Скользнул скрипящей шаланды нос,
Берег чёрен от птиц. Прощальный взгляд
Провожает копну разметавшихся волос,
Булыжники истоптанного города звенят:
«Желаем удачи! Твой якорь свободен,
Как сухая птица, сидящая на мачте,
Как взгляд рыболова бирюзово-китовый,
Прощай, судёнышко, желаем удачи»
Это песок прошуршал ему, это
Земля, отражённая водой, говорит:
«Не оглядывайся! Ради меня — парус к ветру!»
Волнолом, ослеплённый закатом, горит.
Паруса пили ветер, и молочно-белый
Полетел он в эту пьющую темноту,
А солнце-корабль разбилось, очумелое,
Наткнувшись на жемчужину, прикрывшую ту
Дыру, где луна из облачных обломков, где мачты…
Прощай, кораблик, вот воронка-водоворот,
И ты прощай, который на палубе — враскачку —
Золотистая блесна на леске поёт.
«Да, мы видели: девушку, вместо наживки
С поплавком он в море забросил, и
Был крючок в губе и в крови были рыбки!» —
Так рассказывали ушедшие за горизонт корабли.
Прощайте, дымы труб городских,
Прощайте, старые жёны, прядущие нити,
Был он слеп к туманным зрачкам свечек еле живых,
В окнах волн, приготовившихся к молитве.
Только слышал, как его наживка отбивалась
От налетавших стай — за любовью любовь —
Опусти удочку, ведь не такая уж малость —
Если море всхолмилось от несчётных китов!
Она тоскует среди ангелов, морских коней и
Рыбой радужной извивается в радостях снов,
И качаются в волнах звоны утерянного
Собора, перемежающиеся со звяканьем буйков.
Там где якорь взлетал, как чёрная чайка,
Над шаландой, ударенной луной в бока,
Шквалы птиц падали, вопия отчаянно,
И дождь из глоток выдували облака.
Он видел, как шторм-убийца дымился
Таранами торосов в туманах беды.
Был фонарь на борту звёздным светом Иисуса,
И ничто не светилось на лике воды,
Разве капли елея лунными пузырями —
Этот, опыта жизни набегающий вал…
Из-под пены рыбины то выскакивали, то ныряли,
За ними наблюдал он, их целовал.
Просыпаясь, больные волны моря вздувала
Стая китов, — словно мысы тянулись в простор,-
А в глубине наживка, то золотая, то в цвет коралла,
С дождевыми губами ускользала от тех горбатых гор,
Убегая от плавников, от их любви в ткущиеся узоры погруженья
(От рёва в их лёгких рушился Иерихон),
Она ныряла, кусалась, сдавленная любовями, и было её вращенье,
Словно в воронку воды мяч длинноногий вплетён.
Пока не проревел в развороте каждый зверь длиннохвостый,
И каждая черепаха не выломилась из панцыря, чтоб заорать,
И каждая кость из распахнувшейся земли погоста
Не вскочила, не проорала своё и не упала опять —
Удачи руке с удочкой пожелаем безмолвно,
Ибо не удилище под пальцами его, а гром,
Золотая блесна становится нитью молнии
Оттого, что яростная леска поёт огнём!
Шаланда в водовороте, в горении его крови
От сетей до ножей взрёвывает, а над
Птицы морские, с птенцами, мощные, как здоровье,
Как быки Бискайи с сонмами их телят
Сотворяют под зелёной зыбью стекляруса
Длиннноногие наживки из прекрасных жён,
К чёрту чёрные вести! Пусть на полотнище паруса
Ритуал вселенской свадьбы в волнах будет изображён!
Над радужными вспышками брызгающегося утра,
Над лязганьем подводных садов встающего дельфиньего дня,
Бей в колокола, не умолкая ни на минуту,
Мачта моей шаланды, колокольня моя!
Через нос перекатывается вода, пой сквозь неё неустанно,
Ты, осьминог, колокол, идущий на всех ногах,
Бей, сглаживай волны! Палубы — гудящие барабаны.
И хоть поступь полярного орла теряется где-то в снегах,
Но от солоногубого клюва до удара в корму — всё — песня,
И о том, как тюлень целовал своих мёртвых в задубевший рот,
И о том, что каждая оплодотворённая минута-невеста
В жёсткую койку старости всё равно вплывёт.
Над подводным кладбищем под горами и галереями
Соловей ли, гиена одинаково рады той
Будущей смерти, наплывающей по волнам быстрее,
Чем наползает песок, издающий свирепый вой
Над тем песком ли, над анемоном, не зная меры,
Над пустой раковиной, из которой была рождена —
(Вечный враг его!) — желанная плоть Венеры,
Которая под видом девы-наживки в море погружена.
Проста как угорь она и стара как вода.
Как хлеб раскиданная по всем по его путям,
Вечное прощай тебе, длинноногая нужда,
Солёные птицы едят — взмахи крыльев навстречу волнам,
И в их клювах пенятся колосья земных растений,
Вечное прощай и вам, изменчивые огни лицаќ:
Ведь крабоспинные предки с их морской постели
Встали и промчались путём, которому нет конца!
Когтистый взгляд мёртвых холодней снега,
Соблазнитель, что под ресницами показывает спящим,
Одолеваемым желаньями, что такое нега,
Показывает белолунных голых баб над мачтой:
И ходят по влажному воздуху прелестные тени,
Ибо стыд растворился в невестинских огнях,
И Сусанна утонула в бородах как в пене,
И около Вирсавии никто не вспомнит о стариках,
Кроме голодных морских королей, чьи короны — прибои,
Грех в соблазнительном бабьем облике спит, пока
Гребни вод взлетают под небо дневное,
Спит, пока молчание раздувает облака.
Люцифер, эта падающая камнем птица,
С пределов севера прилетевшая, как беда,-
Растаял, потерялся и больше не шевелится,
Сводами её дыханья раздавленный навсегда!
Венера лежит, звёздным ударом ранена,
Чувственные руины создают времена
Года, в том жидком мире, где рассветно-ранняя
Смахивает тьму побеждающая белизна.
Вечное «прощай» звучит из раковины, где Венера созрела,
Вечное «прощай», — ибо плоть вылеплена теперь на век!
И рыбак сматывает удочку так неохотно, будто бы это дело
Некий призрак делает, а не живой человек.
Вечной удачи желает пернатая, но с плавниками
Птица после заката, и смеётся рыба, пока
Паруса выпивают с приветственными громами,
И длиннохвостая молния озаряет рыбака.
Лодка плывёт в сторону шестилетней погоды,
Тень от ветра мгновенно замерзает — была и нет,
Вот золотая наживка уже тащит что-то
Из под гор и галерей к гребню волны на свет.
Вот смотри, что там льнёт к льняным волосам,
Пока шаланда летит на крыльях, пьющих ветра.
Хлопья снега подобны белым большим холмам,
Статуи огромного дождя неподвижны с утра.
Пой, бей пеньем твоим по его тяжёлой ноше,
Заливай лодку светом, что белее любых снегов,
Заливай палубы насквозь от чудес промокшие:
Как чудо христово о рыбах — твой длинноногий улов!
Из урны размером с человека, не более,
Из комнаты весом всех его несчётных бед,
Из дома, в котором целый город разместился бы вольно
В каменном континенте неисчислимых лет,
И сухие, как эхо с узкими лицами насекомых,
В шалях праха, один за одним приближаясь, вот
Предки его льнут к её руке незнакомой
И рука прошлых лет будущее ведёт,
Ведёт как детей, их, лёгких, как воздух,
К слепо качающимся верхушкам мачт,
И столетья, отбрасывая назад волосы,
Поют новыми губами, как пела бы только мать:
«Да, Время само беременно новым сыном,
Оно ворочается с искрами боли в лице,
Целый дуб падает в жёлуде, свалившемся в глину,
И малиновку ястреб убивает ещё в яйце»
И тот, кто раздул пламя и умер в его шипении,
Или шёл по земле вечером, пересчитывая не взошедшие семена,
Льнёт к её уплывающим волосам, а кто обучил их пенью,
Карабкается как встающее солнце, ибо ждёт его вышина.
Он рыдает в толпе народа, среди льющихся хоров.
Удочка, предугадывая берег, компасной стрелкой его ведёт,
И расступаются воды, и появляется сад, который
Подползает к её руке со зверями, с жителями высот и вод,
С мужчинами и женщинами, с горным голосом водопада.
И сад этот сух, даже в водовороте, пожирающем корабли,
И ошеломлённая и спокойная травяной вуали прохлада
Над песком времён хранит легенды и песни земли.
Пророчество на выжженных дюнах. Долина охватывает бёдра,
А время и место ей подпирают соски,
Она переполнена облаками и временами года,
И пресные воды касаются её руки.
Вокруг волочащегося запястья эти воды вьются,
Там рыбы снуют, там гремят обточенные голыши,
Вверх и вниз на волнах морских раскачиваясь, рыбы несутся,
И смешиваясь с морем, дышащая река спешит.
Пой про улов: это в его полях под ветром колосья гнутся,
Это всё море до горизонта засеяно ячменём его.
Это его стада на пене морской пасутся,
И холмы отгоняют волну от подножия своего.
На холмах дикие морские кобылы в уздечках промокших,
Солёные жеребята — вокруг ног их морские ветра,
И все лошади его улова, чудесного, невозможного
Через зелёные горбящиеся фермы скачут уже с утра,
Или бегут рысцой, а над ними чайки — всё мимо,
В гривах сверкают молнии и тают вдали,
О, завтрашний Лондон — судьбы Содома и Рима,
Булыжными городками покрылся прилив земли.
Тучу, наброшенную на её плечо, протыкают шпили,
А улицы, по которым рыбак жилища достиг своего —
Как эти длинные ноги, которые ветрами в пламени были,
А всё прочее — страстью охотника, сутью желания его.
Улицы? Это же её волосы вьются: не он поймал, а его поймали,
Его привели живого. В её щедрый дом привели,
Как блудного сына к яростному закланию
Тельца. В отеческом доме. В доме любви.
Внизу, внизу, внизу под качающимися деревнями
Ворочается тоскующий по воде город рыб.
Город на цепях у луны, цепко удерживающей лучами
Каждую улочку среди холмов и скалистых глыб,
Ничего не осталось от моря, кроме близкого гула.
Но где-то в глубинах твоих ещё колобродит оно,
На смертных ложах садов, где его шаланда уснула
И наживка тонет в стогах, невидимая давно.
Земля. Земля. Земля — более ничего не осталось
От ровной походки моря, кроме голоса рыбака.
В его болтливые семь морей столько могил затесалось,
Сквозь церковные плиты ныряет якорь. Пока,
Прощай. Удачи тебе. Бьют не часы, а солнце.
Оно позаботится о затерянном на суше, о рыбаке,
Который стоит один в дверях своего дома,
Стоит на пороге — с длинноногим сердцем в руке.
