Александр Ревич — Стихи

Все это виделось когда-то
в начале мира, на заре:
стекло оконного квадрата
в морозных пальмах, в декабре.

Все это виделось спросонья:
за дверью зимний белый двор
и пиковая масть воронья
пространствам снежным вперекор.

Все это было до сознанья:
тепло и пламя ночника,
и призрачные очертанья
вещей, не названных пока.

Так возникал в глазах младенца
мир узнаваний и примет:
лицо, рука и полотенце,
и древний смысл: «Да будет свет».

Когда меж камней раскаленных
Его утомляла ходьба,
дышал он с трудом на уклонах,
и смахивал капли со лба,
и пил родниковую воду,
такую прозрачную встарь,
и нищую славил природу,
неведомый странник и царь.

В непогодь самую жуткую
не было зябко и жутко,
если беспечною шуткою
сопровождалась побудка,

и сквозь поземку колючую
в пешем строю или конном,
веря счастливому случаю,
двигались части к вагонам,

чтобы по насыпям гаревым
в стуке колесном по стыкам
двигаться к вспышкам и заревам
в столпотворенье великом.

Было, как водится, всякое,
будет еще не такое:
дрожь перед самой атакою,
снег и беспамятство боя.

Кто не вернется с победою,
тот не узнает о многом.
Ведая или не ведая,
все мы ходили под Богом.

Говорят, в далеком ноябре,
в ночь, когда я вышел из утробы,
был мороз трескучий на дворе,
горбились за окнами сугробы.

В давнем южном городе мело,
вьюга за стеною выла бесом,
окон запотевшее стекло
поросло дремучим белым лесом.

С кранов лед свисал, не стало дров,
не топили печь, воды не грели,
с первого мгновенья был суров
ты, мой век, от самой колыбели.

Многое случится, а пока
ощутимы бережные чьи-то
две ладони, запах молока,
чья-то всемогущая защита.

Так в одну из самых лютых зим,
в дни бескормицы и бездорожья
был незримой силою храним
маленький росток, подобье Божье.

Когда коснулось глаз
свечение пещеры,
младенца в первый раз
окутал сумрак серый.

Стояли холода,
студя золу мангала,
и хоть взошла звезда,
тепла недоставало.

В тот предрассветный час,
когда знобило плечи,
пришел один из нас,
детеныш человечий,

из света или тьмы
холодным новогодьем
явился в мир, как мы
обычно в мир приходим

на счастье иль беду,
чтоб встретить утро снова
в двухтысячном году
от Рождества Христова.

Во Флоренции было не жарко,
с ветерком, а порою с дождем.
То карниз был укрытьем, то арка,
то собор, то случайный проем.
Распогодится — снова в дорогу
вдоль цветистой мозаики стен,
от порога шагая к порогу,
от угла до угла, а затем
вырос этот корявый, замшелый,
схожий с крепостью дом угловой,
тяжкой глыбой, надгробною стелой
нависающий над головой.
В этой улочке узкой и серой,
в этом доме явился на свет
все изведавший полною мерой
знаменитейший в мире поэт.
Говорили о нем: что за чудо!
Говорили: на нем благодать!
А жилось ему в общем-то худо
и в аду довелось побывать,
в том аду, где удача бездарна,
где любой угрожает закут,
где по руслу любимого Арно
воды Стикса свинцово текут.
Но и это однажды отнимут,
и в изгнанье придется нести
воды, портики, небо и климат,
пронизавший до самой кости,
до кости… и тоска неустанна
по деревьям, следам на песке,
по Тоскане, а эта Тоскана
легкой дымкой дрожит вдалеке.
Так вот, значит, иди и не падай,
зубы стисни и рта не криви…
Но ведь был ему в муке наградой
вечный свет безответной любви.
В безнадежной печали — величье,
и в ненастном свечении дня
пролетает, как луч, Беатриче
сквозь него, сквозь века, сквозь
меня.

Здесь дом, куда вовеки не войти мне,
и двор, зажатый каменным каре,
направо дверь… Что может быть интимней,
чем полумрак подъезда в сентябре,
когда лучи не достигают окон
и лампочки не светят допоздна,
а если дождь гремит по водостокам,
и вовсе эта лестница темна?
Шагнуть бы в эти сумерки и споро
подняться по ступеням, а затем
нырнуть в знакомый хаос коридора,
где сундуки соседские вдоль стен,
где на крюках висят велосипеды,
салазки загораживают путь,
где было все — и радости, и беды,
которых, к сожаленью, не вернуть,
хоть этот мир до жути узнаваем:
хор перебранки в кухне, визг пилы,
стук молотка, скрипучие полы —
все это было коммунальным раем,
теперь достойным всяческой хулы.
Убогий быт, несчастная эпоха,
но как ее теперь ни назови,
все это было в дни царя Гороха
порой надежд, печалей и любви.

Что делать! На дворе такая вот пора:
играют в нашу жизнь сегодняшние дети,
играют, как всегда играла детвора,
вчера, позавчера, во тьме тысячелетий,

вот только не понять, во что идет игра,
не разобрать ни фраз, ни слов, ни междометий:
а может быть, пора убраться со двора,
дать времени решить, кто и за что в ответе,

но двор в окне, как двор: детишки во дворе,
заснеженный гараж, деревья в серебре,
пространство белое, казалось бы, застыло

и мир, рисованный на нем в карандаше,
и этот дом на снос, и новые стропила,
и время есть еще подумать о душе.

Лучи над каменистою пустыней.
Так это было, а быть может, нет?
Комета ли в небесной бездне синей,
звезды ли новой загорелся свет?

У нас метет, на стеклах легкий иней,
снег черноту покрыл, засыпал след,
все обволок — ни контуров, ни линий,
ни огонька, ни искры, ни планет.

Все в белой круговерти, все в метели,
полночный город, как на карусели:
плывут снега, фасады и сады,

а там, за толщей туч в пучине синей,
как встарь над каменистою пустыней,
восходит блеск рождественской звезды.

Здесь в подмосковном сосновом поселке,
в кряжистых стенах бревенчатых дач
жили бараны и серые волки,
рыцари бед, джентльмены удач.

Здесь, как повсюду, в те дни был обычай:
камень за пазухой, ложь про запас,
кто-то был хищником, кто-то добычей,
кто-то… но это особый рассказ.

Где же все это? И где же все эти
лица и роли? Исчезли как дым.
Только надгробья в полуденном свете
спят меж стволов под навесом густым.

Сосны все те же, и дачи все те же,
новые лица, повадки и быт,
новые дыры в заборах, и свежи
новые ссадины тех же обид.

Этих уж нет, а иные далече,
но почему-то, как в давнем году,
небо ложится деревьям на плечи
и перевернуты сосны в пруду.

В дни горечи, в дни озверенья
шла оттепель, капало с крыш,
под осень варили варенье
и пели на свадьбах “Камыш”,

и пели, и пили, и ели,
ложились попарно в постель,
глотали рассолы с похмелья
и кутали горло в метель.

Что было? Все было, как надо:
в дни праздников, в блеске побед
салютов цвела канонада,
оркестры гремели в ответ.

Давнишняя горечь веселья,
холодный полуночный страх,
барачная цвель новоселья,
могилы в далеких снегах,

и нет ни креста, ни таблицы
ни там, ни над глиной траншей,
лишь время безжалостно длится,
лишь ветер коснется ушей.

Что было? Что было, то сплыло,
но слышалось пенье скворца,
травой порастала могила,
и славили птицы Творца.

Подумать только, как давно
входить случалось в эти двери,
глядеть в просторное окно,
где листья шевелились в сквере
на дне квадратного двора,
где раздавался скрип качелей,
перекликалась детвора
и ясным утром птицы пели,
а там, над кровлей жестяной,
громадой каменной нависший,
краснел Почтамт глухой стеной,
слепил своей стеклянной крышей,
и это виделось в окне
из комнаты, где посредине
стоял мольберт и, как во сне,
высвечивалось на картине
окно, покатой кровли жесть,
над кровлею стена без окон,
всего теперь не перечесть,
но помнится, как черный локон
смахнула женщина с лица
и опустила кисти в банку,
а рядом плавала пыльца
в луче, прохладном спозаранку,
и снова видится сейчас
тот заоконный образ четкий
и взгляд усталый карих глаз
родной, увы, покойной тетки,
чей старый холст передо мной,
на нем окно, дома, а выше
стена над кровлей жестяной
и тусклый блеск стеклянной крыши.

По кровле барабанил град
и рушились потоки ливня,
казалось бы, все шло на лад,
хоть этот водо-камнепад
стучался в крышу все надрывней.

Был потолок и три стены,
окно, зажатое в простенки,
такому в мире нет цены,
считая по любой расценке

и по такой, когда живешь,
открытый стуже, ветру, небу,
когда в бараке кормишь вошь
и мрешь собакам на потребу,
когда…

Все это знали мы:

и град, и потолок небесный,
и стены непроглядной тьмы,
и свист падения отвесный.

И, слава Богу, кончен путь,
и милостью дарован высшей
какой-то угол, чтоб уснуть
под ливнем, под грозой, под крышей.

Распутица. Распутье. Долгий дождь.
Две разбегающиеся дороги,
два месива среди полей и рощ,
две линии судьбы и две тревоги.
Один водитель знает, что избрать,
куда свернуть. Он крутит руль направо,
сквозь зубы поминая чью-то мать.
И дальше путь — то кочка, то канава.
Ведь это тот же путь в старинный дом…
Не здесь ли в незапамятное лето
везли в гробу сраженного свинцом
молоденького русского поэта?
И мимо этих вымокших осин,
и мимо этих стародавних пашен
он возвращался, мальчик, внук и сын,
которому уже и дождь не страшен.
Россия, ты бываешь и такой,
такой бываешь и такой бывала.
Навстречу колокольцу под дугой
и грохоту пустого самосвала
ты сыплешь дождь, ты катишь мокрый дол
и вязкое болото по колено.
Твои дожди не худшее из зол,
ты — жизнь и потому благословенна.

Итак, шел дождь и травы приминал.
Ушедший друг, прости меня за гробом,
прости за то, что стал я твердолобым,
что о тебе не часто вспоминал,
глотая забытье, как люминал,
но память, эта бестия из бестий,
влечет туда, где мы бывали вместе,
и снова въезд в старинное село,
и хмарью небеса заволокло
над топкой улицей, ведущей прямо
к воротам огороженного храма.

Не слышно в этот час колоколов,
лишь где-то за рекою дрожь моторов,
звон струй на полусферах куполов
да шум листвы зеленых коридоров.
Ты говоришь: “Тут рядом, в двух шагах,
семейный склеп”. И вот мы в подземелье,
где гроб свинцовый сохраняет прах

того, кто краткий век испил, как зелье
смертельное, и пусть ему горька
бывала чаша жгучего настоя,
мятежный дух летал за облака
и запросто нырял на дно морское.

Так ты сказать бы мог наверняка,
а я в ответ: “Мальчишеские бредни”.
Но как скажу, когда здесь на века
свобода обрела приют последний?

Недобрый, скверный мальчик, Боже мой,
какой ценой им куплена свобода!
Здесь мать его лежит и дед родной
под низкой кладкой каменного свода,
а наверху… ах, бабушка, она
была крутого норова и часом,
когда толкал под локоть сатана,
дворовых девок била по мордасам,
но внука-вертопраха наказать
ей всякий раз недоставало духа.
Единственную радость подлый зять
оставил, худородный побируха,
пришлось ему за это отписать
изрядный куш, засим проститься сухо.
Была, к несчастью, радость коротка,
сразила внука злобная рука,
одна осталась бедная старуха
на весь свой век до крышки гробовой.

Что в голову не лезет в день дождливый!
Ты помнишь сам, давнишний спутник мой,
как мокрые к пруду склонились ивы,
как зябко веткам над рябой водой,
как липы ежатся в продрогшем парке,
скрипят стволы, как ржавые флюгарки,
а сень аллей становится темней,
и кажется, проходит ряд теней,
и может отблеск высветить неяркий
туманный лик, и явится она,
та девочка, та мужняя жена,
потерянная навсегда однажды,
единственная, навсегда одна,
слетающая в дрему ночью каждой
всю жизнь до самой пули роковой,
небесный ангел с русой головой.
Не довелось, не выпало в итоге.
Царю Небесный, души упокой.

Остались одинокие дороги,
пустынные кремнистые пути,
лесистые кавказские отроги,
где так легко нежданно смерть найти.
Блаженный край! Мы с детства помним оба
горы Бештау острых пять голов,
Машук, встающий рядом крутолобо,
горы Железной лиственный покров,
и далеко-далёко в час заката
на горизонте розовый Эльбрус,

и в сумерках распахнутый крылато
белесой тучи демонский бурнус.
Там ты родился, я там жил когда-то
и тоже знаю крепость этих уз.
Он их изведал на краю России,
страны рабов, страны господ, страны,
где пот и слезы почву оросили,
где клены осенью обагрены,
где всю эту красу, скупую, вдовью,
пригорков, сиротливых под дождем,
все чаще любим странною любовью,
таим ее в себе и так живем.

Взгляни, мой друг, белеет барский дом
сквозь занавес ветвей, а над прудом
в прибрежной обезлюдевшей аллее
листва роняет капли, и светлее
становится, и край закатный ал,
куда-то на восток уходят тучи,
клубится над водой туман ползучий.
Что это? Дождь как будто перестал,
а значит, завтра вёдро, снова лето.
Над парком, над гробницею поэта
зенит прозрачной дымкою покрыт,
окрестных далей меркнет панорама,
темнеет купол неба, купол храма,
вот-вот звезда с звездой заговорит.

Все мне чудится призрак дуэли…
Пуля в грудь. Под ребро. Наповал.
Я такое уже испытал,
две отметки остались на теле.
Невзначай ударяет металл:
словно палкою промеж лопаток,
а потом — то ли жив, то ли нет,
то есть полный расчет иль задаток
на всю жизнь до скончания лет.

Пули, раны — все это пустое
по сравнению с болью обид,
где тебе ни дуэли, ни боя,
где не насмерть и все же убит,
долгой мукою взят за живое,
сердцем принял не пулю — сверло.

Белый снег на поляне — как просто,
красный снег под тобой — как тепло!
От ранения и до погоста
все пути, все следы замело,
чистотой замело, белизною:
ни любви, ни разлуки, ни слез.
Юность, боль моя, что ж ты со мною
до седых не простишься волос.

______________________

* День дуэли Пушкина с Дантесом.

Все начиналось на траве,
под шумною листвой, под хвоей.
Две теплоты, тревоги две,
два голоса, два сердца, двое,
затерянных в лесной глуши,
где в память о лесоповале
торчали пни и ни души,
лишь две кукушки куковали,
как бы аукались в лесу,
да самолет — крылатый ящер —
чертил на синем полосу,
белеющую в кронах чащи,
раскинувшей свои шатры,
где плавал ветер, зелень вспенив,
над пряным запахом коры,
над кубом сложенных поленьев,
откуда, как в далекий путь,
раскинув руки, словно птица,
ты падала ко мне на грудь,
чтоб вместе по траве катиться.
Он был зеленым, древний рай,
зеленым, лиственным, тенистым:
вовек живи, не умирай,
внимай веселым пересвистам.
Приди сюда и рядом сядь,
склони мне голову на локоть,
и пусть нам Каина зачать,
а после Авеля оплакать.
Вокруг листва, вокруг трава,
такая, как была когда-то.
Зеленый райский мир — сперва,
потом — познанье и расплата.