Упита, некогда уездный город, ныне
Местечко жалкое, где глухо как в пустыне.
Одна часовня в нём, да хаты здесь и тут;
Где рынок был, теперь грибы одни растут.
Вал городской, где мост подъёмный находился,
Крапивою густой оброс и обвалился.
Развалины кругом; старинный замок срыт,
И там теперь корчма убогая стоит.
В корчме на отдыхе от скуки и без цели
Прислушивался раз к беседе я. Сидели
Там трое. Первый был поляк немолодой
С конфедераткою на голове седой;
Огромные усы; жупан — какого цвета
Он прежде был, решить довольно трудно это, —
Да сабля на боку. Моложе был сосед;
Во фрак из грубого сукна он был одет,
Покручивал свой чуб, то молча нагибался
И кистью сапога играл и улыбался,
То над причетником, что красный крест носил
И платье длинное, по-дружески трунил.
Четвёртый был жидок. К еврею обратился
Старик: «Гей! Белый свет ещё не провалился!
Нам трупами теперь пугать жида к чему?
Поверьте, кумовья, вы слову моему:
Лишь только попадёт Сицинский на кладбище,
Нас мёдом угостят… Не правда ли, дружище?»
Тряхнул жид бородой. Я слух насторожил.
Сицинский? Здесь? Сейчас о нём он говорил?
«О трупе, — молвил я, — каком вы говорите?
Какой Сицинский здесь тревожит вас в Упите?» —
Старик мне отвечал: «Всё расскажу. Эхма!
На месте, где теперь жидовская корчма,
Сицинский в замке жил как ма́гнат, и друзьями
Конечно окружён, был с сильными связями;
Имел приверженцев, к себе их привлекал
И как диктатор он на сеймиках блистал,
Где истинных вельмож осаживал бывало:
Однако и того ему казалось мало.
Всем начала колоть глаза такая спесь…
Тут сеймик подошёл и всполошился весь.
Меж тем как сам магна́т на выборах победы
Ждал для себя и звал всю шляхту на обеды,
Когда на сеймике сочли шары, тогда
Сицинский ни причём остался. Не беда!
И шляхту всю, как изверг первый в мире,
O scelus погубить решился он… O dirae!
Он дал обед. К нему все гости собрались,
От яств ломился стол и вина полились…
Но головы гостей отправленный напиток
Вдруг одурманил. В них сказался сил избыток;
Шум, крики, спор и брань, смешенье языков,
Сменились саблями удары кулаков;
И в диком бешенстве безумного обеда
Сосед неистово хлестал и бил соседа.
Но отравитель сам недолго ликовал.
Перуном был тогда убит он наповал.
Как тот Ajax copulo infixus acuto
Expirans flammas: так он был наказан люто!»
«Амин», — тогда сказал причетник. Эконом
Во фраке заявил о мнении ином
И, истину извлечь стремясь из глупой сказки,
Шутя доказывал, лукаво щуря глазки,
Что управляющий, с которым дружен он,
Который книгами всю жизнь был окружён,
О том Сицинском там упоминал не раз:
Он руки королю связал, сгубивши нас.
За этим эконом свой вывод сделал смело,
Что там не в сеймике, конечно, было дело,
Шло дело о войне… С кем? Трудно угадать:
Со Шведом, думали, иль с Турком воевать;
И короля тогда Сицинский как предатель
В Упиту заманил, где ждал уж неприятель.
Хотел он продолжать, но пана эконома
Причетник осадил: «Там только жди содома,
Где учит пономарь приходского ксёндза
И лезет к старикам молокосос в глаза.
Я знаю лучше вас факт многим неизвестный:
Не сеймик, не война гром вызвали небесный,
Безбожье — вот вина. Сицинский, говорят,
Приход ограбил свой, хотя и был богат,
Сам в церковь не ходил и чуждый снисхожденья,
Работать мужиков гонял и в воскресенье.
Хотя ему не раз епископ угрожал…
С амвона проклял! — Но Сицинский не внимал
И в праздник годовой, знать, с бесом хороводясь,
Когда обедня шла, велел копать колодезь.
Но тут-то и ждала безбожника беда:
Такая хлынула из-под земли вода,
Что все поля, где нивы колосились,
Все тучные луга в трясину обратились.
Его ж Сицинского тут убил небесный гром
Со всей его семьёй и сжёг огромный дом,
И окаянный труп земля принять не хочет,
Как прочих мертвецов, и червь его не точит
Нет места для него на кла́дбище, и он
Покоя мирного в сырой земле лишён.
Его уже не раз с кладбища похищали
И бросив труп в корчму, еврея им пугали».
Он смолк и — настежь дверь. За дверью виден был
Труп мертвеца; на всех он ужас наводил.
Как пара костылей торчали ноги; руки
Крест-накрест сложены, лицо с печатью муки,
И полусгнивший рот у мертвеца зиял,
И ряд его зубов наружу выставлял;
Но вообще мертвец напоминал живого
И словно избежал он тленья гробового.
Как с полотна картин старинных иногда,
Где краски выцвели и стёрлись без следа,
То там, то здесь как бы глядят из мрака
Фигуры бледные, но видные однако,
Так не согрет мертвец был жизненным огнём,
Но каждый бы узнал черты живого в нём.
Лишь стоило на них взглянуть, чтоб в содроганье
Придти. Лик мертвеца, как будто в наказанье,
Преступников живых всю дикость сохранил,
И зверства прежний дух в чертах его застыл.
По смерти виден был разбойник, страшный люду,
Напоминающий предателя Иуду.
Он плечи долу гнул и голову склонил,
Как будто бы позор к земле его давил,
Как будто бы его кто вытащил из ада,
Куда хоть силою душа вернуться рада.
Хотя вертеп, где был разбойничий притон,
Разрушит Божий гром иль люди, всё же он
По разным признакам зловещим или грустным,
Даст угадать, кто жил в вертепе этом гнусном.
По шкуре сброшенной змею мы узнаём;
Так и Сицинского узнал я в трупе том.
«Друзья! — воскликнул я. — Не нужно ссор и прений.
Он сделал не одно, но много преступлений:
Людей сведя с ума, вином их отравлял,
Опутал королей и край родной терзал».
Но что ж такое ты, народное преданье?
Ты правды искорка под пеплом, ты мечтанье,
Иероглиф немой — он говорит о чём? —
Ты надпись стёртая с потерянным ключом,
Минувшей славы ты оставшееся эхо,
Где рядом с правдой ложь, рассказ достойный смеха
Учёных… Но сперва, оставив этот смех,
Пускай ответствует учёных мудрый цех
И ясно объяснит, призвав на помощь знанье,
Нам — что такое все народные преданья?
пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев
