пер. Владимир Григорьевич Бенедиктов
На́ ноги ставьте верблюдов, о братья!
Вьюки ремнём с их горбатой спиной
Стянуты, со́мкнуты. Мстить и карать я
Еду. — Ночь тёплая с ясной луной!
Едем! — Как есть для спасенья от зноя
Тень на земле, так для храброго есть
Средство спастись от позора: то — месть.
Только, щитом себя разума кроя,
Надо уметь от напасти уйти,
В сети соблазнов не впасть на пути.
Истинной дружбы я ведаю цену:
Серого волка в друзья я возьму,
Лютого барса, хромую гиену:
Тайну я вверю из них хоть кому.
Каждый зверишка, храня её свято,
В горе с насмешкой не кинет собрата,
Зверь за обиду на месть восстаёт;
Сила у них против силы идёт;
Все они храбры, но я их храбрее:
Первый сижу у врага я на шее;
Где же добыча пошла на раздел —
Я в стороне; тут, кто в жадности смел,
Тот торжествует, — а я перед златом
Гордо держу себя мужем богатым,
Щедрым. — Не выше ль действительно тот,
Кто превосходство своё сознаёт?
Тех оставляю — и горя мне мало!
Знаю: посредством благих своих дел
Их я к себе привязать не успел;
Сердце ж моё к ним и ввек не лежало.
Есть три товарища: будет с меня!
Храброе сердце да вон — из оружья —
Сабля, что мечет фонтаны огня,
С луком, что выгнут как шея верблюжья; —
Перевязь лука — то роскошь сама:
Золотом шита, кругом — бахрома;
Гладкий, чеканный колчан есть при луке, —
А с тетивы того лука тугой
Прянет стрела — и по воздуху звуки
Жалобных стонов летят за стрелой:
Мать этак стонет пронзительно-звонко,
Если из рук у ней вырвут ребёнка.
Тать пусть ночной, когда люди все спят,
Входит, — и прочь отпугнув жеребят,
Маток доит, молоко выжимая!
Я не таков. Я — не трус, и хвоста я
Женского не был носителем: тот
К женщинам пусть на советы идёт!
Сердце не страуса в персях ношу я; —
Даже и страх неожиданно чуя,
Ровно в груди оно ходит моей:
Бьётся ж пугливый пускай воробей!
Видел ли кто, чтоб как щёголь я мелкой —
Прихвостень женский, по целым часам
Брови подкрашивал с тонкой отделкой
Иль в благовонных водах волосам
Ванны творил? — Я с пути не сбивался,
Ночь хоть была, и песчаной волной
Било в глаза мне, метало дресвой:
Я на верблюдице прямо всё мчался —
Вихрь под ногами, пустыня кипит,
Брызжет огонь из-под быстрых копыт.
Голод ли мучил меня — удосто́ить
Я и вниманья его не хотел
И успевал его тем успокоить, —
Прахом пустыни питаясь, летел,
Мчался, — и был до того непреклонным
С голодом лютым в боренье, что он
Должен себя был признать побеждённым.
В лагере ль быть мне случалось — снабжён
Был я тут множеством яств и напитков:
Где, у кого было столько избытков?..
Но — расстаёмся мы этого дня.
Горечь кипит на душе у меня:
Еду; — позора душа не выносит;
Вас коль не брошу — душа меня бросит.
Мщения жажда мне жилы все рвёт,
Точно как пряха, что пряжу прядёт
И обрывает неровные нитки.
Чуя, что этот позы́в не умолк,
Каждое утро я делал попытки!
Алчущий, с пастью открытою, волк
Так на добычу выходит, ноздрями
Нюхает воздух и мчится степями,
И утомлённый от трудных скачков,
Тщетных засад и усилий бесплодных,
Воет — в сообществе многих волков
Также измученных, также голодных; —
Словно как вырезок новой луны,
Тощи они, — их бока сведены,
Челюсти выдались; зубы о зубы
Так и звенят точно стрелы, где грубый
Ими обман свой прикрыв, чародей
Ловко в руке их вращает своей. —
Или жужжат они точно как пчёлы,
Вслед что за маткой летят через долы,
И над крутым пчеловода холмом
Улей как гроздья объемлют кругом.
Скулы волков тех — лишь кости без мяса;
Точно расколотый дерева ствол —
Пасть их. — Тот первый завыл, и пошёл
Вой их всеобщий, и вся залила́ся
Стая, как плачущих жён и детей
Хор по скончаньи фарисовых дней.
Тот замолчал вдруг — и все умолкают.
Мнится, что воем таким облегчают
Волки свой голод: обмен круговой
Жалоб и стонов мирит их с судьбой.
Вот — и притихли: не лучше ль безгласно,
Молча терпеть, чем горланить напрасно?
Вот — подъезжаю к цистерне: летит
Полк казуаров, крылами шумит,
Ропщет… Я первый напился, — а птицы
Пусть-ка потянут уж мутной водицы!
Пьют и опивки! Их вождь полковой
Не испугал тут моей дорогой,
Доброй верблюдицы: я появился —
«Прочь вы, крылатые!» — Миг — и напился…
Еду с оглядкою: что они? где?
Вижу, что кинулись к грязной воде,
Зобы вздуваются, клювы нагнулись —
Добрые знаки! Вот — все постянулись
К влаге; шумит водопойный их стан,
Точно на роздых пришёл караван; —
Снова вздымаются, — снова садятся,
К водохранилищу жмутся, теснятся,
Спешно глотают остатки воды,
И торопливо смыкаясь в ряды,
Тянутся, точно в степные равнины
Сходят с оаза в рядах бедуины.
Жёсткая почва — подруга моя;
К ней прижимал с наслаждением я
Мало ли раз свой скелет человечий —
Тощие руки, костлявые плечи,
Члены, которых составы все счесть
Так же легко, как в известность привесть
Кости игральные — те, что на лавку
Мечет игрок, зорко глядя на ставку.
Если грустит по Антаре война —
Это понятно: Антар ей слугою
Верным был долго, и помнит она
Службу Антара. — Моею душою —
Этим игралищем всех неудач —
Ныне играет несчастье как в мяч.
Сотни страданий, решить чтобы дело,
Что кому взять из Антарова тела,
В споре о высохших членах моих
Жеребии мечут: — из бедствий земных
Каждое лезет с особой любовью
Мне на заплечье; отвсюду — гроза;
Я засыпаю — беда к изголовью
Мигом садится и пялит глаза,
Место себе выбирая к удару
Самому злому: — ознобу и жару
Я подвергаюсь от тяжких забот, —
Каждая в день свой и час меня бьёт,
Точно как дрожь чередной лихорадки,
Только здесь более люты припадки.
Точно как птицы средь знойного дня
На воду мечутся; жаждой томимы,
Эти заботы летят на меня
Стаей, и мною стократно гонимы —
Снова летят, несмотря на отгон,
Сверху и снизу и с разных сторон.
Знаете вы, как — измучен и злобен —
Я, босоногий, во время жаров,
В прахе пустынь извиваюсь, подобен
Змею блестящему — сыну песков.
В неге я вырос средь пышного быта,
Славных я предков потомок, но я —
Сын терпеливости строгой; моя
Грудь её жёсткою тканью прикрыта;
В сердце своё на житьё я втянул
Смелость гиены; я ноги обул
Стойкостью в деле; — в степи без намёта,
В зной без покрышки, я, чуждый расчёта,
Весел, богат и открыто гляжу —
Ибо я жизни своей не щажу;
В счастье богатством своим не гордился,
Праздности глупой бежал — и трудился;
Был ли разносчик я сплетен пустых?
Ложью пятнал ли я славу других?
Помните ль страшную ночь вы? — Сплошная
Тьма налегла на весь мир, и такая
Стужа была, что араб свои жёг
Стрелы и лук, чтоб развесть огонёк —
Только б согреться! Готовый к походу
Выступил бодро я в ту непогоду;
Молнии были светилами мне,
Гром был трубою, зовущей к войне,
Ужас и трепет — мне спутники были;
Руки мои в эту ночь отпустили
Многих вдовицами жён, — сиротством
Многих детей я взыскал, — и потом,
В эту же ночь меч кровавый возвыся,
Я возвратился под бурей домой,
К утру ж спокойно лежал в Гумаисе, —
А по пустыне, обрысканной мной,
Мчалась молва обо мне: вопрошали
Те с любопытством, а те отвечали;
Разный тут шёл между жителей толк:
«Ночью-то лаяли псы — или волк,
Или гиены щенок, утекая,
Бурей гонимый, во мраке ночном
К нам забегал, или птица какая
Билась в испуге дрожащим крылом?
Пёс заворчал и утих в ту ж минуту…
Или уж Див произвёл эту смуту? —
Вскользь пролетел и наделал тревог?
Иль… человек?.. Это дело сокрыто.
Нет! Человек бы так много не смог!
Видишь — людей-то ведь сколько побито!»
В зной, когда день пламенел, и вприскок
Змейки вились по земле обожжённой, —
Плащ я дырявый надев и в песок
Кинувшись жгучий, главой обнажённой
Солнца на бой вызывал, — и в разброс
Груда моих запылённых волос,
Без умащенья, сплошными кусками
Слипнувшись с грязными лбом и висками,
Тяжко висела…
Все эти места,
Вечной пустыни простор необъятный,
Дол, что округлостью твёрдо-раскатной
Сходен с горбатою спинкой щита,
Часто босыми я мерил ногами.
Под восходящими к небу скалами
Я на руках и ногах проползал,
Псу уподобясь, и часто взлезал
На лоб скалам тем по каменным склонам,
Гостем нежданным вносясь к антилопам;
Те, белоногие, мягким руном
Пышно-одетые, словно девицы
В платьях влачащихся, ходя кругом,
Смело свои устремляли зеницы
В очи мне; я им являлся самцом
Стада их с смуглым, брадатым лицом —
Мужем их новым, с такими рогами,
Что при поднятьи чела в высоту
Ветви рогов тех кидались к хвосту, —
Или же ими вцепясь меж скалами
Новый самец, что в скалах тех засел,
В небе, казалось, как птица висел.
