Архив стихотворений Адама Мицкевича

Пока о красоте я дочке напевал,
Мамаша слушала, сидел за книгой дядя;
Когда ж на сватанье намёк я делать стал,
Заговорили все, в глаза мне прямо глядя.

«А сколько душ у вас?» — расспрашивала мать,
Справлялся дядюшка о чине, о доходе;
Мои любовные интрижки все узнать
Служанка от слуги спешила на свободе.

Мамаша, дядюшка!.. Единственной душой
Своей владею я; Парнас — моё именье.
Пером своим доход я наживу большой,
А слава мне чины заменит, без сомненья.

Любил ли я? Вопрос подобный глуп вполне.
Могу ли я любить? То докажу на деле:
Ты, киска, брось слугу и вечером ко мне
В гостиницу тайком зайди-ка на неделе.

пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев

‎В Литве из всех поэтов один собрат Антоний
Держал в конюшне тройку, — лихие были кони!
О них ещё так живо теперь воспоминанье,
Что мог бы этой тройки я сделать описанье.
И нечего дивиться, что вечером вчера я,
Толкуя о прошедшем и старь перебирая,
Спросил: «А что же сталось, скажи-ка, с этой тройкой?»
И вот какой ответ мне дал баснописец бойкий:
«В судьбе её скрывалось загадочное что-то.
Чтоб отдохнули кони — хозяйская забота! —
Никто на них не ездил, их целый год кормили,
Но кони меж собою согласье позабыли
И грызлись постоянно как дикие задорно,
Хотя была конюшня удобна и просторна.
Я, наконец, их продал, и продал разным людям
Но — изменять решенье судеб напрасно будем! —
Запряг всю эту тройку кацап какой-то снова,
И кони, только с места — ржать начали сурово:
„Эй ты, хохол, потише! — заржал лезгинец гордый, —
Не фыркай прямо в нос мне, коль дорожишь ты мордой!“
Мазур ему на это: „Сам много позволяешь.
Полегче: двину так я, что разом захромаешь!“
Казак ярится тоже: „Ах, мужики, уроды!
Задам я вам обоим в конюшне у колоды“…
И взапуски вся тройка, не в силах удержаться,
Вдруг начала кусаться и бешено брыкаться.
Когда ж, свой кнут схвативши, кацап стегать их начал,
То так хохла, мазура, лезгинца озадачил,
Что кони усмирились… Как шёлковая стала
Вся тройка и галопом до станции скакала,
Так что едва возница остановить мог сани.
Лошадкам сена дали с овсом, и, после бани
Горячей, кони вместе по-дружески есть стали,
И словно меж собой они не враждовали.
Тут весь секрет открылся. Так кони уродились:
При отдыхе ругались, а под кнутом мирились».

пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев

Упита, некогда уездный город, ныне
Местечко жалкое, где глухо как в пустыне.
Одна часовня в нём, да хаты здесь и тут;
Где рынок был, теперь грибы одни растут.
Вал городской, где мост подъёмный находился,
Крапивою густой оброс и обвалился.
Развалины кругом; старинный замок срыт,
И там теперь корчма убогая стоит.

‎В корчме на отдыхе от скуки и без цели
Прислушивался раз к беседе я. Сидели
Там трое. Первый был поляк немолодой
С конфедераткою на голове седой;
Огромные усы; жупан — какого цвета
Он прежде был, решить довольно трудно это, —
Да сабля на боку. Моложе был сосед;
Во фрак из грубого сукна он был одет,
Покручивал свой чуб, то молча нагибался
И кистью сапога играл и улыбался,
То над причетником, что красный крест носил
И платье длинное, по-дружески трунил.
Четвёртый был жидок. К еврею обратился
Старик: «Гей! Белый свет ещё не провалился!
Нам трупами теперь пугать жида к чему?
Поверьте, кумовья, вы слову моему:
Лишь только попадёт Сицинский на кладбище,
Нас мёдом угостят… Не правда ли, дружище?»
Тряхнул жид бородой. Я слух насторожил.
Сицинский? Здесь? Сейчас о нём он говорил?
«О трупе, — молвил я, — каком вы говорите?
Какой Сицинский здесь тревожит вас в Упите?» —
Старик мне отвечал: «Всё расскажу. Эхма!
На месте, где теперь жидовская корчма,
Сицинский в замке жил как ма́гнат, и друзьями
Конечно окружён, был с сильными связями;
Имел приверженцев, к себе их привлекал
И как диктатор он на сеймиках блистал,
Где истинных вельмож осаживал бывало:
Однако и того ему казалось мало.
Всем начала колоть глаза такая спесь…
Тут сеймик подошёл и всполошился весь.
Меж тем как сам магна́т на выборах победы
Ждал для себя и звал всю шляхту на обеды,
Когда на сеймике сочли шары, тогда
Сицинский ни причём остался. Не беда!
И шляхту всю, как изверг первый в мире,
O scelus погубить решился он… O dirae!
Он дал обед. К нему все гости собрались,
От яств ломился стол и вина полились…
Но головы гостей отправленный напиток
Вдруг одурманил. В них сказался сил избыток;
Шум, крики, спор и брань, смешенье языков,
Сменились саблями удары кулаков;
И в диком бешенстве безумного обеда
Сосед неистово хлестал и бил соседа.
Но отравитель сам недолго ликовал.
Перуном был тогда убит он наповал.
Как тот Ajax copulo infixus acuto
Expirans flammas: так он был наказан люто!»
«Амин», — тогда сказал причетник. Эконом
Во фраке заявил о мнении ином
И, истину извлечь стремясь из глупой сказки,
Шутя доказывал, лукаво щуря глазки,
Что управляющий, с которым дружен он,
Который книгами всю жизнь был окружён,
О том Сицинском там упоминал не раз:
Он руки королю связал, сгубивши нас.

‎За этим эконом свой вывод сделал смело,
Что там не в сеймике, конечно, было дело,
Шло дело о войне… С кем? Трудно угадать:
Со Шведом, думали, иль с Турком воевать;
И короля тогда Сицинский как предатель
В Упиту заманил, где ждал уж неприятель.

‎Хотел он продолжать, но пана эконома
Причетник осадил: «Там только жди содома,
Где учит пономарь приходского ксёндза
И лезет к старикам молокосос в глаза.
Я знаю лучше вас факт многим неизвестный:
Не сеймик, не война гром вызвали небесный,
Безбожье — вот вина. Сицинский, говорят,
Приход ограбил свой, хотя и был богат,
Сам в церковь не ходил и чуждый снисхожденья,
Работать мужиков гонял и в воскресенье.
Хотя ему не раз епископ угрожал…
С амвона проклял! — Но Сицинский не внимал
И в праздник годовой, знать, с бесом хороводясь,
Когда обедня шла, велел копать колодезь.
Но тут-то и ждала безбожника беда:
Такая хлынула из-под земли вода,
Что все поля, где нивы колосились,
Все тучные луга в трясину обратились.
Его ж Сицинского тут убил небесный гром
Со всей его семьёй и сжёг огромный дом,
И окаянный труп земля принять не хочет,
Как прочих мертвецов, и червь его не точит
Нет места для него на кла́дбище, и он
Покоя мирного в сырой земле лишён.
Его уже не раз с кладбища похищали
И бросив труп в корчму, еврея им пугали».
Он смолк и — настежь дверь. За дверью виден был
Труп мертвеца; на всех он ужас наводил.
Как пара костылей торчали ноги; руки
Крест-накрест сложены, лицо с печатью муки,
И полусгнивший рот у мертвеца зиял,
И ряд его зубов наружу выставлял;
Но вообще мертвец напоминал живого
И словно избежал он тленья гробового.
Как с полотна картин старинных иногда,
Где краски выцвели и стёрлись без следа,
То там, то здесь как бы глядят из мрака
Фигуры бледные, но видные однако,
Так не согрет мертвец был жизненным огнём,
Но каждый бы узнал черты живого в нём.
Лишь стоило на них взглянуть, чтоб в содроганье
Придти. Лик мертвеца, как будто в наказанье,
Преступников живых всю дикость сохранил,
И зверства прежний дух в чертах его застыл.
По смерти виден был разбойник, страшный люду,
Напоминающий предателя Иуду.
Он плечи долу гнул и голову склонил,
Как будто бы позор к земле его давил,
Как будто бы его кто вытащил из ада,
Куда хоть силою душа вернуться рада.

‎Хотя вертеп, где был разбойничий притон,
Разрушит Божий гром иль люди, всё же он
По разным признакам зловещим или грустным,
Даст угадать, кто жил в вертепе этом гнусном.
По шкуре сброшенной змею мы узнаём;
Так и Сицинского узнал я в трупе том.

‎«Друзья! — воскликнул я. — Не нужно ссор и прений.
Он сделал не одно, но много преступлений:
Людей сведя с ума, вином их отравлял,
Опутал королей и край родной терзал».

‎Но что ж такое ты, народное преданье?
Ты правды искорка под пеплом, ты мечтанье,
Иероглиф немой — он говорит о чём? —
Ты надпись стёртая с потерянным ключом,
Минувшей славы ты оставшееся эхо,
Где рядом с правдой ложь, рассказ достойный смеха
Учёных… Но сперва, оставив этот смех,
Пускай ответствует учёных мудрый цех
И ясно объяснит, призвав на помощь знанье,
Нам — что такое все народные преданья?

пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев

Где хорошо живётся, там и отчизна. Кто же
Во сне всё то мог видеть, чело склонив на ложе,
Чем пользовался в жизни барон и наслаждался?
Имениями князя пришлец распоряжался
И в брак вступал с княгиней-вдовою, приносящей
В приданое два графства, все земли и блестящий
Великолепный замок, настолько знаменитый,
Что гости ежегодно с бесчисленною свитой
Из Англии, из Польши толпами наезжали,
Как будто чудеса их в том замке ожидали.

‎Так нечего дивиться, что, утром просыпаясь,
В пуху гагачьем нежась и словно в нём купаясь,
Барон, откинув полог индийский с кружевами,
Приветствовал луч солнца подобными словами:
«Где хорошо живётся, там и страна родная!»
И дёрнул ленту с кистью, так день свой начиная.

‎Тогда, как бы по взмаху жезла волшебниц, стройно
Вошла в покой фаланга нарядных слуг, спокойно
Беззвучно разместившись и в ожиданье дела
У самого порога как бы окаменела:
По выраженью только лица и глаз казалось
Понятным, что приказа покорно дожидалась.
Немецкая прислуга во фраках и манжетах
И в башмаках как будто лишь в первый раз надетых.
Тот с зеркалом, тот бритвы припас… Барон в постели
Приподнялся, и слуги к барону подлетели.
Несли пажи сорочку из белого батиста;
Когда ж барон облёкся в бельё, два камериста
Накинули на плечи ему халат расшитый
Цветами, словно роза, по ткани глянцевитой;
Свой день барон встречает всегда в таком халате.
Надев его — все знают — он хочет встать с кровати,
И, перед ним согнувшись, тогда, как по удару
В ладоши, два лакея приносят туфель пару
Из красной мягкой кожи марокской, с золотою
Звездой на туфле каждой. В ту обувь с быстротою,
Легко, как птицы в гнёзда, всегда нога входила
И по ковру, как по льду коньки, она скользила
К столу, где уже кофе дымясь готово было.

‎Лил камердинер кофе. Как статуя живая
Араб ждал с свежей трубкой и с фитилём зажжённым,
По первому же знаку он с чубуком сажённым
Склонялся пред бароном, фитиль свой раздувая.
Как на чалме турецкой в волнистых складках шали
Каменья дорогие на янтаре сверкали,
А сзади в то же время слуга-цирюльник живо
Барона стриг, гребёнкой причёсывал красиво,
Помадил жирным маслом, чтоб не были так жёстки
И глаже стали кудри, а чтоб не сбить причёски,
Обвязывал фуляром всю голову у пана
Узлом, напоминавшим подобие тюльпана.

‎Барон курил, пуская дым трубки на досуге
То в потолок покоя, то в нос своей прислуге.
Угадывая волю его, она склонилась
И вышла в те же двери, в которые явилась.
Барон один остался, пуская дым волнистый
То ко́льцами большими, то струйкою душистой.
Барон один остался, и мысль его, казалось,
В дыму том ароматном блуждала и терялась.
До янтаря касаясь устами, вероятно,
Он сильно был рассеян и бормотал невнятно,
Несвязно так, что если б мы слух насторожили —
Отрывистые фразы понятны б мало были.
Так, например, шептал он: «Где лучше нам живётся,
Там и отчизна наша, наш дом…
Нет лучше дома…
Что слава! Хлеб нам нужен, а слава — развлеченье!..
Несчастье умудряет! Живи, пока живётся;
А там пускай мир целый вверх дном перевернётся!»
Так он шептал, дав волю словам неуловимым,
Которые сливались с густым табачным дымом.

‎Мечтания барона нарушил мрак: затменье
Как будто бы настало для солнца в то мгновенье.
Две маленькие ручки, — барон узнал те ручки —
Негаданно закрыли ему глаза как тучки.
Он выпустил невольно из губ янтарь, сверкавший
От перлов драгоценных и на ковёр упавший.
Прижавши руку к сердцу с комической тоскою
И над собой махая слегка другой рукою,
Как иногда на муху иль бабочку мы машем
И отгоняем прочь их в саду фуляром нашим, —
Барон тяжёлым вздохом прервал своё молчанье,
И речь его звучала как комара жужжанье:
«Ах, если это счастье мои закрыло очи,
Принявши образ мрака, — пусть вечно длятся ночи,
А если это волны, что в бездну низвергают,
Так ласково и нежно в ничто нас обращают,
Пускай умру сейчас же как свечка потухая!..»
И голову всё ниже склонял барон, вздыхая.
Тогда одна из ручек мешать не стала глазу;
Барон, как бы очнувшись от обморока, сразу
От тьмы освобождённый, присматривался к свету,
И пред собой увидел смеясь в минуту эту
Он стройную фигуру, которая стояла
Как королева ночи вся в чёрном. Оттеняла
Такого ж цвета шляпка лицо её. Стан тонкий
Рельефней выставлялся под чёрной амазонкой —
Костюм знакомый дамам немецким и доныне.
В руке княгиня — это была сама княгиня —
Держала хлыст, который служил ей развлеченьем,
И грызла рукоятку с алмазным украшеньем.

‎Когда так забавлялся барон, слуга с докладом
Вбежал: «Гофрат с визитом пожаловал к вам на дом»…
Затем в дорожном платье с бичом в руке явился
Полсотни лет проживший мужчина, поклонился
И дружески, небрежно кивнувши головою,
Пожал барону руку. С поспешностью живою
Барон придвинул гостю одно из мягких кресел
С поклоном; гость вторично поклон ему отвесил.
Уселись оба молча. Барон распорядился,
И камердинер тотчас безмолвно устремился
В тот угол, где стояла из трубок пирамида,
И чубуки торчали различных форм и вида.
Чубук проворно выбрав в два локтя с половиной,
Слуга, привычный к делу такому, в миг единый
Набил для гостя трубку, сам закурил, с поклоном
Поднёс её гофрату и скрылся.

‎Гость с бароном
Без слов сидят и курят. Друзья при каждой встрече,
По нраву, по привычке всегда скупясь на речи,
Понять один другого умели очень скоро,
Не прибегая вовсе к словам для разговора:
Не звуками одними — к чему же утруждаться? —
Но и табачным дымом мысль может выражаться.

‎Гофрат, в себя вбирая густые клубы дыма,
Его фонтаном кверху пускал неутомимо;
Барон напротив правил совсем других держался —
Рот широко открывши, всю комнату старался
Густым наполнить дымом, как будто делал дело,
И облако, казалось, тогда над ним висело.

‎Гость сильно изумился. Короткий сделав роздых,
В себя всей силой лёгких вбирая свежий воздух,
Он дунул так, что разом дым синий расступился.
Тогда в пространстве чистом вновь потолок открылся
Как голубое небо, когда его лазури
Не затемняют тучи весною после бури.
Исполнив эту штуку, гофрат слегка нагнулся,
Схватив чубук свой длинный, вновь сильно затянулся
И, дымом рот наполнив затяжкою одною,
Шар выпустил огромный в арбуз величиною,
Который тихо, плавно стал кверху подниматься.
Однако, не желая никак в долгу остаться,
Барон пустил вдогонку за первым шаром новый
Шар маленький, но быстро достичь его готовый;
Когда ж они столкнулись, то оба величаво
Поплыли вновь, налево — один, другой направо.

‎Улыбкой поощривши подобный фокус ловкий,
Гофрат сам затянулся с особенной сноровкой
И рот раскрыл: в нём долго дым скопленный клубился,
Сгущался постепенно, волнами расходился
И вырвался наружу, в единое мгновенье,
Кольца принявши форму, повиснув без движенья
Над головой барона: вот-вот дым расплывётся, —
Но за кольцом барона ещё кольцо несётся,
За ним другое, третье, слетает с уст гофрата,
И каждое проходит чрез своего собрата.
Потом все эти кольца между собой слилися
И конусообразной фигурой разрослися…
Невольно содрогаясь, барон наш изумлялся,
Смотрел, но просто верить глазам своим боялся,
Что посреди германцев искусник есть подобный,
Который восхитил бы курильщиков Китая, —
Но сам желая фокус проделать бесподобный,
Барон тот конус
…

пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев

За морями, за долами в старину был славен чудный
Край цветущий и обильный, рыбный, хлебный, многолюдный,
Где король могучий Бобо храбрым воином считался
И кудесником при этом втихомолку назывался,
Почитаемый народом и толпою приближённых,
И другими королями близких стран и отдалённых.
Посреди своих сокровищ, не скупясь на них, конечно,
Жизнью пользовался Бобо — праздно, весело, беспечно;
Спать ложился с петухами, поднимался поздно с ложа,
Пил и бражничал немало, на охоту ездил тоже,
По своим владеньям рыскал постоянно по безделью
И дворцов построил триста шестьдесят шесть с тою целью,
Чтобы в них попеременно ночевать день каждый, — словом
От начала мирозданья под небесным нашим кровом
Никогда на белом свете, сомневаться в том смешно бы,
Не бывало и не будет короля счастливей Боба.

‎Не имел он сына, — видно, так уж боги пожелали —
Лишь была у Боба дочка и носила имя Ляли,
Чудным разумом и чудной красотою отличалась,
Но хотя она красивей и разумней всех считалась —
В свете не было несчастней королевны бедной этой.
Родилась ли Ляля в чёрный год, под скверною планетой,
Иль её околдовали при посредстве чар — не знали
Ничего об этом люди и различно толковали,
Но вполне всем было ясно, что ей жизнь не улыбалась,
Что горючими слезами Ляля часто заливалась.
Да и как ей можно было не тужить, в тоске рыдая:
Женихам не полюбилась королевна молодая.
Королевичи из дальних городов к ней приезжали,
И князья-соседи тоже королевну посещали,
Все едва увидя Лялю приходили в восхищенье,
Но никто из них однако ей не делал предложенья.

‎Время шло меж тем; напрасно Ляля свадьбы поджидала
И, мечтая о замужстве, с грустью тайною вздыхала;
Потеряв надежду мужа рода царского дождаться,
С знатным подданным была бы рада Ляля обвенчаться;
Через тётку, через дядю женихов себе искала
И троим поочерёдно руку, сердце предлагала.
За такую милость всякий низко кланялся, однако
Изловчался извернуться от негаданного брака.
Тот доказывал, что, прежде совершения обряда,
Известить своё семейство о своей женитьбе надо
Да к родителям поехать попросить благословенья,
И — взнуздав коня, поспешно королевские владенья
Покидал, и уже больше в край родной не возвращался;
А другой, хотя жениться непременно обещался,
Но, — отца похоронивши, — попросил отсрочки краткой.
Траур кончился, явились к Ляле дру́жки, но украдкой
Молодой как в воду канул, и его не отыскали.
Так, найдя предлог удобный, женихи все отставали
И скрывались от невесты всякий раз поодиночке,
Отдавая справедливость королевской чудной дочке,
Толковали, что их панна восхищала и пленяла:
Но, как к будущей супруге, сердце к Ляле не лежало.
Почему? — Не знают сами, — им, по правде, это странно:
Все достоинства имея, хороша, богата панна
И в придачу — королевство!.. Соблазнительное дело!
Но никак с рассудком сердце согласиться не хотело. —
Потому так относились женихи к ней, что в то время
Притворяться не умело человеческое племя;
Не могло понять такого преступленья, святотатства,
Чтоб на девушке жениться не любя, из-за богатства,
Погубив два сердца разом навсегда, без состраданья.
Потому предпочитали женихи идти в изгнанье,
Чем владений королевских без любви жены добиться,
И скорее соглашались даже с родиной проститься,
Чем бездушно на немилой, не любя её, жениться.

‎Время шло, да шло… Напрасно Ляля свадьбы поджидала,
И, мечтая о замужстве, с грустью тайною вздыхала:
«В мире каждая девица из простого даже круга,
Мужика ли, пастуха ли, а найдёт себе супруга,
И детей имеет; мне же горький жребий достаётся:
Без детей, без мужа верно коротать весь век придётся.
И никто не пожалеет, не поймёт души тревогу
И не станет ежедневно за меня молиться Богу!..»

‎Сумасбродная однажды мысль пришла печальной Ляле:
«Выйду я за поварёнка, что бы там ни толковали!»

‎Как нарочно в это время, из деревни прямо взятый,
Под окном кастрюли чистил парень грязный и лохматый.
«Эй, послушай, поварёнок, подойди-ка на два слова.
Я тебя счастливым сделать на всю жизнь твою готова.
Но, сперва кастрюли бросив, к роднику ты отправляйся,
Смыть с лица всю грязь и сажу хорошенько постарайся
Да и руки вымой тоже, а тебя здесь буду ждать я.
Дам тебе, когда вернёшься, мальчик, праздничное платье,
Шляпу с перьями получишь и серебряные шпоры
И кошель с рублями — словом, всё что нужно: все уборы.
Купишь в городе коня ты — это первая забота —
И прискачешь в королевский замок, в главные ворота,
Где, себя назвавши князем, должен ты к отцу явиться,
Я ж устрою так, что зятем он тебя назвать решится».

‎В дрожь и холод поварёнка от таких речей бросало,
А потом как пласт упал он, перепуганный немало,
И вопил, слезам дав волю: «Ах, зачем ты, королевна,
Шутишь так над парнем бедным!» Отвечала Ляля гневно:
«Поварёнок глупый, разве ты не можешь догадаться,
Что печёные голубки сами в рот тебе валятся?
Лучше всё беспрекословно исполняй, что мне угодно,
А не то об этом будешь сожалеть всю жизнь бесплодно».
— «Ах! — воскликнул поварёнок. — Мне ль за это дело браться?
Не могу я, если б даже и хотел повиноваться.
Ты не знаешь, как живётся сироте почти с пелёнок,
И не ведаешь, что должен делать каждый поварёнок:
В лес ломать сухие ветви отправляйся спозаранку,
Собери в одну их кучу и потом, подняв вязанку,
На спине домой тащи их через силу еле-еле
И к земле в дугу пригнувшись. — При таком тяжёлом деле
Перестал расти я скоро, не похож на человека,
Как забитый жеребёнок, я совсем почти калека,
И когда бы ко двору я на коне лихом примчался,
Я бы карликом ничтожным и смешным всем показался».
— «Это дело поправимо, — королевна отвечала, —
Ты скажи, что происходишь из страны такой (читала
Я о ней в старинных книгах), где все люди — невелички,
Люди — карлики по росту, что у них другой нет клички,
И что в той стране далёкой, сын любимый короля ты.
Велики иль малорослы, стройны станом иль горбаты —
Короли между собою равны все на белом свете».
— «Дорогая королевна, посмотри на руки эти
И на всю мою фигуру… С толку я собью кого же?
Мне к лицу ли наряжаться как какой-нибудь вельможа?
День и ночь вертеть обязан я на вертеле жаркое,
Подгорел сам как жаркое: дело делая такое,
Чищу вечером кастрюли, горькой участи покорный,
С рук сошла полуда словно, и вся кожа стала чёрной!»
— «Не беда, — сказала Ляля, ножкой маленькой затопав. —
Объяви, что королевич ты из царства эфиопов,
Где от солнца загорают люди все, как мне известно.
Короли между собою равны в мире повсеместно».

‎Слыша это, поварёнок прикусил язык свой разом,
У него от изумленья словно ум зашёл за разум,
На себе рвал волоса он, то ломал безумно руки,
То скрипел зубами, будто грыз орехи, ради скуки,
Плакал громче всё и громче, и слезами заливался
И, пугая Лялю, громко наконец расхохотался.
…

пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев

пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев

«По указу Его Львиного Величества,
‎Данному в Вертепске (местожительство
Короля, по нездоровью там живущего)
Как помощники монарха всемогущего,
‎Мы, министры, состоящие
При особе королевской, настоящее
‎Приказание спешим оповестить:
‎Первый пункт. Избрать для депутации
Представителей звериной нашей нации
‎И всем избранным животным объявить,
Чтоб в Вертепск они немедленно отправились,
‎И Его Величеству представились
‎С выраженьем чувств их верноподданных,
‎Им самой природою преподанных,
‎Королю всех благ на свете пожелав,
‎Дабы долго жил он и был здрав.
‎Пункт второй. Все депутаты оные,
Столь почётным полномочием снабжённые,
‎Жирными должны быть обязательно,
И сие исполнить следует старательно. —
Дан апреля первого числа
‎В королевском летнем помещении.
А за сим, в избежанье зла
И оберегая каждого посла,
Постановлено ещё распоряжение:
‎На проезд со всех концов страны
‎Вплоть до места назначения
‎Для себя послы взять па́спорты должны
Из Секретной канцелярии. — Да ведают
Все и нашему велению последуют:
‎Пусть никто к послам не прикасается.
Их царапать и кусать не дозволяется
‎Никому в дороге — ни полиции,
Ни вельможам, ни чиновникам юстиции».

‎Исполнить торопясь
‎Вышеозначенный указ,
‎На выборы сошлись без прекословья
‎Бараны и ослиное сословье;
‎За ними приплелись
‎И все другие звери,
‎Известные, по крайней мере.
‎Одни лисицы только уперлись,
‎От выборов воздерживаясь ловко.
‎Чем объясняется подобная уловка?
‎Проговорилась так на этот счёт
‎Одна лиса-плутовка:
‎«Следы зверей уже не первый год
‎Я изучаю строго.
‎И вот что нужно нам принять в расчёт:
Следов, направленных к монарху, очень много,
‎Но от него обратного следа
Ещё никто из нас не видел никогда».

Я пел всё о любви средь круга своего;
Тем нравилось, а те тайком произносили:
«Что он вздыхает всё? Ужели ничего
Иного он ни петь, ни чувствовать не в силе?

‎Он в зрелых уж летах: подобный пыл его —
Одно ребячество». — Иные же спросили:
«Дар песен от богов дан разве для того,
Чтоб нам лишь о себе поэты голосили?»

‎Великомудрый суд! — Алкееву схватил
Я лиру и на лад урсинский возгласил,
Глаголом выспренним, — глядь! Слушателей нету!

‎Рассеялись они; их гром мой изумил;
Я ж струны оборвал и лиру кинул в Лету.
По слушателям быть назначено поэту.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Мой друг, для нас что могут разговоры значить?
Что я так чувствую — к чему мне говорить?
Когда нельзя всю душу в душу перелить,
К чему в словах ее дробить и тратить?
Еще до слуха и до сердца не касаясь,
Слова уже остынут, с уст моих сдыхаясь.

Люблю, люблю тебя! сто раз я повторяю;
Ты сердишься, и хочешь ты бранить
Меня, что я любви моей совсем не знаю,
Ни высказать, ни выразить, ни в песнь излить,
И будто в летаргии не имею силу
Иной дать признак жизни, как сойти в могилу.

Мой друг, уста скучают тщетным излияньем,
А я хочу мои уста с твоими слить,
Хочу с тобой биеньем сердца говорить,
Да вздохом только, да лобзаньем,
И так проговорю часы, и дни, и лета,
И до скончания и по скончанье света.

пер. Николай Платонович Огарёв

О, милая моя, к чему нам говорить,
К чему, с тобой любовь и чувство разделяя,
Души моей в тебя нельзя мне перелить,
На мёртвые слова её не раздробляя!
Какая ж польза нам в безжизненных словах,
Что стынут в воздухе и вянут на устах?

«Люблю тебя, люблю!» — готов твердить всегда я.
К чему ж краснеешь ты, взор обратя ко мне?
Увы, я не могу, любовию пылая,
Её ни выразит, ни высказать вполне,
И как в летаргии я не имею силы
Хоть признак жизни дать, чтоб избежать могилы.

Я утомил уста лобзанием напрасным,
Желая сплавить их с твоими навсегда,
И говорит хочу биеньем сердца страстным
И вздохами — и ты поймёшь меня тогда;
И век так говорить, пока жизнь длится эта —
До самого конца и по кончине света.

пер. Мемнон Петрович Петровский

Прекрасный пол! О где ты, век златой? О где вы,
Дни чудные, когда за полевой цветок,
За ленту алую — сдавалось сердце девы,
И перед милою быть сватом голубь мог?

‎Теперь дешёвый век, и нежный пол — дороже.
Той золото даю: нет! Гимны ей слагай!
Той сердце предлагал: отдай и руку! Боже!
Ту пел и славил я: богат ли? Отвечай!

‎О Данаиды! Я кидал (несчастный грешник!)
Святыню в бочку вам; при гимнах, при дарах,
Я сердцем жертвовал, расплавленным в слезах.

‎И вот я стал скупец из мота, стал насмешник
Из агнца! Хоть служить ещё готов я вам
Дарами, песнями — души уж не отдам!

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Так сердце своё у меня отняла ты?
А впрочем едва ли его я имел.
Иль — совесть?.. А он-то?.. Иль требуешь платы?
За золото разве тобой я владел?

‎А всё же недаром: в сердечные траты
Входил я; души я своей не жалел;
Все ласки твои окупил; — и могла ты
Меня оттолкнуть? Знать, таков мой удел!

‎Теперь открываю свои побужденья:
Ты гимнов хотела; — а что они? Дым.
Что вирши? — Для них-то ты счастьем моим

‎Играла? Но нет — не продам вдохновенья, —
И имя твоё лишь бы вспомнилось мне —
Где таяли рифмы — замёрзли б они!

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Как милым быть гостем — хочу я поведать
Совет мой: рассказом укрась свой визит,
Что там-де танцуют, там сели обедать, —
Хлеб дёшев, — дождливое время стои́т.

‎Коль двое в салоне тут — гость и хозяйка,
Смотри наблюдая: каков их привет?
И всё ли на месте? И их туалет
В порядке ли полном?.. Она… замечай-ка!..

‎Смеётся, но нехотя; он достаёт
Часы из кармана и смотрит лукаво,
Учтив, но в глазах-то заметна отрава, —

‎Вставай и «прощайте» скажи; твой черёд!
Желаю-де весело жить вам и здраво. —
Когда ж ты их вновь посетишь? — Через год.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

К Д. Д.

Вошёл лишь и с нею успел я два слова
Промолвить — звонок! — и ливрейный (тут хам
С докладом: «Визит!..») Чу! Звонят уже снова;
Один — из ворот, а другой — к воротам.

‎При входах всех волчьи я вырыл бы ямы,
Устроил капканы по всем тут местам;
А это не в помощь — за Стикс бы я самый
Ушёл, окопался б, и спрятался там.

‎Докучник сидит: смерть душа моя чует,
Казнится, мгновенья последнего ждёт,
А он всё о рауте вчерашнем толкует!

‎Вот — взял он перчатки… вот — шляпу берёт!..
Я ожил; — мне снова дух жизни дарован:
Что ж? — Вновь он уселся!.. Сидит, как прикован.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

О, милая! Поверь, мои воспоминанья
Смущает часто страх невольный за тебя,
И я боюсь, что ты, уставши от страданья,
Страдаешь и теперь, терзаясь и любя.

‎Чем виновата ты, что создана прекрасно,
Что я любил твой смех, что взгляд твой жёг меня?
Не знали сами мы, что в страсть игра опасна;
Бог слишком много дал нам чувства и огня.

‎Почти всегда вдвоём, не нарушая долга,
С кипучей страстью мы боролись долго, долго,
Хоть были молоды, и в нас кипела кровь,

‎А ныне, о Творец!.. — у Бога не прощенья
В слезах теперь молю, свершивши преступленье, —
Молю, чтоб отстрадав, не мучилась ты вновь.

пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев

Неволя в первый раз меня лишь веселит:
Я на тебя гляжу, а лба не тьмит мне туча;
Я мыслю о тебе, а мысль моя — летуча;
И вот — люблю тебя, а сердце не болит.

‎Не раз я признавал за счастье миг разгула,
Не раз в пылу и то за счастье принимал,
Что слово сладкое кокетка мне шепнула, —
Но, взыскан счастьем, его я проклинал.

‎Тех мнимых ангелов, когда любил я много,
Как много лил я слёз в мучительном огне!
Теперь… теперь о них и вспомнить больно мне.

‎С тобой лишь счастлив я, — молюсь и славлю Бога
За то, что Он так благ: послал тебя мне Он —
Тебя, кем я Ему молиться научен.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Ты в очи мне глядишь, вздыхаешь ты: напрасно!
Во мне — змеиный яд. Прочь! Осторожна будь!
Побереги себя! Доверчивость опасна.
Ты увлекаешься. Спеши уйти! Забудь!

‎Одну ещё люблю я добродетель страстно:
То — искренность; так знай, что мне ты сыплешь в грудь
Лишь искры адские. Я гибну: это ясно.
Зачем же ангела мне в жребий свой втянуть?

‎Я наслаждаться рад, но обольщать не стану
Из гордости. Дитя! Я — пересохший злак.
Ты только расцвела, а я давно уж вяну.

‎Твоя обитель — свет, моя — кладбище, мрак.
Так вейся ж, юный плющ, вкруг тополей зелёных,
Дав место терниям при гробовых колоннах!

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Жалок тот, чьё сердце безвзаимность губит;
Жалче тот, чьё сердце злая скука гложет;
Но по мне всех жалче, кто совсем не любит
Иль любви минувшей позабыть не может.

‎Ветреной кокетке в ласке он откажет,
Видя идол новый, взглянет староверцем;
Ангела ж коль встретит, то опомнясь скажет:
«Как к его стопам мне пасть с поблеклым сердцем?»

‎Там он презирает, тут себя винит он;
Дев земных он гонит, от богинь бежит он;
В нём, простясь с надеждой, сердце каменеет,

‎И как разорённый храм оно в пустыне —
Рушится и гибнет: жить в его святыне
Божество не хочет, человек не смеет.

Неман, родная река моя! Где эти воды,
Что я черпал когда-то в бессильные горсти бывало,
На которых потом ещё в дикую глушь уплывал я,
Ища неспокойному сердцу прохлады свободной?

‎Здесь Лаура, глядяся с восторгом на образ свой чистый,
Любила плести свои косы и их убирала цветами,
Здесь образ её, нарисованный в лоне волны серебристой,
Молодой и влюблённый, не раз омочил я слезами.

‎Неман родной мой, где этих источников след,
А с ним столько счастья, надежды так много?
Где милые игры младенческих лет?

‎Где лучшие бурного века тревоги?
Где Лаура моя? Где друзья мои тоже?
Всё прошло, отчего ж не пройдут мои слёзы!

пер. Иннокентий Васильевич Фёдоров

Ханжа нас бранит, а шалун в легкокрылом
Разгуле глумится, что двое в стенах —
Ты — с юностью нежною, я — с моим пылом —
Сидим мы: я — в думах, ты — в горьких слезах.

‎Я бьюсь с искушеньем, хоть бой не по силам,
Тебя же пугает бряцанье в цепях,
Которыми рок приковал нас к могилам:
Как знать тут, что деется в наших сердцах?

‎Что ж это? Удел наслажденья иль муки?
Приникнув к устам твоим, сжав твои руки,
Могу ли удел свой я мукой назвать?

‎Когда ж нам приходится тяжко рыдать
В минуту свиданья пред веком разлуки —
«Вот, вот наслажденье!» — могу ль я сказать?

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Весь день я просидел в беседке у порогу…
«Ты ль это, милый друг? О, сжалься надо мной!
Откуда поздно так?» — «Едва нашла дорогу,
При блеске месяца бродя в глуши лесной!» —

«Позволь поцеловать трепещущую ногу!
Я слышу ты дрожишь» — «Боюсь вечерней тьмы
И шелеста листов… Виновны видно мы,
Когда я чувствую волненье и тревогу!» —

«Нет! В очи мне взгляни; взгляни — моё чело
Как небо южное безоблачно-светло!
Нет! Преступление таким не смотрит взором!
Далёкий от тебя, я только разговором

Тебе передаю заветные мечты,
Молитву лепечу и замираю снова,
Любуясь на тебя, на ангела земного,
Как будто ангелом небесным стала ты!»

пер. Николай Васильевич Берг