Снилось мне застолье
Читая Гоголя
Не так уж робок и напуган,
но в полном здравии ума
себя очерчиваю кругом,
как злополучный Брут Хома,
открещиваюсь, но, похоже,
напрасный труд, и все смелей
кривые вылезают рожи
из всех отдушин и щелей,
как Вий, глядят с телеэкрана,
о правдолюбии орут,
прикончат поздно или рано
тебя, Хома несчастный Брут,
не слушай их слова, не надо,
не содрогайся, не смотри,
читай, не подымая взгляда,
свои молитвы до зари.
Чаша
На плечи снег ложится тающий
На плечи снег ложится тающий,
туман и сырость на дворе.
Как говорят, погода та еще
в разгаре святок, в январе.
В эфире — тягостные случаи:
где — взрыв, где — бойня, где — скандал,
в Читу пришли морозы жгучие,
и омичей мороз пробрал.
Мы испытали эти прелести,
нам только снился райский сад,
где мир сиял в блаженном шелесте
тысячелетия назад.
А музыка всегда была в загоне
…а музыка всегда была в загоне,
когда валили лес и на току,
когда визжали пилы, ржали кони
и откликалось топорам “ку-ку”.
И отбивали зорю барабаны,
и сапоги гремели на плацу,
и артобстрел врывался ураганный,
и свист хлестал, как плетью по лицу,
в двадцатом веке было, прежде было:
и вечный бой, и праздничный салют…
Но что же это к горлу подступило?
Послушай, где-то ангелы поют.
Бах
Белый туман, белый город в тумане,
над полушарием северным мгла,
снег ретуширует контуры зданий,
и колоннада у входа бела.
Кажется, там, за чертой урагана,
стены возводят магический круг,
а из трепещущих скважин органа
следом за звуком возносится звук.
Где-то беспамятство и канонада,
но посреди городской толчеи
в эти часы мирового разлада
Бах воздвигает ступени свои.
Там были любовь и досада
Голос
Детская пушистая погода
Детская пушистая погода,
в рыхлой вате рытые ходы,
узкие траншеи для прохода
с вязкой дров или с ведром воды.
Это время давнее и место
из глубин сегодня извлеку:
запах праздника, тепла и теста, —
как их было мало на веку!
Мало или нет — не в этом дело,
лучше бы совсем не помнить зла,
радости минута пролетела,
но зато и горькая прошла.
Вечер века и небо вечернее
Вечер века и небо вечернее
навсегда уходящего дня
давних гроз и лучей достовернее,
потому что ты любишь меня,
та же самая, так же изменчива,
как под ливнем далекой весной,
только снегом вечерним увенчана,
зимней нынешнею белизной.
Не жалей, не печалься о прожитом,
все, что было не так, хороня,
даль пока еще светится — что же там? —
вечер, сумерки века и дня.
Второе возвращение
Тех лет трамвайный перезвон
доносится, и все трезвонит
отчаявшийся телефон
в жилье, где больше никого нет,
где нет ни двери, ни окна,
лишь возникают, как в дремоте,
возлюбленные имена,
родные номера в блокноте,
подъезд, ступени, дверь в тени
и шаг на выдохе и вдохе.
и только руку потяни
к звонку дверному сквозь эпохи.
И ласточки мелькнувшая стрела
И ласточки мелькнувшая стрела
над самою водою пролетела,
не замочив свистящего крыла,
не окропив стремительного тела,
над зеленью зеркального пруда
вдруг вырвалась на волю из-под спуда,
возникла невзначай из ниоткуда
и тут же ускользнула в никуда,
как бы слилась с безоблачным простором,
с прибрежными кустами и кугой,
являя миг, являя сон, в котором
и вечность, и бескрайность, и покой.
Прощание с веком
Вот и кончается эта пора,
строчка истории нашей,
сколько режимов сошло со двора,
сколько их выгнали взашей.
Что-то не помнится благостных лет,
что-то опять лихорадит.
Все-таки прожил я дольше, чем дед,
может быть, дольше, чем прадед.
Прожил, да только всему есть предел,
если подрезаны крылья,
сила — когда ты себя одолел,
все остальное — насилье.
Сон об Армагеддоне
Ну вот и все, какая жалость
Ну вот и все, какая жалость,
я жив, я дожил до седин,
и все, что вечностью казалось,
вдруг оказалось — миг один.
Иное знанье постигая,
я что-то, кажется, постиг,
но вот оказия какая:
передо мной все тот же миг.
Сон об Арарате
В незапамятном году
Когда нет жалости, какие там стихи
Когда нет жалости, какие там стихи!
Устал я, милые, от всяческих ухваток,
от силы напоказ, от прочей шелухи,
от бега взапуски, — и так покой наш краток.
Так много на земле сосны и ковыля,
лишь выйди в этот мир, переступи порожек.
Мне жаль мою жену и Лира-короля,
друзей и Гамлета, щенков и многоножек.
Считаем силою, когда не дрогнет бровь,
считаем слабостью печаль без всякой позы,
но что же делать нам, когда болит любовь?
Величье — кесарю, Шекспиру — смех сквозь слезы.
Молитва Ноя
Исайя
Говорящий посреди пустыни,
вспоминай, что ты не одинок,
что вокруг пространство в дымке синей,
что пространство стелется у ног,
что незримый Дух в пустыне этой
Богом дан тебе в поводыри,
даже неуслышанный, не сетуй,
говори в пространство, говори.
Немного о птицах
Последний снег
На последнем снегу, под последним
ранним светом далекого дня
оплетенный туманом, как бреднем,
он лежит и глядит на меня.
Этот пристальный взгляд, как с портрета,
все следит и следит за тобой,
он пока еще с этого света,
но уже далеко за чертой,
в позапрошлом, где мглистые даты,
где в стихе шелестит листопад,
где и версты бегут полосаты
и метели, как бесы, вопят.
Он уходит, но все остается,
уходить навсегда не спеша,
этих крон, этих чащ позолотца,
эта даль, этот стих и душа.
В глубинах моря ледяного
В глубинах моря ледяного
совсем недавно и давно
тонули мы и тонем снова,
и всякий раз — на дно, на дно…
Воспоминания о суше
смывает черная вода,
но вечные всплывают души
и устремляются туда,
где нет ни стужи, ни простуды,
ни унижений, ни стыда,
где все исчезнут пересуды
в огне Последнего Суда.
Быть может, это в детском сне
Быть может, это в детском сне
и, может быть, во время хвори
чернел тот Ангел на стене
в пернатом аспидном уборе.
Грузинского монастыря
взошла стена сторожевая,
и плакал дух, видать, не зря,
слезами камень прожигая.
Был детский сон, был камень глух,
и все на свете было глухо,
как мы, слезами плакал дух,
и очень жалко было духа.
Как стрела на излете
Как стрела на излете
при паденье в траву,
забываю о плоти,
только в звуке живу,
в звуке, в свете, в печали,
в том, что волей Творца
было Словом в начале
и не знает конца.