‎Ни чьим не внимая мольбам.

За эту жестокость чистилищный дым
‎С тобой я дотоль разделю,
Пока над тобой из живущих одним
‎Не скажется слово: «люблю».

И Юзя того же словца у тебя
‎Просил с горьким плачем своим;
Теперь же он просит, ты видишь, клубя
‎Устами и пламя, и дым“.

Умолк он, — и бесы душою моей
‎Владели столетье: меня
Днём — в цепи, в огонь, — а потом, без цепей,
‎Я на ночь из бездны огня

К могиле шла Юзи; противно земле
‎И небу, была я должна
Проезжих пугать здесь в полуночной мгле,
‎Всем людям вредна и страшна.

Я пеших блуждать заставляла; иным,
‎Кто едет, коня загублю.
Сто лет я внимала проклятьям одним;
‎Ты первый сказал: „вот люблю!“

Зато я грядущее ныне должна
‎Открыть тебе; вот твой удел:
Марию полюбишь и ты, — но она»…
‎Вдруг — первый петух тут запел.

Вещунья кивнула, с отрадой в очах
‎Взгляд кинула мне и потом
Пропала. Так облачный пар в небесах
‎Разносится вдруг ветерком.

Смотрю: на мосту колесница моя
‎Целёхонька; страх мой исчез. —
Усопшим в помин помолитесь, друзья,
‎Марии — Царице небес!

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

«Детки! Ступайте к часовне нагорной!
‎Детки! Скорей! Торопитесь!
Там, пред иконою став чудотворной,
‎Долго, усердно молитесь!

Тятя не едет… До страшной потери
‎Долго ль? — Храним ли он Богом?
Есть по лесам кровожадные звери;
‎Есть и разбой по дорогам».

За город дети к часовне нагорной
‎Кинулись мигом в дорогу.
Там пред иконой они чудотворной
‎Стали и молятся Богу;

Став на колени, головки склоняют
‎Низко — до праха земного,
Вечное имя Отца призывают,
‎Сына и Духа Святого.

«Верую», «Отче» прочли, да и снова,
‎И «Богородицу» тоже,
Всё наизусть до последнего слова,
‎Всё — и «Помилуй мя, Боже».

И литанию божественной Деве
‎Старший запел, и всей силой
Прочие вторят, и в детском напеве
‎Слышится: «Тятю помилуй!»

Едут… Колёса стучат по дороге;
‎Грохот возов на раскате.
Кинулись дети в весёлой тревоге:
‎«Тятя приехал наш, тятя!»

«Стой!» — и купец вылетает из брички;
‎Дети ласкать его стали.
«Что, мои детушки? Что, мои птички?
‎Что вы без тяти: скучали?

Мама здорова? Тётя здорова?
‎Лакомки! Вот вам изюму!» —
Дети кричат — не расслышишь ни слова:
‎Столько на радостях шуму!

Поезд с товаром купец отсылает
‎(С радостью рядом — отвага!),
Сам же с детьми он свой путь продолжает…
‎Вдруг из-за леса — ватага!

Вышли злодеи: лохмотья покрыты
‎Свежими пятнами крови;
Страшные рожи не мыты, не бриты;
‎Нож и кистень наготове.

Вскрикнули дети, к отцу в перепуге
‎Лезут под полы шинели;
Нету лица на дрожащей прислуге —
‎В ужасе все помертвели.

«Всё забирайте! — всплеснувши руками,
‎Никнет купец головою. —
Лишь не творите детей сиротами,
‎Милую жёнку вдовою!»

Грабят злодеи: один отпрягает
‎Добрую лошадь; тот с криком
Требует денег, ножом угрожает
‎Зверства в неистовстве диком.

«Стойте!» — раздался вдруг крик атамана.
‎«Прочь!» — и отхлынула шайка.
«Добрый купец! Умирать тебе рано.
‎С Богом домой поезжай-ка!»

Тот атаману поклон, а разбойник:
‎«Нет, — говорит, — ты на свете
Жить не остался б, ты был бы покойник,
‎Если б не добрые дети!

Им поклонись! Я б аршинною бритвой
‎Сам искрошил твоё тело,
Если б не детки с своею молитвой!..
‎Слушай, купчина, в чём дело:

Слышали мы, что ты едешь, заране;
‎Мы уж давно сосчитали
Нашу поживу в твоём караване:
‎Вот мы засели — и ждали.

Вижу — тут дети… Глядь! Молятся Богу…
‎Я и смотрел как на шалость,
Даже смеялся, а там понемногу
‎В сердце закралась и жалость.

Вдруг я припомнил родную сторонку,
‎Хаты родительской крышку…
Нож уронил я, как добрую жёнку
‎Вспомнил да сына-мальчишку.

Дети! Вот тятя ваш! С Богом идите!
‎Да у домашней божницы
В детской молитве порой помяните
‎Грешную душу убийцы!»

перевод В. Г. Бенедиктова

I

‎Поселянка молодая
В роще ягодки берёт;
К ней лошадка вороная
Пана юного несёт.

‎И с поклоном, и с приветом
Соскочил ездок с коня:
Дева вспыхнула при этом,
Глазки ясные склоня.

‎«Дорогая поселянка!
Помоги, душа моя!
На охоту спозаранка
В этот лес заехал я —

‎И блуждаю. Где местечко?
Не найду я: одолжи,
Молви в помощь мне словечко:
Путь-дорожку укажи!

‎Мне окрестность незнакома:
Прямо ехать иль свернуть?» —
«О, пан к ночи будет дома.
Указать нетрудно путь.

‎Вот — под деревом лощинка;
Там кустарник, и пошла
Дальше узкая тропинка
Влево около села.

‎Дальше — мостик через речку,
И за мельницею вам
Надо вправо взять к местечку…
Да оно уж видно там».

‎Пан в ответ: «Теперь найду я!»
И уста к устам склоня —
Чмок! И после поцелуя
Подсвистал к себе коня.

‎Прянул. Тень стрелой мелькнула,
И не видно уж его!
Грустно девушка вздохнула:
Я не знаю — отчего.

II

‎Поселянка молодая
В роще ягодки берёт;
К ней лошадка вороная
Пана юного несёт.

‎И кричит он подъезжая:
«Покажи иной мне путь!
Под селом река большая —
Иль велишь мне утонуть?

‎Нет ни мостика, ни броду.
Это значит — из огня
Ты послала прямо в воду
Добра молодца меня».

‎«Есть там, пан, тропа другая:
Можно вправо повернуть».
«Ну, спасибо, дорогая!» —
«Дай вам Бог счастливый путь!»

‎В лес дорожка потянула,
Пан мелькнул, и нет его!
Снова девушка вздохнула:
Я смекаю — отчего.

III

‎Поселянка молодая
В роще ягодки берёт;
К ней лошадка вороная
Пана юного несёт.

‎И кричит он: «Ради Бога!
Полно, милая моя!
Что же это за дорога?
В ров глубокий въехал я.

‎Лет за сотню перед нами
Проложил тут разве путь,
В лес проехав за дровами,
Селянин какой-нибудь.

‎Целый день я на охоте,
И лошадки не кормил;
И ездок, и конь в работе:
Зной обоих истомил.

‎Хоть домой и опоздаю —
Ничего! Пусть ждут меня!
А теперь я разнуздаю,
Да на корм пущу коня.

‎Сам водицы хоть немного
Выпью: тут источник есть.
После сыщется дорога. —
Только б душу-то отвесть!» —

‎И с поклоном, и приветом
Соскочил ездок с коня;
Дева вспыхнула при этом,
Глазки ясные склоня.

‎Он молчит… она вздыхает…
Разговор пошёл потом:
Громко пан тут начинает,
Та ответствует тишком.

‎Их слова — секрет; тогда же
Дул противный ветерок,
Так что к речи пана даже
Я прислушаться не мог.

‎Но, всмотрясь, я понемногу
Был наглядно убеждён,
Что пастушку про дорогу
Не расспрашивал уж он.

Пер. Лев Александрович Мей

Чужеземец.

Там, где Неман в берег плещет,
Там, где луг прибрежный блещет
Под росой, — курган зелёный
Вижу, снизу окружённый
Как венком густою кущей
Роз, малиною цветущей,
И увенчанный цветами
Да черёмухи кустами.
Три дорожки от кургана
Разбежались, беспрестанно,
Как три змейки извиваясь
То налево, то направо;
Третья, — к хате направляясь.
И хотелось бы мне, право,
Знать, красавица, что это
За курган? Я жду ответа.
На вопрос мой отзовися.

Девушка.

Вся деревня не забыла:
В хате той жила Марися
Этот холм — её могила.
По одной тропинке милый
Ходит плакать над могилой,
По другой же — мать седая,
А подруга молодая
По дорожке третьей бродит…
Вот и солнышко восходит:
Все они сберутся вскоре,
Их привычка неизменна.
Спрячься в куст, и непременно
Сам ты их увидишь горе.
Вот, смотри, идёт и милый,
Неутешный и унылый.
И старушка,
И подружка —
Все несут цветы и плачут.

Ясь.

Что такое это значит!
В голубой небесной выси
Уже солнце заблистало,
А всё нет моей Мариси.
Ил она ещё не встала?
О, Марися дорогая,
Жду тебя! Иль рассердилась
Ты за что и, избегая
С милым встречи, быстро скрылась?
Нет не то. Ты не забыла
Про меня и не сердилась,
Нет, взяла тебя могила;
Ты со мною распростилась,
И из нас один другого
Не увидит в мире снова.
Спать ложился я бывало и был весел бесконечно,
Зная, что опять с Марисей завтра встречусь я конечно,
И тогда спалось мне сладко. А теперь здесь спать я стану,
Головой склонясь к кургану,
И её во сне увижу, может быть, закрывши веки;
Может статься, здесь придётся мне глаза закрыть навеки.
Прежде много я трудился:
Всюду Яся поспевает! —
Мною мой отец гордился,
А теперь он голодает;
Я же… Эх, мне до того ли!..
Пусть хлеба погибнут в поле,
Пусть в стогах сгнивает сено,
Пусть нет в хате дров полена,
Перегрызли волки стадо —
Без Мариси мне не надо
Ничего! Напрасно сваты
У моей толкутся хаты,
Нет! С тоской моей глубокой
Я отправлюсь в путь далёкий,
И никто, хоть мир обрыщет,
В нём скитальца не отыщет.
За горами, за полями,
Буду биться с москалями,
Чтоб они меня убили.
Ты, Марися, спишь в могиле!..

Мать.

Для чего я поздно встала?
В поле уж людей немало…
Ты, Марися, как бывало,
Мать свою не будишь ныне…
Я всю ночку прорыдала,
Волю дав своей кручине,
И лишь утром задремала…
Мой Семён встал до рассвета
И уж косит в поле где-то,
А меня, знать, пожалел он
Разбудить, — не пил, не ел он
И ушёл… Коси, работай,
Я ж останусь здесь с охотой,
Для меня наш дом — постылый.
Кто к обеду всё наладит?
С нами кто за стол присядет?
Нет на свете дочки милой!
При тебе, когда жила ты,
Не ушла бы я из хаты.
Были в хате вечеринки,
Собирались хлопцы, девки,
Были веселы зажинки,
Веселей ещё досевки…
Без тебя ж вкруг нелюдимо.
Люди все проходят мимо,
Лучше их к себе не кликай;
Двор зарос травою дикой,
И о нас все позабыли…
Дочь моя лежит в могиле.

Подруга.

Рано утром как подруги
Здесь бывало мы болтали,
И друг другу поверяли
Наши тайны на досуге.
Ранней утренней порою
Не придёшь сюда ты снова.
Душу я пред кем раскрою,
Горе высказать готова?
Мне с тобою как с сестрою
Грустью, счастьем не придётся
В мире этом поделиться:
Грусть всё грустью остаётся
Да и в счастье мне сдаётся,
Не могу я веселиться.
________________

Чужеземец, эти речи
Слыша, втайне прослезился
И, вздохнув о грустной встрече,
В лодку сел и удалился.

‎Что это за дедушка — весь как лунь седой,
С длинной, вплоть до пояса, белой бородой?
Вот его два хлопчика под руки ведут.
Мимо поля нашего все втроём идут.

‎Старец по струнам пилить, подпевая в лад;
В дудочки из пёрышек хлопчики дудят.
«Слушай! — старцу крикнул я. — Гей! Завороти!
Вот сюда — к пригорку-то! Благо по пути!

‎Ишь, у нас тут игрище: празднуем посев.
Вот гудок и кстати тут, дудки и припев.
Всем с тобой поделимся, — будем пировать!
И село близёхонько: есть где ночевать».

‎И старик приблизился, отдал всем поклон,
Там, где борозда идёт, сел тут с краю он;
По бокам два хлопчика сели и глядят,
Как тут люди сельские душу веселят.

‎Бубны и пищалки тут входят в пыл игры;
Из сухого дерева зажжены костры;
Мёд пьют люди старые; пляшут группы дев;
Праздника значение: уродись посев!

‎Вдруг пищалки смолкли; бубны не бубнят;
От костров отпрянули и гурьбой спешат
Старцы, парни, девушки, друг за другом вслед
К старому гудочнику: «Здравствуй! Здравствуй, дед!

‎Видеть гостя милого кстати довелось.
Рады! Издалёка, чай, Бог тебя принёс?
Обогрейся, дедушка! Вот у нас огни!
А устал, умаялся — ляг да отдохни!»

‎Повели к огню его: дедушка пошёл;
Посадили старого за дерновый стол —
В середине сходбища — к сытному куску:
«Вот покушай, дедушка, да испей медку!

‎Вот ведь и гудок с тобой, и две дудки тут!
Сам-третей взыграй-ка нам, коль тебе не в труд,
И, твоей наполнивши пустоту сумы,
Молвим вашей милости и „спасибо“ мы».

‎«Ну, так смирно! Слушайте!» — дед проговорил
И, всплеснув ладонями, «смирно!» повторил.
«Коль хотите, детушки, я сыграю вам…
Эх! Да что ж сыграть-то мне?» — «Что изволишь сам».

‎И гудок схвативши свой, дед в себя втянул
Кружку мёду доброго; хлопцам подмигнул;
Те взялись за дудочки; он и заскрипел,
Подал тон, наладились; вот он и запел:

‎«Шёл я, шёл вдоль Немана по всему течению,
Шёл от поля до поля, медленно шагаючи:
Шёл от лесу до лесу, от сельца к селению,
Песенки заветные всюду распеваючи.

‎Пел я — сотни слушали тут ушей расправленных,
Но меня не поняли; с тайною печалию,
При слезах проглоченных, вздохах мной подавленных,
Видел я, что надобно отправляться далее.

‎Кто бы понял песнь мою, тот бы верно сжалился
Над моей глубокою, тайною печалию,
И со мной он вместе бы всплакнул, запечалился;
Я же и остался б тут: не пошёл бы далее».

‎Смолк старик, и прежде он, чем опять запел,
Зорко всю окружную местность оглядел,
И в одну всё сторону наконец глядит
Неподвижно, пристально… Кто же там стоит?

‎Кто? Пастушка милая там венок плетёт;
Стебли то совьёт она, то их разовьёт;
Юноша вблизи стоит — верно, милый друг:
Свитые цветы берёт он у ней из рук.

‎Кротость и спокойствие на её челе.
Скромно очи ясные клонятся к земле, —
И не весела она, да и не грустна,
Только в мысль какую-то вся погружена.

‎Как на травке видимо зыблется пушок,
И тогда, как веявший стихнул ветерок,
Так покровы лёгкие у неё чуть-чуть
На груди колышутся, хоть спокойна грудь.

‎Вот из-за покровов тех ветвь она взяла
Дерева какого-то, взор свой навела
На листы поблеклые и потом сейчас
Ветку ту отбросила, словно рассердясь;

‎Отвернула голову; будто вдруг бежать
Покусясь, шаг сделала — и стоит опять,
Кверху, в небо синее устремив глаза.
Глядь! Лицо огнём горит, на зрачке — слеза.

‎А гудочник всё молчит, лишь порой слегка
Звонких струн касается верного гудка;
Взор меж тем направил он на пастушкин лик,
И, казалось, взор его в сердце ей проник.

‎Вновь играть собрался он, крякнул, посмотрел,
Мёду доброй кружкою грудь свою согрел;
Хлопцам подмигнул опять: те готовы. Вот
Подан тон, наладились, — и старик поёт:

‎«Для кого, скажи, свиваешь
‎Ты венок из алых роз?
‎Ты счастливца увенчаешь,
‎Но — кого? Реши вопрос!

‎Кто тебе по сердцу? Знаешь?
‎Он! — решила та вопрос.
‎Для него ты и свиваешь
‎Свой венок из алых роз.

‎Одного ты увенчаешь,
‎А другой-то перенёс
‎Сколько мук любви — ты знаешь —
‎Без венка из алых роз.

‎Коль страдальца повстречаешь —
‎Встреть его хоть парой слёз!
‎Ведь его не увенчаешь
‎Ты венком из алых роз».

‎Кончил. — За суждение сходка принялась.
Утверждали, будто бы на селе у нас
Кто-то пел ту песенку в старые года,
Только уж не помнилось — кто? да и когда?

‎Старец, вновь молчание силясь водворить:
«Детушки! Послушайте! — начал говорить. —
Я скажу, та песенка пета кем была.
Чуть ли не из вашего родом он села.

‎Посещая некогда чуждые края,
Был во время странствия в Королевце я,
И туда же странник вдруг из Литвы приплыл:
Родом он из этих же мест, я знаю, был.

‎Грустной не поведал он тайны никому,
По какому поводу грустно так ему.
От своих товарищей отделясь потом,
Он не возвращался уж в свой родимый дом.

‎Часто я видал его — утром на заре
Иль при свете месяца о ночной поре
Сред полей блуждающим, или на песке
Берега приморского, в той же всё тоске.

‎Как скала порою он, стоя скал в ряду
В непогоду лютую, в дождь, на холоду,
Мрачный, свои жалобы ветру лишь вверял,
Слёзы ж уносил его моря бурный вал.

‎Я к нему приблизился: строгий вид храня.
Он не отодвинулся, вижу, от меня.
Не сказал ни слова я, — только взял гудок,
Да и стал наигрывать и запел как мог.

‎Вижу: слёзы брызнули у него из глаз:
Он кивнул мне: песня-то по душе пришлась;
Взял мою он руку тут, стиснул — и потом
Вместе уж мы плакали — он и я — вдвоём.

‎Познакомясь более, с ним сошёлся я;
Мы взаимно сблизились, стали мы друзья.
По своей привычке он больше всё молчал,
И ему нередко я тем же отвечал.

‎Наконец, измученный долгою тоской,
Явно стал сближаться он с гробовой доской.
Я ему и другом был, и слугой, как мог;
Я его в болезни той нянчил и берёг.

‎Угасал он медленно. Раз меня призвал
К ложу бедный мученик: „Чувствую, — сказал, —
Что моим страданиям наступил конец.
Буди воля Божие! Отпусти, Творец!

‎Согрешил в едином я, что напрасно жил;
Жизнью ж отдельною я не дорожил
И без сожаления оставляю свет.
Я для света этого умер с давних лет.

‎С той поры, как сам себя из страны родной
Я изгнав, задвинулся этих скал стеной —
Перестал в глазах моих мир существовать:
Жизнь в воспоминаньях лишь мог я сознавать.

‎Я за то, что верен ты до конца мне был
(Так он, пожимая мне руку, говорил),
Хоть вознаградить тебя не могу, — но рад
Ныне передать тебе всё, чем я богат.

‎Знаешь ты ту песенку, что я пел порой,
Слёзно выражая в ней горький жребий мой?
Помнишь ты слова её? Помнишь голос, тон?
Тот напев — несчастного задушевный стон!

‎С кипарисной веткою у меня притом
Есть тесьма из локона женского: в земном
Мире сем имущество тут и всё моё!
Всё возьми, — и песню ту: изучи её!

‎И ступай вдоль Немана! Может, в той стране
Встретишь ту, которую не видать уж мне.
Спой ей эту песенку: угодишь, авось!
Покажи и ветку ей: тронешь, чай, до слёз.

‎Чай, вознаградит тебя, примет в дом на час:
Молви ей“… И взор его, помутясь, угас.
Имя ж Богоматери на устах его
Замерло неконченным… Больше ничего

‎Не успел он высказать, недостало сил, —
Руку умирающий к сердцу приложил,
Палец указательный направляя свой
В сторону, в которую всё смотрел живой».

‎И замолк гудочник тут, а кругом искал
Взорами пастушки он; сам же доставал
Ветку ту заветную… Но — пастушки нет!
Скрылась за толпой она: тщетно смотрит дед.

‎Вдруг мелькнул покров её, взвитый ветерком.
Лик к глазам приложенным был закрыт платком.
Вёл её тут под руку кто-то из чужих:
Вот и за селом они! Не видать уж их!

‎Подбежали к месту все, где старик сидел.
«Чтобы это значило?» — всякий знать хотел.
Старец не ответствовал, — сам ли он не знал
Иль, быть может, знаючи, от людей скрывал.

Мирза

Взгляни в эту пропасть! Там неба лазурь у тебя под стопою:
То — море. Сдаётся, тут птицу, что в сказках зовут птах-горою,
Перун поразил, и гигантские перья, как мачтовый лес,
Рассыпавшись, заняли место в полсвода небес —

И остров плавучий из снегу покрыл голубую пучину:
Тот остров средь бездны — то облако! Мира одел половину
Мрак ночи угрюмой, что вышла на землю из персей его,
Ты видишь: увенчано огненной лентой чело у неё —

То молния! Станем тут! Бездна под нами. По этим стремнинам
Должны чрез неё пронестись мы на полном скаку лошадином.
Вперёд поскачу я: ты ж бич наготове и шпоры имей!

Исчезну я — ты под утёсы с их края смотри понемногу!
Увидишь — мелькнёт там перо: это будет верх шапки моей;
А нет — так уж людям не ездить той горной дорогой!