Арсений Альвинг — Стихи

Растёт цветочек аленький,
Над самою рекой,
И хочет мальчик маленький
Достать его рукой.

К воде головка клонится,
Раскрылися уста,
А водяной хоронится
У ближнего куста.

Шипит беззубый: «Сцапаю!
Не вырвешься — шалишь…»
И вот уж схвачен лапою
Испуганный малыш.

Добычу драгоценную
Старик на дно несёт
И бородою пенною
От радости трясёт.

Обвеян цветик аленький
Дыханьем ветерка…
Скрывает трупик маленький
Холодная река.

Ты помнишь: скользили мы в лодке
С тобою в предутренний час —
И месяца отблеск короткий,
Истаяв, над нами погас.

Ты помнишь: клубились туманы,
Под вёслами гнулся камыш.
Была напряжённой и странной
Объявшая озеро тишь.

Ты помнишь: нам чудилось ясно,
Что кто-то за нами плывёт,
Что кто-то, косматый и красный,
Смеётся, оскаливши рот.

Ты помнишь: потом мы пристали
В том месте, где берег отлог.
Казалось, что жёлтые дали
Затопит лучами восток.

Ты помнишь?.. Но нет, ты забыла
О счастье ушедшего дня —
Ведь ты никогда не любила
Ни утро, ни тишь, ни меня!

Не слышно звуков в старом доме;
Темно в покоях голубых —
Проникнуть свету негде, кроме,
Как в щели ставень запертых.

Здесь всё нетронуто — как было —
И привыкая к темноте,
Глаза находят то, что мило
В полузабытой красоте…

В уютных комнатах всё то же,
Что было много лет назад:
Вот позолоченное ложе,
Вот бра тяжёлые висят.

Портьер старинных те же складки,
На мебели всё тот же штоф,
И так же выпуклы и шатки
Резные ножки у столов.

Повсюду, как и прежде были,
Голубоватые тона,
И в зеркале, за слоем пыли,
Гостиная отражена.

Глядит из пятен рам овальных
Умерших предков длинный ряд…
О дом, в твоих стенах печальных
Века о прошлом шелестят!

Как много зим, как много вёсен
Ты, молчаливый, пережил.
Шумели в парке ветви сосен,
И год за годом уходил.

За поколеньем поколенье,
Всегда гонимые судьбой —
Как цепи неразрывной звенья
Владели парком и тобой.

Теперь же, порождённый страхом
И мукой пережитых лет,
Тобою, как могила прахом,
Владеет призрачный скелет.

Стуча костями, ежедневно
К тебе приходит сын могил —
Он впадинами ищет гневно
Того, кто здесь когда-то жил.

И у четвёртого портрета,
Полупочтительно склонясь,
Стоит жилец иного света
Шепча чуть слышно: «Здравствуй, князь».

И оживает князь несмело,
В овале потускневших рам,
Грозит — и свиток пожелтелый
Бросает призраку к ногам.

И снова сном смертельным скован,
И величав, и недвижим,
Не видит он, как гость взволнован,
Как он трепещет перед ним.

Как он читает капли крови,
Что на пергаментах горят,
И задыхается при слове,
И весь дрожит при слове «брат»…

И так приходить в полдень каждый
Неумолимый гость могил.
А ты, что было здесь однажды,
В стенах навеки затаил.

И днём, и ночью, молчаливый,
В своём молчанье властно-строг,
Ты внешней жизни переливы
К себе не пустишь за порог.

Ты к ней презренья не скрывая,
На страже прошлого стоишь
И, только в полдень оживая,
От напряжения дрожишь.

И много зим, и много вёсен
Тебе судьбой ещё дано,
Чтоб вспоминать под шелест сосен
О том, что было так давно.

Склонясь над прялкой — злая парка —
Колдунья старая прядёт.
Огонь в печи, пылая жарко,
Лицо ей освещает ярко
И вид зловещий придаёт.
Кому прядётся пряжа эта,
Уйти от жизни должен кто
В страну заоблачного света,
Туда, где тайна для поэта
И где для смертного — ничто?
Всегда за страшною работой,
Не отрываясь ни на час,
Спеша, как будто ждёт кого-то,
Колдунья с нежною заботой
Готовит саваны для нас.
Вертится с бешеною силой
Земных судеб веретено
И ангел смерти чернокрылый
Стоит над жадною могилой,
Где место каждому дано.
Ему охотно помогает
Колдунья-жизнь: прядёт, прядёт,
И людям саваны сплетает.
А время тихо совершает
Свой неизменный оборот.

Памяти В. Э. Борисова-Мусатова

Старинный дом в старинном парке.
Следы наивной простоты:
Зелёный плющ над сводом арки
И пирамидами кусты.
Пожар заката стал багровым,
Он опускается к реке…
Из дома девушка в лиловом
Выходит с веером в руке.
Одну мечту в душе лелея,
Она пришла в любимый сад; —
Молчит кленовая аллея,
Просветы золотом блестят.
Давно ли?.. Трижды раскрывала
Весна у лилий лепестки
С тех пор, как девушка познала
Отраву сладостной тоски.
И каждый год, весну встречая,
Свою ушедшую весну,
Она живёт не замечая,
В каком-то горестном плену.
И каждый день в порыве новом,
Всегда в один и тот же час,
Выходить девушка в лиловом
И ждёт, чтобы закат погас.
Исчезнет в небе позолота,
Свежее станет над рекой —
И вот, зовёт она кого-то
С невыразимою тоской.
Но сад молчит; вода струится;
Ответа нет — она одна…
И никогда не повторится
Её ушедшая весна.

Как призраки букетов гордых,
Поблекшей лентой обвиты,
На зыпылённых клавикордах
Лежат иссохшие цветы.

Во мгле зеркального овала,
Где дремлет голубой портрет,
Пустая ваза льёт устало
Хрустальный, отражённый свет.

Быть может грёза вдохновенья,
Быть может плод высоких дум —
Во власти медленного тленья,
Раскрыт на столике волюм.

Экран придвинутый к камину,
Ласкает нежностью тонов;
Над ним дракон сгибает спину
На сером мраморе часов.

По стенам старые офорты
Висят под выпуклым стеклом.
Атлас дивана чуть потёртый,
Прикрыт разорванным чехлом,

Наивен на подушке смятой
Расшитый бисером венок;
А рядом, палевый когда-то,
Забыт батистовый платок.

И солнце, сквозь большие окна,
На ткани спущенных портьер
Дробит незримые волокна,
Рождая облики химер.

Я пьян сегодня мукой струн.
Его рука касалась скрипки.
Он вечно жив, он вечно юн,
Он вечно бог своей улыбки.

Он улыбнулся, как король —
И все мы ниц пред ним упали.
Какой восторг, какая боль
По этим струнам трепетали!

Как он умел соединить
И слить в одно все наши тени,
Как нежно длилась эта нить
Неисчерпаемых томлений!

Как он сумел зажечь сердца
Огнём тоски и обреченья,
Как не хотели мы конца,
Конца мелодии мученья!

Как сладко было сознавать,
Что вот он здесь, что вот он с нами,
Что вот он понял нас опять
Своими скорбными глазами.

Что вот он жив, что вот он юн,
Что он приходит к нам оттуда,
Что в этой тяжкой муке струн
Такое радостное чудо!

Есть слова, их дыханье что цвет
Так же бело и нежно тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя: невозможно.
Иннокентий Анненский.

Меж слов банальной суеты,
Что не задев несутся мимо,
Одно полно и красоты,
И тайных мук — непоправимо.

О, как трагически страшны
Его томительные звенья,
И что за тягостные сны
Над ним плывут без разделенья!

Как в звуковой его тоске,
В преобладании согласных,
Как будто тают вдалеке
Экстазы радостей напрасных.

И пусть забыта горечь дум
С её приманчивой отравой…
Увы: теперь весенний шум
Звучит надорванной октавой.

А тень зелёных фонарей,
В чаду ненужного мерцанья,
Волнует шелесты ветвей
Как бы мольбой припоминанья.

И кто-то, нас не пожалев,
На лунных крыльях серафима
Всё шлёт мучительный напев
С его одним — непоправимо.

Исполнена твоя мечта.
Преодолев своё волненье,
Стою у чёрного креста
И жду тебя, как привиденье.

Вокруг какой-то жуткий лес
Могильных плит, крестов, часовен,
И даже свод ночных небес
Над этим кладбищем неровен.

И здесь назначить randez vous,
Где назначают лишь поминки!..
Но вот сквозь сон — хоть наяву —
Я слышу шорох по тропинке.

И ты пришла… Под кисеёй
Я узнаю черты царицы.
О, и средь мёртвых мы с тобой
Живыми будем до денницы!

Сестре моей Милице

Зачем отдавать вдохновеньям
Все чувства, все разные пять,
Коль можно отдать только тень им,
Холодные муки отдать?

Отдать огневеющим точкам
Раздумья, экстазы, досуг.
Но так, чтоб по маленьким строчкам
Почувствовать горькое «Вдруг!..»

Вдруг нить сочетаний порвётся
И ринутся вниз жемчуга,
Вдруг кто-то в упор рассмеётся
Над скукой, что нам дорога.

Вдруг сердце при розовом темпе
Вертящихся вкось веретён
Сотрёт эти литеры: М. П.
С морозных и лунных окон.

Вдруг кто-то — смешная отрада —
Скосивши презрительно взор,
Напомнит, что снова нам надо
Чинить обветшавший забор,

Чтоб вновь по остынувшим точкам
Пролился живительный ток,
Чтоб колющим кровь молоточком
По ставням постукивал рок.

Когда бы медлительным жалом
Избыть эту страшную боль…
Послушай: холодный, усталый —
Позволь замолчать мне, позволь!..
Я знаю: в узоры гранаты
Разнизаны волей, но чьей?
И кем так мучительно сжаты
Фасады немых кирпичей?..
Всё арки, всё тёмные арки…
Как жутко от этих аркад!
Единственный, может быть, яркий
Мой миг не вернётся назад.
Да полно: ужели случилось
Вот так вот, блаженно, точь-в-точь?..
А если всё это приснилось
В тяжёлую, душную ночь?
О маятник, аспид железный,
Тягуч твой постылый вояж!..
И днём мы над тусклою бездной,
И ночью над нами она ж!..

Морозная даль нелегка,
И санки подбрасывать будет.
Я знаю: не дрогнет рука,
Но сердце меня не забудет.

Закроет волокнами дым
Начало зимы и дорогу…
Я справлюсь с волненьем своим,
Привыкну к нему понемногу.

Пусть ветви чернеющих ив,
Так жаждущих белого снега,
Не будут и знать, как красив
Захват рокового набега.

Я жажду зимы, как они,
И верю я ей, как они ей.
Мы с ивами будем одни
Следить за своей агонией.

Следить, но и верить звезде:
Пусть вырвет у смерти она нас,
У той, что нас ищет везде
Сквозь стёкла, одетые на нос.

Охмелеть без вина бы,
Да и нету вина.
Знаю, там вот у жабы
Золотая спина.

Надо ж глиняной твари,
Как и нам, помечтать
О любви и о паре
Ей, зелёной, подстать…

Ну, уж нет, извините;
Нет для пепельниц пар,
Хоть бессонные нити
И свивает угар…

И хоть в жарких подушках
Не свежа голова,
Но смешны о лягушках
Нам такие слова.

Бросим глупые жмурки —
Жабе, жабе ли страсть,
Коль ей надо окурки
Собирать в свою пасть…

Ну, а нам в одеяло б,
Да не мучая глаз,
Без кошмаров и жалоб
Задремать хоть на час.

Ну, а нам охмелеть бы,
Охмелеть без вина,
Чтоб бессонные ведьмы
Не похитили сна.

Это страшно, что не вернуть
Ни одной ушедшей минуты,
Что пройден нами пройденный радости путь,
Что Былое для сердца, как путы…

Раз Былое стало Былым,
Мы, замкнувшись в Прошедшего терем,
Уж в Грядущее больше не верим
И, верны отсиявшим мечтаньям своим,
Всё грустим о нашей потере…
Опьяняясь Былого вином,
Предаваясь тоске и пеням,
Словно кубки на тризне мы пеним
И, упорны в упорстве своём,
Пред Былым склоняем колени…

К роковой приближая меже
С неизбывной, стремительной силой,
Множа горе и множа могилы,
Заявляет нам сухо Теперь: «Я уже
Превращаюсь в томящее Было!..»

И, на Время взирая с мольбой,
Ощущая Его быстротечность,
Сквозь обычную нашу беспечность,
Не всегда оставаясь самими собой,
Мы уходим в холодную Вечность…

…И серебряных рыб в небе реяли стаи,
И молочные полосы прожекторов…
И душа замирала, томясь и страдая,
На костре истязаний то корчась, то тая,
Купиною горя и никак не сгорая —
Затихающая, без слов…

И под звуки сирены, под гулы зениток,
Под приглушенный рокот уставших людей,
Кто-то страшный развёртывал свиток
Умираний, страданий, ошибок и пыток,
Всё сливая в единый, твердеющий слиток
Полноценных и чистых идей…

И, казалось, надвинулась ночь без просвета,
Сжавши землю своей роковой чернотой;
Обречённой казалась вся наша планета,
Без любви, без тепла, без порывов, без света,
Потому что безумье нелепое это
Называлось тотальной войной…

Чашу нелёгкую, с тёмным страданием
Я одиноко несу.

Тяжко, с натугой дышу, со стараньем
И, как в дремучем лесу,

По неисхоженным тропам, неведомым,
Словно в каком-то бреду,

Горькой судьбе обречённый заведомо,
Без передышки бреду…

Путник ли встреченный, сердцем отмеченный,
Ступит ко мне на межу —

Им я почти что всегда незамеченный
В мутную даль ухожу…

И нелегко, в мои сроки последние,
Так одиноко брести!..

Ёлочки дальние, вон те передние,
Надо снежок с вас стрясти…

Хочу, хоть напоследок ощущая
Гармонию меж Миром и собой,
Как бы включить себя в преддверье Рая,
В его ритмичный, полноценный строй.
Включить себя в размеренность движенья,
Поступков, настроений, фактов, слов,
Чтоб каждый миг хотенья и горенья
Был и учтён и несказанно нов.
Чтоб в стройности, в слиянности и в цели
У жизни у моей и у меня
Всегда определённо тяготели
Довлеющие требования дня.
Чтоб разобщённость не томила мукой
Мой труд и мой неласковый покой,
Чтоб не был я ведом, как сухорукий,
А сам бы управлял своей судьбой.

Нет: модных портсигаров мерка
И самый стиль тебе горшей обиды.
Ты черепаховая табакерка
Эпохи северной Семирамиды.

Отделанная аметистами,
С веночками ампир, из золота,
Когда-то, может быть, лучистыми,
Теперь по крышке ты расколота.

Два зеркальца под нею вправлены,
Какие улыбались губы вам?
Светлейшего ль, тоской отравленные,
Порочные ли графа Зубова?

Перстнями ли, но не фамильными
Постукивали по тебе от скуки,
Иль сувенирами умильными
Служила ты и Долгоруким?

И как они, твои владетели,
Оканчивали пытку дней неровных:
Под пышной маской добродетели
Иль затихая в подмосковных?

Ты меньше табаком пропитана,
Чем их интригами и легкомыслием.
Но где ж твоя эпоха? — Спит она,
И воскресить ее немыслимо.

Да и зачем — в жилище новом,
У антиквара под стеклянной дверкой,
Ты отдохнешь, на бархате пунсовом,
Непродающеюся табакеркой.

Валерию Брюсову

Ты гость мой странный, ты мне неведом.
Скажи ж — кто ты?
Нанес визит мне перед обедом,
До темноты.

Жакет застегнут. Цветок в петлице.
Лет тридцать пять…
Но над висками уж серебрится
Седая прядь…

Уста — улыбки, движенья — ритмы,
А взоры — дно.
На мой вопрос он говорит: «Мы
Родня давно…»

На мой вторичный — «Родня в веках мы…»
Ах, так — в веках!..
Золотники точны и драхмы
В его словах.

Сплошная точность, во всем учтивость,
Но вот напасть:
Ведь красота не есть красивость,
А ум — не страсть.

Наш спор был вежлив, наш спор был долог,
Сугубый спор…
Уж нежный вечер надвинул полог
С соседних гор.

Для гостя ум служил законом,
Мне — лишь умом.
И мы простились полупоклоном,
Полукивком.

Но, и сквозь споры роковые,
Не так уж прост,
Из-под его успел полы я
Заметить хвост.

Все впитывая без изъятья
Сорокалетней пустотой,
В который раз готов опять я
Пригубить старый кубок свой…

Игра лучей в заветной грани,
Давно знакомая игра…
И узнает душа заране
Задумчивые вечера…

С их беспредельностью и ленью
С рассеянным карандашом
И с книгой книг, что всех священней,
С ним, с «Кипарисовым ларцом»…

Что может быть нежней и чище
И целомудреннее вас?
Зачем же тело жадно ищет
Иной, небезопасной пищи,
Иных, небезопасных глаз…

Напрасно: одиночества печать
С твоих дверей не сможешь ты сорвать.

Сонет-подражание Евгению Кропивницкому

Вот надвинулось страшное что-то.
Нет спасенья. Укрыться? Бежать?..
Бесполезно. Душа, словно тать,
Изошла немотой и зевотой.

Все напрасно. Безжалостный кто-то
Вдруг напомнил так тихо: «опять?..»
Сколько их, да, пожалуй, 105,
Если только не сбился со счета.

Да: 105 сверхтомительных дней…
Что за хруст, что за стоны и… кашель.
Я же жив еще, право, ей-ей!

Пусть вокруг меня липкая каша,
Пусть погибнуть мне в ней суждено —
Заглянул я на самое дно!..

Из Бодлера

Хоть усталое сердце мое будет вечно страдать,
Всё же новыми гимнами буду тебя прославлять;
О дитя! ты резвишься, ты любишь играть.

И да будешь осыпана вся ты цветами,
Ты, о женщина, с ярко-святыми глазами,
Разлучившая нас с мировыми грехами.

Словно Лета нам счастье забвенья дарит,
Поцелуй твой меня ароматом пьянит,
Привлекая, он дразнит меня, как магнит.

И в годину разврата, несчастий и бед,
Когда больше ни правды, ни истины нет,
Ты сверкаешь для нас, словно трепетный свет.

Словно в бурю звезда, что горит морякам,
Ты сияешь в несчастьях и в бедствиях нам;
Я несу свое сердце к твоим алтарям.

И как рыбою пруд, ты полна добротой,
Ты источник, как юность живой, молодой, —
Возврати мне мой голос, — я жалкий немой!

Я так гадок, так низок, — сожги же меня;
Я так груб, неотесан, — смягчи же меня;
Я так слаб, я так дряхл, — укрепи же меня!

Ты, как пища, мой голод всегда утоляешь,
Ночью мрак для меня, как звезда, озаряешь, —
Управляй мной всегда, как теперь управляешь.

Ты, как баня душистая, силы нам дай,
Нас очисти, омой, опьяни, закачай,
Ароматными травами нас заласкай!

И от тяжких недугов ты нас исцели,
Всем молениям нашим смиренным внемли,
Унеси нас от грешной, развратной земли!

Засверкай, словно чаша для жертв золотая,
О Франциска, надежда моя дорогая!
Счастье, радость, вино и мечта голубая!