Архив стихотворений Адама Мицкевича

Когда лишь призрак мой тут среди вас сидит,
Глядит вам всем в глаза и громко говорит,
Душа моя тогда далёко, ах, далёко,
Скитается, полна упрёка, ах, упрёка!

‎Есть край родной, где мысль познала божество,
Где сердца моего бесчисленно родство:
Мой край чудеснее, чем тот, что пред очами,
Родня милей всех тех, кто породнился с нами…

‎Туда я от трудов, заботы и забав
Бегу, под елями высокими скрываюсь,
Лежу там в густоте благоуханных трав,
За насекомыми и птичками гоняюсь;

‎Любуюсь, как с крыльца красавица идёт
К нам в лес: по зелени лугов она порхает,
Купается в волнах хлебов как в лоне вод,
И утренней зарёй с высот для нас сияет.

Элегия

Бывало, как настать был должен этот час,
От циферблата ты не отводила глаз,
И мнилось, стрелку тут, что шла с обычной ленью,
Ты взором нудила к быстрейшему движенью;
Твой напряжённый слух сквозь общий шум готов
Был уловить вдали мой шорох, звук шагов;
День состоял тогда из одного лишь часу:
Я в память врыл его глубоко — для запасу,
И помню: билась грудь в течение его
Сильней — не у меня лишь только одного!
Вкруг часа этого, стремясь к нему сердечно,
Как Иксион вращал свою я душу вечно:
Пока он не пришёл — весь день его я ждал;
Прошёл он — целый день о нём я размышлял,
Припоминая всё, и что, и как тут было;
Всем, каждой мелочью тут сердце дорожило;
Каков приём был твой? Как начат разговор?
Как горькое словцо ввернулось: вышел спор —
Размолвка — и потом — блаженство примиренья!
Причина моего порою огорченья
Была в глазах моих мгновенно прочтена;
Коль просьбы я имел — одна упреждена,
Другая с языка слететь не успевала:
Я только начинал — ты кончить не давала…
«Ну — завтра», — думаю, а завтра тоже вновь.
Подчас я, раздражён, сердито морщил бровь,
И вмиг улыбкой был твоей обезоружен; —
Порой, когда тебе был гнев мой обнаружен,
Ты вспыхивала тожь — и я у милых ног
Просил прощения. Я в памяти сберёг
Твой каждый беглый взгляд и слов твоих все звуки,
Все наши общие и радости и муки, —
И жадно зрением душевным углубясь
В картину прошлого, дрожу я, как подчас
Дрожит над грудами своих сокровищ милых
Скупец, что видом их насытиться не в силах.
Тот час… им прошлое от будущего я
Отрезал; — начал им я в сфере бытия
Дни лучшие свои, да им и кончил тоже
Те дни, что были мне всех прочих дней дороже.
Мне в ткани жизненной, под грязной суетой,
Тот час единою был нитью золотой,
К которой червяком прильнув, я обмотался
Сам ею весь кругом — и так навек остался.
Теперь… светило дня на том же месте вновь; —
Бьёт тот же самый час… Но где ж твой взор, любовь
И мысль твоя? Теперь — рука твоя готова
Жать руку — не мою; теперь к челу другого
Ты прикасаешься устами; грудь твоя,
Грудь, где ответному внимал биенью я,
Биением своим ответствует другому. —
И если б довелось удару громовому
Меня перед твоим порогом поразить —
Быть может, с ним тебя ему б не разделить!

Уединение! Тебя презрев, покинул
Я в этот самый час. Срок заблужденья минул —
И возвращаюсь вновь к твоей святыне я:
Так отвлекается приманками дитя
На миг один — к чужим, но вскоре средь рыданий
Вновь тянется к своей кормилице иль няне.
Я каюсь. Счастия приманка так сильна!
Хоть знаешь наперёд, как любит лгать она,
А увлекаешься. Быть может, и заглохнет
Негодный пламень тот! Тех слёз и след осохнет!
Надеюсь — время мне поможет: в день из дня
Скреплюсь я, гордое молчание храня…

Надежды дальние!.. Хочу искать забвенья
Я в поле, в воздухе, средь водного движенья, —
Погода так ясна!.. Зачем же я нейду?
Дверь скрипнула: от ней посланника я жду,
И, мнится, уж глаза склонил я над строкою,
Начертанной слегка изменницы рукою. —
Не знаю сам — зачем? — часы свои я взял,
Взглянул, — рванулся вдруг — и у порога стал:
Ах! То заветный час! Привычка!

‎Так, кто гробу
Был должен уступить любимую особу,
Сквозь горесть тяжкую и вечный траур свой
Вдруг увлекается обманчивой мечтой
И, позабыв на миг о бедственной потере,
В привычный час спешит к её жилищу, к двери,
Бежит… вот добежал… ступил через порог
И вдруг очнулся… Ах! — и хлынул слёз поток.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Любимец ангелов — я много их встречал;
Их глазок много мне как звёздочек мелькало, —
‎И, утопающий, бывало,
Я много ручек их прелестных пожимал,
‎Но сердце сердца не встречало.
В те годы, не щадя для милых ничего,
‎Рукою щедрою немало
‎Я выдал сердца своего
‎Как юный мот, в теченьи часа
Готовый вынуть всё из своего запаса,
‎И ничего потом они —
Должницы милые — не возвратили мне.
Кто ж обвинит меня, что испытав потерю,
‎Я скуп и осторожен стал?
Прощайте, ангелы! Теперь уж я не вверю
‎Вам свой последний капитал.
Я, взяв из кладовой всю долю остальную,
Всё в землю врыть готов. Прочь траты! Старость чую,
‎Не то — лишённому всего уже вполне
‎Пришлось бы нищенствовать мне.
Нашёл я ангела, которого упрёку
Я не подвергнул бы… Вменив платёж в закон,
Всё выплатил бы он, и с лихвою, и к сроку,
‎Нашёл я: в небе он.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

«Вдруг покидая своих земляков,
‎Как ты спешишь оттолкнуться,
Бедный моряк, от родных берегов,
‎С тем, чтоб уж ввек не вернуться!

Поднял при этом ты очи свои;
‎Радость лицо осветила;
Редкая гостья — улыбка — твои
‎Снова уста посетила.

Медлят другие, сбираясь в отъезд; —
‎Глядь! На ладье уж ты зыбкой.
Можно ль от счастья, от милых нам мест
‎Рваться — ещё и с улыбкой?» —

«Видел я, знаю, — ответил моряк, —
‎Что в этом крае творится;
Видел… а что? Ни единый земляк
‎Тем бы не мог усладиться.

Видел я доблесть мужскую — в тисках.
‎Тьму — в головах у народа,
В умниках — алчность, а в женских сердцах —
‎Мелочи разного рода.

Счастье?.. Увы! — Волн с приливов морских
‎Вверилась часть остальная
Мыслей и чувств и желаний моих
‎Лодке родимого края.

Счастлив я мог ли же быть, наперёд
‎Чуя, что бурей соседней
Парус последней ладьи изорвёт —
‎Лоскут надежды последней?»

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Спят мудрецы. В упоеньи гордыни холодной
Только уснули — вдруг будит их говор народный,
Будто бы Бог воплотился и по свету ходит,
Будто о небе с людьми Он беседы заводит.
«Дерзкий! Убьём Его! Он — возмутитель, — вскричали, —
Ночью убьём, чтоб народа толпы не мешали».

Вот мудрецы при светильниках ночью вскочили
И на лже-мудрственных книгах умы изощрили —
Разумы крепкие, словно мечи из булата;
С ними слепая ватага их школы подъята:
Бога ловить понеслись; в ополченьи на Бога
Вождь их — предатель; пряма, но ужасна дорога.

«Ты ль здесь?» — на Сына Марии они закричали.
«Я», — Он спокойно вещал: мудрецы бледны стали,
«Ты ль это?» — «Я» — и наёмники вмиг удалились,
В трепет пришли мудрецы и во прах преклонились;
Видят, что Бог не карает, а только стращает,
Встали; преступную ярость испуг поощряет.

С Бога сорвали покров, и сверкая очами,
Тело его поражали кощунства бичами,
Копьями разума Божие сердце пронзали;
Он же молился за них, — и когда низлагали
Гордость в могилу его — вышел исполненный силы
Он из души мудрецов, полной тьмою могилы.

Злость мудрецов при таком погребении Бога
Пир свой свершила. В природе возникла тревога!
Мир задрожал, но свод неба спокоен остался:
Люди! Бог жив — Он в душе мудрецов лишь скончался.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

В потёмках попирал стопою я несмелой
Гебеновый паркет. Она, в одежде белой,
Передо мной идёт; и я за ней слежу:
Как звёздочка она ведёт меня… Вхожу…
Где я? Иль переплыл я через воды Леты?
Иль Геркулана здесь передо мной скелеты?
Гигантской мумии я вижу ль здесь черты?
Нет! Весь тут древний мир, веленью красоты
Покорный, на её властительное слово,
Из праха поднялся, хоть и не ожил снова.
Волшебный этот мир — из мозаики весь.
Искусства образец — обломок каждый здесь,
Величья памятник.

‎Нога моя боится
На камни наступать: мне в них святыня зрится.
Вот — дивный барельеф! И у моих здесь ног
Из камня этого выглядывает бог!
В несвойственной ему теперь являясь сфере,
Он гневен на людей, в обиду древней вере
Здесь попирающих ногами лик его,
И, чувствуя весь гнёт позора своего,
Он ненавидит их, оков своих стыдится
И, кажется, готов от взоров затаиться
В той глыбе мрамора, откуда в мир людской
Был вызван некогда ваятеля рукой.

Здесь кистью и резцом украшенный на диво
Я вижу саркофаг; — он царский прах ревниво
Был должен укрывать, чтоб доступа глазам
Тут дерзким не было, — и саркофаг тот сам
Теперь едва ль не прах: ему нужна гробница. —
Что это?.. Голова колонны! Отвалиться
Ей было суждено от тела своего
И, в искажении, лежать здесь без него
Разбитой чашею, у ног, под слоем пыли,
Подобно черепу, что тлеет на могиле.

А тут — от старости уж еле на ногах —
Какой-то обелиск, возникший в тех местах,
Что были некогда отчизной Мицраима,
И надпись чудная на этом камне зрима:
Утраченный язык! Речь сфинксов! Вот она!
В иероглифы здесь, быть может, введена
И мысль глубокая; но мысль под их покровом
Спит летаргически, не выражаясь словом —
Тысячелетья спит как мумия она,
Что в бальзамичный гроб навек заключена —
Без повреждения лежит в своей могиле —
Целёхонька, — но встать, воскреснуть уж не в силе.

Не только что твои творенья, человек,
Грызёт шагающий во след за веком век,
Но даже мир стихий злым зубом постепенно
Седое время ест. — Вот — камень драгоценной!
И блеском взоры он, и цветом поражал
В течение веков, — но блеск свой отлежал
В могильном он песке — и что же? Обессилел!
Свет, заключавшийся в его составе, вылил
Он без остатка весь; настала череда —
И этот камень — вот — померкшая звезда!
Среди обломков цел остался лик Сатурна,
И близ него цела коринфской бронзы урна:
Из недр её мне луч блеснул какой-то… Вот!
Смотрю: не гений ли Эллады восстаёт
Из мёртвых?.. Это — он! [1] Он чужд ещё бессилья;
Глаза его горят, и радужные крылья
Приподымаются, и всех он тут кругом —
И дремлющих богов, и нимф, объятых сном —
Роскошно осветил, и Нимфы путеводной
Облил сияньем лик, над всеми превосходный.

О, пусть все божества во прахе вековом
Спят вечно бронзовым и мраморным их сном.
Проснись лишь только ты, бог маленький, крылатый!
Проснись! Взгляни, как мил мой женственный вожатый!
Шалун! От персей ты Венеры ускользнул,
Да в гроздья алые впился и там уснул.
Великий грех — тебя без жертвоприношенья
Оставив, миновать… О Нимфа, под вожденье
Меня приявшая! Будь набожна как я!
Помолимся!.. И вот — одна рука моя
Простёрлась в этот миг к Эроту, а другая…
Увы! Суровый взор мне Нимфа путевая
Вдруг бросила — и я, с поникнувшим челом,
Был словно поражён Меркурия жезлом,
И уж взлетев душой в чертоги упоенья,
Был изгнан за порог надежд без сожаленья.
Что ж я скажу потом, вернувшись в дальний край?
Увы!.. Скажу, что был на полдороге в рай
Я с полусумрачной душою, полуясной, —
Что райский разговор уж слышал полугласный,
В свет с тенью пополам внеслась душа моя —
Испытывал — увы! — лишь полблаженства я…
_____________________
1. Поэт разумеет Амура или Эрота.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

Чем, Александр, тебе я заплачу?
За рифмы я почтить тебя хочу.
В скитальчестве я вещий дух теряю…
Каким цветком тебя я увенчаю?

‎Как сокол ты увидел в небесах
Полёт орла, поднявшись без усилья;
Тень одинокую бросают крылья,
Но тысячи есть звёзд в его очах.

‎Из уст твоих раскаты слышны грома,
И быстроты глаз много приобрёл;
Постиг ты мощь орлиного подъёма,
И сам тебе завидует орёл.

‎Уж с лебедем орёл соединяет
Свой звонкий крик в последний, может, раз;
Его сонм братский окружает,
Но близится ему грозящий час…

‎Прочь жалость, прочь вы, с женскими сердцами!
В превратности печально я пою;
Вы повесть все послушайте мою:
События уж вырастут и сами.

‎Условились раз птицы меж собой
Всех испытать в воздушном перегоне,
Чтобы узнать, которая судьбой
Назначена воссесть на птичьем троне.

‎Орёл взвился; другого нет крыла,
Чтобы могло как парус с ним равняться;
Кто на ветрах опередит орла?
Кого орёл найдёт, чтоб состязаться?

‎Колибри был желаньем распалён
Победой царский трон себе воздвигнуть,
И под крыло орла забрался он:
Знал, что орла в полёте не достигнуть.

‎Орёл взвился, — но так измучен был,
Что вниз упал, и до смерти разбился.
Колибри же, что под крылом укрылся,
Оттуда в высь лазури воспарил.

‎Орёл падёт, ты будешь возноситься;
Умрёт Адам, жизнь сохранит тебя;
На трон его тебе тогда садиться,
Его лучом ты озаришь себя.

‎Его постиг ты, и его прославишь,
Свет огласишь ты пением своим;
И о душе его ты в мир заявишь,
И выронишь слезинку ты над ним.

‎Так уронить жемчужину слезинки
Тебе над ним досталося, мой брат!
И петь ещё, творя ему поминки,
Святую песнь судьбы тебе велят!

пер. Николай Петрович Семёнов

Жрец Эскулапа! Ты, заброшенный в пустыне
Меж дикарей свой культ распространяя ныне,
Чужому племени здоровье в дар несёшь,
А по тебе в Литве скучает молодёжь.
Но сам ты скуки чужд; куда б ни шла дорога:
В воде, на суше ты найдёшь знакомых много.
Взглянув на птиц всех климатов и стран,
Ты знаешь как король пернатых всех граждан,
Умеешь узнавать птиц местных от залётных,
И долог или нет век пташек беззаботных.

Морская глубина, ужасная на вид,
Страсть к наблюдениям в тебе не заглушит.
В глубь моря ты сойдёшь, где под водой укрыты
Цветут растения из сада Амфитриты
Как грёзы нежные, и их изменчив цвет
Как радуга небес… Чего там только нет!
Сияют звёзды там, и свет от них струится;
Там Аристотеля фонарь на дне таится,
И режет океан ладья веслом живым,
И рыба-меч страшит оружием своим
Китов…

‎Завидный путь! Но часто пилигрима
Ждёт смерть и стережёт его неутомимо. —
Из водной глубины однако перейдём
На землю, где чудес не менее найдём.
Перед тобой, лишь сделай мановенье —
И астраханские пески в одно мгновенье
Раскроются; гора расступится для нас,
И мы увидим, как родится в ней алмаз. —
Дороже всех богатств открытия науки,
Хоть меньше блеску в них. Мы, взявши посох в руки,
С вершины гор сойдём в земную глубь, где скрыт
Клад под замком цветных гранитных плит…
Когда в земном раю при виде чудной девы
Адам, вздохнув, упал к ногам прекрасной Евы,
Тот вздох любви земля, подслушав, сберегла
И в драгоценные каменья облекла.
На древнем языке еврейском надпись есть
Об этом на скале; чтобы её прочесть,
У Гумбольдта возьми ты ключ от алфавита
И разъясни нам то, что в недрах мира скрыто.
Пусть не страшит тебя труд этот. Он таков:
Ты по пластам земли проверишь счёт веков,
А там, где встретится насчёт годов сомненье,
Узнай от мамонта загадки разрешенье.
Когда разбудишь ты его, и встанет он,
С себя стряхнув столетий многих сон,
Тогда раскрывши пасть, Боянусу[1] стараясь
Полезным быть, тебе расскажет не скрываясь,
Как жил, где умер он, и новый тот рассказ
Наверно изумит как сон волшебный нас.

Прощай! Иди искать от прошлого наследства
И матери-земле её напомни детство.
А я, поэт, иным желанием горю:
О будущем одном я с небом говорю,
Хочу прочесть у звёзд очами астролога,
Когда земных всех бед окончится тревога,
Чтоб освежить себя на новые труды.
В токайское теперь прибавим мы воды,
И будет королём меж нами тот по праву,
Кто первый свой бокал осушит по уставу.
Тогда мы всех врагов науки и ума
Сочтём погибшими — их да поглотит тьма! —
И отнесёмся все к разлуке нам грозящей
Как к древней старине. Лови миг настоящий!..
___________________
1. Боянус — знаменитый профессор анатомии Виленского университета, в двадцатых годах.

Мой чичероне! Здесь вижу я странника имя
Чуждое мне, некрасивое: он здесь его
В знак начертал, что присутствовал некогда в Риме.
Знать бы я крайне желал что-нибудь про него.

Может быть — вскоре волна его бурная смоет
С поприща жизни, — иль прах в тёмном лоне
Жизнь, и дела его все, и заслуги сокроет,
И никогда ничего не узнаешь о нём.

Я угадать бы хотел, что он чувствовал, мыслил,
Имя на память своё в твою книжку внося
В светлой Италии… Может быть, странник расчислил,
Что обозначится этим и жизнь его вся?

С дрожью ль в руке он, сперва всё обдумав прилежно,
Имя то тихо чертил, как надгробье в скале?
Или ж, как слёзку прощания, бросил небрежно
Надпись он эту, к иной отъезжая земле?

Мой чичероне! Дитя ты — чертами своими,
Разум же старца чело твоё кажет вполне;
Между гробниц ты и храмов и древностей в Риме
Ангелом был путеводным — хранителем мне.

Ты проникаешь в сердца неземным своим глазом:
Взглянешь — и прошлое всё прочтено тобой разом.
Ах! Уж и будущность всю пилигрима равно,
Может быть, знать тебе также дано!

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

С Тобой беседую. Не слов, но мыслей звуки
Прими, о Царь небес, и гость моей души!
С Тобой беседую в полуночной тиши,
Когда не спят одни отчаянные муки.
Немею пред Тобой, не имут слов уста.
Вдали — Ты властвуешь, Твоей всё служит воле,
Вблизи — Ты служишь сам; Ты в небе — на престоле,
А в сердце у меня — Ты под гвоздём креста.

И от меня к Тебе — светилу — солнцу — мчится
Как луч Твой каждая из добрых, чистых дум,
И возвратясь ко мне, мой озлащает ум:
Луч послан; луч блеснёт и блеском отразится.
Мой каждый шаг к добру, о горний Властелин,
Твой украшает трон — и нет наградам меры.
Как Ты на небесах пусть так дарами веры
Сияет на земле твой раб, твой бедный сын!

Ты — Царь мой; Ты же мой и подданный гонимый,
Грешу ль я мыслью: мысль эта есть копьё,
Которым тело вновь пронзается Твоё.
Грешу ль желанием: то — оцет, подносимый
К святым Твоим устам. Тебя терзал я,
И в гроб тебя пока не вгонит злость моя,
Как раб, которого властитель лютый губит,
Ты терпишь: пусть же сам сей злобный господин
Несёт как Ты свой крест, и мучится и любит
На этом свете — он мучитель Твой и сын!

С заразою в душе я к ближним обратился
И все сомненья им тревожные открыл:
Недобрый человек с презреньем отскочил,
А добрый сжалился, но всё ж отворотился.
Целитель неземной! С надзвёздной высоты
На язвы те глядишь без отвращенья ты.

Где из души моей, среди глухих собратий
Я мог извлечь лишь стон, который меж клятий
Так звучен в адской тьме и тих во мгле земной,
Глубокий, тяжкий стон — стон совести больной, —
Ты, грозный Судия, животворящим духом
На совесть мне дохнув, внимал мне чутким слухом.

Когда спокойным я земной толпе кажусь,
С душевной бурею я пред людьми таюсь;
Под мглою гордости, чтоб не разить их очи,
Я прячу пламя стрел, рождаемых грозой:
На лоно лишь Твоё, Отец, средь тихой ночи,
Истаяв, эта мгла вдруг падает — слезой.

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов

На́ ноги ставьте верблюдов, о братья!
Вьюки ремнём с их горбатой спиной
Стянуты, со́мкнуты. Мстить и карать я
Еду. — Ночь тёплая с ясной луной!

Едем! — Как есть для спасенья от зноя
Тень на земле, так для храброго есть
Средство спастись от позора: то — месть.
Только, щитом себя разума кроя,
Надо уметь от напасти уйти,
В сети соблазнов не впасть на пути.

Истинной дружбы я ведаю цену:
Серого волка в друзья я возьму,
Лютого барса, хромую гиену:
Тайну я вверю из них хоть кому.
Каждый зверишка, храня её свято,
В горе с насмешкой не кинет собрата,
Зверь за обиду на месть восстаёт;
Сила у них против силы идёт;
Все они храбры, но я их храбрее:
Первый сижу у врага я на шее;
Где же добыча пошла на раздел —
Я в стороне; тут, кто в жадности смел,
Тот торжествует, — а я перед златом
Гордо держу себя мужем богатым,
Щедрым. — Не выше ль действительно тот,
Кто превосходство своё сознаёт?

Тех оставляю — и горя мне мало!
Знаю: посредством благих своих дел
Их я к себе привязать не успел;
Сердце ж моё к ним и ввек не лежало.
Есть три товарища: будет с меня!
Храброе сердце да вон — из оружья —
Сабля, что мечет фонтаны огня,
С луком, что выгнут как шея верблюжья; —
Перевязь лука — то роскошь сама:
Золотом шита, кругом — бахрома;
Гладкий, чеканный колчан есть при луке, —
А с тетивы того лука тугой
Прянет стрела — и по воздуху звуки
Жалобных стонов летят за стрелой:
Мать этак стонет пронзительно-звонко,
Если из рук у ней вырвут ребёнка.

Тать пусть ночной, когда люди все спят,
Входит, — и прочь отпугнув жеребят,
Маток доит, молоко выжимая!
Я не таков. Я — не трус, и хвоста я
Женского не был носителем: тот
К женщинам пусть на советы идёт!
Сердце не страуса в персях ношу я; —
Даже и страх неожиданно чуя,
Ровно в груди оно ходит моей:
Бьётся ж пугливый пускай воробей!
Видел ли кто, чтоб как щёголь я мелкой —
Прихвостень женский, по целым часам
Брови подкрашивал с тонкой отделкой
Иль в благовонных водах волосам
Ванны творил? — Я с пути не сбивался,
Ночь хоть была, и песчаной волной
Било в глаза мне, метало дресвой:
Я на верблюдице прямо всё мчался —
Вихрь под ногами, пустыня кипит,
Брызжет огонь из-под быстрых копыт.
Голод ли мучил меня — удосто́ить
Я и вниманья его не хотел
И успевал его тем успокоить, —
Прахом пустыни питаясь, летел,
Мчался, — и был до того непреклонным
С голодом лютым в боренье, что он
Должен себя был признать побеждённым.
В лагере ль быть мне случалось — снабжён
Был я тут множеством яств и напитков:
Где, у кого было столько избытков?..
Но — расстаёмся мы этого дня.
Горечь кипит на душе у меня:
Еду; — позора душа не выносит;
Вас коль не брошу — душа меня бросит.
Мщения жажда мне жилы все рвёт,
Точно как пряха, что пряжу прядёт
И обрывает неровные нитки.
Чуя, что этот позы́в не умолк,
Каждое утро я делал попытки!
Алчущий, с пастью открытою, волк
Так на добычу выходит, ноздрями
Нюхает воздух и мчится степями,
И утомлённый от трудных скачков,
Тщетных засад и усилий бесплодных,
Воет — в сообществе многих волков
Также измученных, также голодных; —
Словно как вырезок новой луны,
Тощи они, — их бока сведены,
Челюсти выдались; зубы о зубы
Так и звенят точно стрелы, где грубый
Ими обман свой прикрыв, чародей
Ловко в руке их вращает своей. —
Или жужжат они точно как пчёлы,
Вслед что за маткой летят через долы,
И над крутым пчеловода холмом
Улей как гроздья объемлют кругом.
Скулы волков тех — лишь кости без мяса;
Точно расколотый дерева ствол —
Пасть их. — Тот первый завыл, и пошёл
Вой их всеобщий, и вся залила́ся
Стая, как плачущих жён и детей
Хор по скончаньи фарисовых дней.
Тот замолчал вдруг — и все умолкают.
Мнится, что воем таким облегчают
Волки свой голод: обмен круговой
Жалоб и стонов мирит их с судьбой.
Вот — и притихли: не лучше ль безгласно,
Молча терпеть, чем горланить напрасно?
Вот — подъезжаю к цистерне: летит
Полк казуаров, крылами шумит,
Ропщет… Я первый напился, — а птицы
Пусть-ка потянут уж мутной водицы!
Пьют и опивки! Их вождь полковой
Не испугал тут моей дорогой,
Доброй верблюдицы: я появился —
«Прочь вы, крылатые!» — Миг — и напился…
Еду с оглядкою: что они? где?
Вижу, что кинулись к грязной воде,
Зобы вздуваются, клювы нагнулись —
Добрые знаки! Вот — все постянулись
К влаге; шумит водопойный их стан,
Точно на роздых пришёл караван; —
Снова вздымаются, — снова садятся,
К водохранилищу жмутся, теснятся,
Спешно глотают остатки воды,
И торопливо смыкаясь в ряды,
Тянутся, точно в степные равнины
Сходят с оаза в рядах бедуины.

Жёсткая почва — подруга моя;
К ней прижимал с наслаждением я
Мало ли раз свой скелет человечий —
Тощие руки, костлявые плечи,
Члены, которых составы все счесть
Так же легко, как в известность привесть
Кости игральные — те, что на лавку
Мечет игрок, зорко глядя на ставку.

Если грустит по Антаре война —
Это понятно: Антар ей слугою
Верным был долго, и помнит она
Службу Антара. — Моею душою —
Этим игралищем всех неудач —
Ныне играет несчастье как в мяч.
Сотни страданий, решить чтобы дело,
Что кому взять из Антарова тела,
В споре о высохших членах моих
Жеребии мечут: — из бедствий земных
Каждое лезет с особой любовью
Мне на заплечье; отвсюду — гроза;
Я засыпаю — беда к изголовью
Мигом садится и пялит глаза,
Место себе выбирая к удару
Самому злому: — ознобу и жару
Я подвергаюсь от тяжких забот, —
Каждая в день свой и час меня бьёт,
Точно как дрожь чередной лихорадки,
Только здесь более люты припадки.
Точно как птицы средь знойного дня
На воду мечутся; жаждой томимы,
Эти заботы летят на меня
Стаей, и мною стократно гонимы —
Снова летят, несмотря на отгон,
Сверху и снизу и с разных сторон.
Знаете вы, как — измучен и злобен —
Я, босоногий, во время жаров,
В прахе пустынь извиваюсь, подобен
Змею блестящему — сыну песков.
В неге я вырос средь пышного быта,
Славных я предков потомок, но я —
Сын терпеливости строгой; моя
Грудь её жёсткою тканью прикрыта;
В сердце своё на житьё я втянул
Смелость гиены; я ноги обул
Стойкостью в деле; — в степи без намёта,
В зной без покрышки, я, чуждый расчёта,
Весел, богат и открыто гляжу —
Ибо я жизни своей не щажу;
В счастье богатством своим не гордился,
Праздности глупой бежал — и трудился;
Был ли разносчик я сплетен пустых?
Ложью пятнал ли я славу других?

Помните ль страшную ночь вы? — Сплошная
Тьма налегла на весь мир, и такая
Стужа была, что араб свои жёг
Стрелы и лук, чтоб развесть огонёк —
Только б согреться! Готовый к походу
Выступил бодро я в ту непогоду;
Молнии были светилами мне,
Гром был трубою, зовущей к войне,
Ужас и трепет — мне спутники были;
Руки мои в эту ночь отпустили
Многих вдовицами жён, — сиротством
Многих детей я взыскал, — и потом,
В эту же ночь меч кровавый возвыся,
Я возвратился под бурей домой,
К утру ж спокойно лежал в Гумаисе, —
А по пустыне, обрысканной мной,
Мчалась молва обо мне: вопрошали
Те с любопытством, а те отвечали;
Разный тут шёл между жителей толк:
«Ночью-то лаяли псы — или волк,
Или гиены щенок, утекая,
Бурей гонимый, во мраке ночном
К нам забегал, или птица какая
Билась в испуге дрожащим крылом?
Пёс заворчал и утих в ту ж минуту…
Или уж Див произвёл эту смуту? —
Вскользь пролетел и наделал тревог?
Иль… человек?.. Это дело сокрыто.
Нет! Человек бы так много не смог!
Видишь — людей-то ведь сколько побито!»

В зной, когда день пламенел, и вприскок
Змейки вились по земле обожжённой, —
Плащ я дырявый надев и в песок
Кинувшись жгучий, главой обнажённой
Солнца на бой вызывал, — и в разброс
Груда моих запылённых волос,
Без умащенья, сплошными кусками
Слипнувшись с грязными лбом и висками,
Тяжко висела…

‎Все эти места,
Вечной пустыни простор необъятный,
Дол, что округлостью твёрдо-раскатной
Сходен с горбатою спинкой щита,
Часто босыми я мерил ногами.
Под восходящими к небу скалами
Я на руках и ногах проползал,
Псу уподобясь, и часто взлезал
На лоб скалам тем по каменным склонам,
Гостем нежданным вносясь к антилопам;
Те, белоногие, мягким руном
Пышно-одетые, словно девицы
В платьях влачащихся, ходя кругом,
Смело свои устремляли зеницы
В очи мне; я им являлся самцом
Стада их с смуглым, брадатым лицом —
Мужем их новым, с такими рогами,
Что при поднятьи чела в высоту
Ветви рогов тех кидались к хвосту, —
Или же ими вцепясь меж скалами
Новый самец, что в скалах тех засел,
В небе, казалось, как птица висел.

‎Ударил гром — и вдруг моё всё тело
Как тот цветок, что округлённый вид
Имея, весь из пуху состоит, —
Архангел лишь дохнул — взвилось, взлетело,
Зерно души осталось лишь, и мне
Сдавалось, что в мучительнейшем сне
Лежал я долго; — пробуждён, взираю
И пот с чела впросонках отираю:
То отирал я прошлые мои
Грехи с себя, что в виде чешуи,
Объемлющей ствол дерева, висели
Вокруг меня. Тут целый мир земной
И небеса, где прежде всюду тайны
Являлись, да загадки предо мной,
Вводившие в круженья разум мой —
Всё озарил мне свет необычайный;
Мой взор пронзал пучину естества
До дна её, как солнца луч пронзает
Глубь водную: я зрел, как истекает
Безмерный океан из Божества,
Весь полный блеска, благости, — и в этом
Я океане, волен и могуч,
В лучах Творца сам мог летать как луч,
И видя всё, зеницей быть и светом; —
И в первом же я блеске разлился
По всей природе, и природа вся
Была насквозь прочувствована мною
В единый миг; — я центром был лучей,
Которые раскидывал я в ней;
Казалось, стал я осью мировою —
И вкруг меня миры, планеты все
Вращались в бесконечном колесе,
И будучи в недвижном положенье
Сам, только их я чувствовал движенье; —
Был всех стихий в зародыше я тут —
В местах, отколе духи те идут,
Что весь кругом, объятый небесами,
Свет двигают, а неподвижны сами:
Так солнце сеет из себя лучи,
Которые светлы и горячи,
И зреть даёт, что зренью уловимо,
А само в существе своём незримо: —
И был я векового колеса
На ободе, растянутом в эфире:
Тот обод, огибая небеса,
Всё раздаётся далее, всё шире
До бесконечности — во все края,
Но не объемлет Бога. Тут моя
Душа, тот круг безмерный наполняя,
Увидела, что вечность всю должна
Пылать, свой пыл и пламя умножая,
Что будет без конца гореть она,
И, ширясь, развиваться в том горенье,
Светлеть, яснеть, творить, и сверх того
Расти в любви, любя своё творенье
И — близить час спасенья своего.
Я, сквозь тела людские проникая
И ни в одном из них не отдыхая,
Всё видел в них, всё чуял, осязал, —
В них — чист — входил, и — чист — их оставлял.
Порой воде глубокой и волнистой
Я объяснял, луч солнца золотистый
Отколь идёт, рождается он где, —
А солнцу — то, что деется в воде.
Ощупывал с лица я и с изнанки
Сердца людские; в черепа людей
Заглядывал я, как алхимик в склянки —
И видел все оттенки их страстей,
Желаний, мыслей; видел, где коварство
Готовит втайне свой смертельный яд,
И где творится доброе лекарство; —
И зрел я, Духи как кругом стоят
И чёрные и белые; те — злые
Душ недруги, а эти — их друзья,
Хранители их, ангелы благие;
Те духи над пучиной бытия
Своими машут вечными крылами,
Смягчая жар иль раздувая пламя,
Смеясь или рыдая; — в вековых
Кругах те Духи, злы иль благотворны,
Всегда тому угодливо-покорны,
Кого они в объятиях своих
Сжимают. Так услужливая няня
Ребёнка пестует, и если он
Её руковожденью поручен
Отцом богатым при великом сане,
Покорно волю чтит птенца того —
К добру иль к злу ведёт она его.
…

пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов