Посвящается Н.Xарджиеву
Пророк! Со скатерти суконной
режь звездный драп тем поперек,
как математики учебник,
как тригонометр Попперек,
как тот историограф Виппер,
ты взял и прахи чисел выпер,
суставом истин пренебрег.
— Ложись, — портной, из облака
сошьешь молочные капоты,
ты лучевые эшафоты
сколотишь из густого лака
и головой зеленой плахи
ты обезглавишь эту казнь, —
всеглавый смертник и пророк.
На ножницах блестели нитки,
ковались на перстах копытки
и пытки прытких портняков,
порты латунные гремели,
рубахи мрамором горели
и пояса из нонпарели
газетной, гулкой и гагатной,
фуражка из зеленой шерсти
с гербом кругом — луженой чести.
Костюм готов. Готовься сам.
Палач там ждет. Безмолвны толпы.
Стопам открыты плахи тропы.
Ступай. Не вытря лобик потный.
На площади, где тумб хорал
преступников кремнем карал,
где небо пестрого гранита
лежит от ветра не укрыто,
выветривается и скоблится
скребками туч и вохкой пыльцей,
на площади, где плоски лица,
где зорки кровли, быстры шпицы,
где кронверку закрепоститься
у крепости на вечном мыте,
стояла голубая плаха.
Палач в мече, судья под шляпой.
Сверкали розовые шеи,
мозги оплавив золотые,
глаза казненных как камеи
агатом в мраморы резные.
Когда пророк подъехал на карете
верхом, то на глазах у всех,
на метр с лишком взрастились дети
не для родителей утех.
И, встав на плоской черной крыше,
проговорил: пусть числа слышат,
как судьи с площади вершат!
И снова сел.
Когда у плахиколеса дрогнули, укоротясь
от невертенья, два в цилиндре,
с жезлами маршалов, под руки
продели собственные руки
и на помосте злобным лоском
над львиным льном пророка заблистали.
Он поднялся. Он увидал
глаза и уши и макушки
и шеи и пупы и руки.
И руки гордо говорили:
— Мы — руки, нас восславил Энгельс.
На камне ледника белея,
тесали режущие штуки,
чтоб льды от злобы зеленея,
отвердевали людям в лупы,
посевом пламя в грот посеяв.
Мы руки говорим пророку:
ты не казнишься тута к сроку.
И пуп пропел животным тоном:
Я — пуп вселенной и человека,
я — солнце неба живота,
я жизнь внушаю в смертном чреве,
я — возживления врата,
я пуп-вещун, я вам вещаю
и отвечаю, что вас беспутных зреть не чаю.
И ухо тонкое, резное,
как переливная лощина,
как колыбель ребят — прибоев,
казнимому прошевелило:
— Я ухо, ухо, ухо, ухо,
русло ума и уйма слуха,
врата познанья и забвенья,
седло Орфея и Морфея.
Я ухо, ухо, ухо, ухо, —
ты не лишишься слуха духа.
Пророк вступил пятой на плаху,
стояли головы рядами
и снисхожденно улыбались
ему, как будто ожидали
его размеренной улыбки,
чтоб прогреметь узримый хором —
оркестр улыбок с дирижером.
Пророк просунул поясницу
рябому кату под десницу,
а в небе видны были звезды,
и на сосне, от крови липкой,
дышали древесины клетки.
Помощник поднял золотую
секиру ново-отлитую,
он выточил ее об мрамор,
на рукоять ее напялил,
и через миг над плахой синей
глава отъятая всем зрима.
Так был пророк казнен безвинный.
Некратко ухо куковало,
зрачок колыша эхованьем,
рука, как ветвь ствола, порхала.
