Буйным вихрем к забытому дому
я на Буре-коне прискакал.
И опять на родимой соломе
под божницей резной задремал.
И открылось глазам зачерствелым
в полусвете меж явью и сном:
Конь мой огненный сумраком белым,
белым вечером встал за окном.
А с божницы синее поречья
глянул светлый и ласковый Бог,
И с мудреной безгласною речью
улеглась тишина на порог.
Золотым херувимом в лампаде
засиял золотой огонек;
О какой-то небесной награде
прошептался с избой ветерок.
И с полатей любимого Деда,
с бородой, как снег и пурга,
Свел дорогой по зорнему следу
сенокосить на божьи луга.
Взоржал конь многострунным молчаньем,
чуя корм неотцветших лугов,
И откликнулось мудро речами
на приступках златых облаков.
Вышла бабка из красна чулана,
встала в небе сребристой луной,
Чтоб на избу, на внука-Буяна
заглянуть в вырезное окно.
Поглядела, поникнула долу —
в злых годинах я стал уж не тот,
И прикрылася тучкой-подолом,
и рассыпала звезд решето.
И грустила, не злом ли я спутал
золотистых кудрей моих лен,
Не на слабых ли буйную удаль
разносил огнехрапый мой конь.
Только утром, под солнечным стогом
слышал я между явью и сном,
Ей рассказывал Дед босоногий
о слепом лихолетьи земном.
