Как лёгкая ладья, прибрежье оставляя,
Вновь резво прядает в лазури водяной,
И лоно вёслами морское обнимая,
Лебядью взносит грудь над пенистой волной, —
Наездник так, араб, стремглав с утёса гонит
Коня в пустынную, неведомую даль;
Копыто конское в песке текучем тонет
С шипеньем, как в воде расплавленная сталь.
И — вот плывёт мой конь среди сухого моря,
Дельфина персями с волной сыпучей споря.
Шибче! Шибче! Он скользит,
До песку едва касаясь.
Дальше! Дальше! Поднимаясь
С вихрем пыли, он летит.
Он чёрен, вороно́й, как туча громовая;
Звезда на лбу его горит как луч дневной; —
Как перья страуса — он, гриву развевая,
Молниеносных ног сверкает белизной.
Конь — огонь; мелькают ноги.
Лес и горы! Прочь с дороги!
Тщетно пальма — тень и плод
Предлагает мне кивая:
Лоно пальмы разрывая,
Мчится бурный конь вперёд.
Стыдно пальме: вот — укрылась
В свой оазис, притаилась,
И в дали исподтишка
Водит шёпотно листами,
Насмехаясь над мечтами
И отвагой ездока.
А там, скосясь, границ пустыни часовые —
Глядят на всадника утёсы вековые,
И эхом отразив гремучий бег коня,
Я слышу — говорят с угрозой про меня:
«Сумасброд! Куда он мчится?
Там, куда он полетел,
Голове его не скрыться
От палящих солнца стрел
Ни под сочных пальм листами,
Ни под белыми шатрами:
Там кругом один навес —
Раскалённый свод небес.
Только скалы там ночуют;
Только звёзды там кочуют».
Дав удар коню, вперёд
Я усилил свой полёт.
Нет препон; угрозы тщетны.
Оглянулся: где ж они —
Те утёсы? Чуть заметны
Где-то там — в дали, в тени, —
И гиганты, полукругом
Предстоявшие мне — тут,
Вижу, кроясь друг за другом,
Длинным рядом вспять бегут.
А коршун, слыша те угрозы, был уверен,
Что бедуина в плен он может взять — и вдруг
В погоню ринулся, схватить меня намерен,
И трижды надо мной он вывел чёрный круг.
«Чую, — крикнул он, — поживу.
Не бывать безумцу живу!
Трупом пахнет, — будет труп.
Конь тот глуп, и всадник глуп.
По пескам ездок здесь рыщет,
На песках дороги ищет;
На песчаном конь пути
Хочет пастбище найти;
Но бесплодна сил их трата:
Здесь заезжим нет возврата.
Ветер дух летучий свой,
Коль порой сюда забросит,
То мгновенно за собой
И следы свои уносит.
Нету корма тут коням;
Здесь лишь пастбище — змеям.
Только трупы здесь ночуют,
Здесь лишь коршуны кочуют».
И когти коршуна в глаза мне развернулись,
И трижды с глазу в глаз мы с ним переглянулись, —
И кто же уступил? Он — коршун — отлетел.
Я меткою стрелой казнить его хотел,
Но — глядь: уж он висит на ветре — там — высоко;
Одно лишь пятнышко усматривает око,
И — меньше, меньше всё… Вот — точка чуть видна —
И в небе наконец истаяла она.
Конь — огонь; мелькают ноги.
Скалы, птицы! Прочь с дороги!
Тут из-под солнца вдруг как лебедь по лазури
Всплывает облако, — летит на крыльях бури,
И также хочет там промчаться в небесах,
Как мчусь я по земле, в пустыне, на песках,
И над челом моим расширясь и нависнув,
Грозит мне, заодно со свистом ветра свиснув:
«О безумец! Мчаться рад
Сам — куда — не разумеет;
Там от жажды грудь истлеет,
И уста перегорят.
Влаги капли там единой
Из скупых не брызнет туч
На чело, где прах пустынный
Ляжет слоем, сух и жгуч.
Там серебряного слова
Не проронит водный ток.
Блеском утра золотого
Зарумяненный восток
Там на жалкую былинку
Чуть лишь слёзку опустил —
Тощий ветер ту слезинку
Уж украл и проглотил».
Угрозы ни к чему. Я мчусь ещё быстрее;
Полёт же облака всё ниже, всё слабее,
И позади меня на вековой утёс
Оно, усталое, поникнув, оперлось.
Я кинул взор назад; ищу его глазами:
Там — целый свод небес лежал уж между нами,
Но мне изобличал вид облака того,
Что в сердце делалось при этом у него;
И видел я сперва, как лик его краснеет
От злости, — как потом от зависти в тот лик
Цвет жёлчи, быстро в нём разлившейся, проник,
А там и всё оно, гляжу, как труп чернеет,
И, наконец, упав на скаты тёмных гор,
Меж ними кроется, чтоб спрятать свой позор.
Конь — огонь; мелькают ноги.
Птицы! Тучи! Прочь с дороги!
Осмотрелся я кругом,
Как в пространстве мировом
Смотрит солнце, озираясь;
Вижу — нет уже гонцов
Кто б, со мною состязаясь,
Был на спор ещё готов, —
На земле нет, в дольнем мире, —
Нет и в небе, нет в эфире.
Здесь в течении веков
Вся природа сон вкушает;
Спать ей шорох не мешает
Человеческих шагов.
И стихии мировые,
Неподвижные, немые,
Вечно дремлют здесь в тиши,
И моё к ним приближенье
Не приводит их в движенье:
Так животные в глуши,
Не видавшие от века
Даже тени человека,
Если вдруг случайно тут
Встретят образ человечий,
То сначала, с первой встречи,
Прочь в испуге не бегут.
Нет! Я не первый здесь: пески тут кем-то взрыты.
Вот рвы и насыпи! За ними, мнится, скрыты
В засаде хищники… они добычи ждут…
Смотрю: и всадники, и кони видны тут,
Ужасной белизной и тлением одеты.
Я к ним: недвижимы… Зову: молчат… Скелеты
И трупы лишь одни! — Здесь выгреб ураган
Засыпанный песком когда-то караван.
Вот смешанных костей белеющая груда!
Вот о́стов ездока на о́стове верблюда
Сидит, и по его ланите костяной
Из впадин, где глаза горели ярким взором,
Бежит сухой песок сыпучею струёй
И глухо шепчет мне с зловещим он укором:
«Сумасшедший бедуин!
Ты куда летишь один?
Видишь — кости караванов?
Здесь — владенье ураганов!
Мощный вихрь тебя убьёт». —
Не страшусь: лечу вперёд.
Конь — огонь; мелькают ноги.
Трупы! Вихри! Прочь с дороги!
Вдруг главный, вижу я, крушитель этих стран
Грозит мне гибелью — строптивый ураган.
Уединённый он среди песков носился,
Но, издали меня узрев, остановился,
Задумался и прах, им поднятый, крутит
На месте; думает и сам себе шумит:
«Какой там это вихрь — один из младших братий
Моих, как видится, — такой некрупной стати,
Полёта низкого, — отважился влететь
В места, которыми лишь мне дано владеть?»
Так прошумев ко мне он гневно повернулся
И на меня столбом громадным потянулся,
Приблизился ко мне, и, видя в первый раз
Простого смертного столь дерзостным, отпрянул,
Взлетел — и с вышины пятою в землю грянул
И из конца в конец Аравию потряс; —
И вдруг вцепясь в меня разверстыми когтями,
Как коршун в воробья схватил меня, жечь стал
Дыханьем огненным и ударять крылами,
Об землю бить меня, и до́лу в прахе влечь,
И засыпа́ть песком… Но я не поддавался:
Полураздавленный, я снова поднимался
И схватывался с ним всей силой крепких плеч;
Его песчаные, виющиеся клубом
Я члены разрывал остервенелым зубом,
Четвертовал его… Уж в образе смерча
Хотел он у меня уйти из-под плеча,
И, мной обхваченный в полтела отбивался,
Рванулся… пополам в обхвате перервался —
И труп шумевшего так грозно в облаках
Гиганта, дождь песку с высот низринув с громом,
И с валом городским равняяся объёмом,
Упал к моим ногам — поверженный во прах.
Здесь — отдых! Гордо здесь взирает бедуин
На звёзды; да и те очами золотыми
Все смотрят на меня — затем, что я один,
Один в пустыне я могу быть видим ими.
Всей грудью я дышу, и, кажется, всего
Степного воздуха Аравии здесь мало
Для ненасытного дыханья моего.
Так полно здесь оно, широ́ко, вольно, стало!
А зренью моему кругом какой простор!
И, мнится, до того усилился мой взор,
Что шёл бы за предел, хотя бы в этом мире
Был глубже свод небес и горизонт был шире.
И как объятья здесь раскинуть я могу!
Мне кажется, что в их торжественном кругу
Вселенная бы вся, от самого востока
До запада, легла свободно и широко!
Вот — в небо как стрелу я мысль мою мечу:
Мысль выше… выше всё… и я за ней лечу.
Когда пчела своё лишь жало углубляет,
То вместе с жалом тут и сердце оставляет:
Как мысль моя едва на небо унеслась,
То и душа за ней умчалась в тот же час.
пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов
