Всю ночь шли через мост войска
с того, обугленного берега,
из ада…
Как же далека
война!.. Он — жив. Из дневника:
«Я в Петербурге у Тургенева».
Толстой — в столице. Жив и цел.
Он пишет «Севастополь в августе».
Он видит груды мертвых тел
и всю войну в ее кровавости.
Уж он покажет без прикрас
и страшный Крым, и то, кавказское…
А Муравьев как раз взял Каре —
и в Петербурге пьют шампанское.
Весной скончался Николай
(покончил ли с собой, бог ведает),
и хоть никто не ликовал,
но и никто о нем не сетует.
Война окончилась. И мир
страницу открывает светлую…
А сам Толстой — дикарь, но мил.
А сабля — с Аннинскою лентою.
Балы. И дамы декольте.
Все — высший свет, все — лучше лучшего.
— Ах, граф! Не вы ли — Л. Н. Т.?
Я слышала о вас от Тютчева!
Он — у Донона, у Дюссо,
он — в клубе, он в воксале в Павловске.
Такой веселый, lebensfroh,
такой сердечный, мягкий, ласковый.
Но вспыхнет вдруг — и не щадит
своих литературных менторов.
Он независим, горд и дик,
неприручаемый — как Лермонтов.
Он чует фальшь красивых фраз,
фальшь литераторства, ораторства…
(Неужто жизнь — лишь глупый фарс?)
Он всем дерзит. Он спорит яростно.
Он всматривается в нутро
людей: что в них подспудно движется?
Подозревает в них не то,
чем кажутся они и пыжатся.
Он правды требует — прямой.
Он, подставлявший грудь под выстрелы,
пришел с суровой простотой
и с проповедью: будьте искренни!
С кем он, взыскующий? Ни с кем.
В тиски прокрустовы не втиснутый,
чуждающийся всяких схем,
послушный лишь инстинкту истины,—
таков он, молодой Толстой.
Сам по себе. Во всем — по-своему.
И эта сила — быть собой —
предвозвещает торжество ему.
