Из родной под лесом хатки
Вышла Зося: вздохи рвутся,
Волос в диком беспорядке,
Слёзы, слёзы — так и льются.
Вот знакомое озёрко!
Вот и речка! С воплем муки
Зося стала у пригорка
И ломает белы руки
«Эй! Подводные жилицы! —
Зося кличет. — Свитязанки!
Не отвергните, сестрицы,
Обольщённой поселянки!
Пан, любимый страстно мною,
Мне в любви взаимной клялся,
А сосватался с княжною:
Он над Зосей посмеялся.
Пусть же злой обманщик с нею
Разделяет счастья долю,
Но над горестью моею
Я ругаться не позволю.
Жизнь на свете — нож мне вострый.
Что мне жить? Позор — не шутка!
Нимфы! К вам иду я в сёстры…
Ах, прости, мой сын-малютка!»
И слезами захлебнулась,
И зажав глаза руками,
Зося с берега рванулась
И исчезла под волнами.
Там, за лесом, дом светлеет,
Подъезжают гости к дому.
Там пируют; двор люднеет;
Много блеска, шума, грому.
В лес малютку без пелёнок
На руках слуга выносит;
Рвётся, мечется ребёнок,
И визжит, и груди просит.
Хлопец к речке с ним подходит,
Где, раскинувшись беседкой,
Над водою зелень сводит
И сплетает ветку с веткой.
«Бедный птенчик! Уж испытан
Им и голод! Злые люди!
Где ты, Зося? — говорит он. —
Зося! Дай ребёнку груди!»
«Здесь я, — слышен в тьме подводной
Чей-то шёпот, полный ласки. —
Я дрожу в воде холодной;
Мне песок набился в глазки;
Между камешков надонных
Бьюсь, мечусь я как песчинка;
Я глотаю мушек сонных,
А питьё моё — росинка».
На руках дитя качая,
Хлопец снова произносит:
«Где ты, Зося? Где, родная?
Твой ребёнок груди просит».
Вдруг, как будто что плеснуло,
Гладь воды вздохнула зыбко,
И над влагою блеснула
Встрепенувшаяся рыбка —
И скользит над лёгкой струйкой,
Лёгкой змейкой извиваясь
И серебряной чешуйкой
До воды едва касаясь.
Позолотой блещет спинка,
Острый носик, в виде стрелки,
С боку красная щетинка,
Глазки словно бисер мелки.
Вдруг чешуйка расступилась…
Диво! — Слышен женский голос,
Грудь красавицы открылась,
Голова и длинный волос.
В тростниках стыдливо кроясь,
Подплыла она с улыбкой;
Женский вид по самый пояс,
А к хвосту осталась рыбкой, —
И берёт она ребёнка,
К белой груди прижимает,
Кормит бедного и звонко
«Люли, люли» припевает.
Крошка смолк, вкусив родного
Молока живую струйку,
И — к слуге, а Зося снова
В рыбью прячется чешуйку,
И — буль-буль — и рыбка снова
Скрыта влаги тайниками;
Только воздух с дна речного
Вверх пробился пузырьками.
Вечерком и спозаранка
Хлопец тут, — и, в ту ж минутку
Выплывая, свитязанка
Кормит сирого малютку.
Но однажды вечер длился,
А урочною порою
Верный хлопец не явился
К речке с ношей дорогою.
Знать пройти той стороною
Хлопцу случай не позволил:
Той порою пан с женою
Вдоль реки гулять изволил.
Пан домой не воротился…
За кустом, во мгле тумана,
Хлопец робко притаился,
Ждёт-пождёт: не видно пана!
Кисть руки свернув над глазом,
Смотрит… Ждёт… уж ждать нет мочи!
Вновь глядит, а с каждым разом
Гуще сумрак — дело к ночи.
Вот уж звёзды! — И украдкой
Добрый хлопец, сжав сердечко,
Тихо выступил с оглядкой —
К речке… к речке… Где же речка?
Чудеса! Где извивался
Светлой речки ток стеклянный —
Лишь овраг сухой остался,
Ров безводный, грунт песчаный.
Пан с женой и речки влага —
Сгибло всё, навеки скрыто;
А у самого оврага
Лишь остались платья чьи-то.
Надо рвом скала крутая
Встала глыбой поседелой,
Раздвоясь и представляя
Вид четы окаменелой.
Хлопец, точно околдован,
Час, другой стоял безмолвный;
Словно тут он был прикован,
Неподвижный, страха полный.
«Зося! Зося!» — вдруг он крикнул:
«Зося!» — эхо отвечало.
Смертный хлад в него проникнул:
Зоси словно не бывало.
На скалу, на ров безводный
Посмотрел он: чья б работа?
И со лба стёр пот холодный
И смекнул, казалось, что-то,
И дитя, собравшись с силой,
Взял он, дико усмехнулся,
Молвил: «Господи, помилуй!»
И домой стремглав вернулся.
пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов
