Промерзлая земля
гудела от солдатских ног.
Орудья били людей,
от усталости пьяных.
В городе потушили свет.
И стало совсем темно.
А он объявил концерт фортепианный.
И ночь. И темно. И огни невпопад.
Идет пальба. И огни на моторе.
И глухо валила ночная толпа
К черному дому консерватории.
А там внутри — огни на стене,
Рассверкалась светом
трехлюстровая зала,
И он ждал, как хозяин гостей,
А когда все умолкли, сказал им:
«Я не стану стекать слезою
с Листовых листов,
Не буду увлекать вас
концертной переменой.
Забудьте на сегодня, что я — Кристоф,
Пусть я просто ваш современник».
Он сел за рояль. И река унесла
Удары часов и сердце — не в лад им,
Тревогу и серые дни ремесла,
И чей-то концерт, за какую-то плату…
И ночь. И куда-то рекой понесло.
Но так и не узнали, что он сказал бы,
Потому что вздрогнул рояль,
как затравленный слон,
От орудийного залпа.
Он рванулся к клавишам —
успокоить рукой,
Гладил, умолял их — хорошие, не надо!
Но струны сорвались, забыли про покой
И сами загудели от близкой канонады.
И ночь. И томится под снегом гряда.
И тянутся толпы людей запорошенных,
И рыскают волки в пустых городах,
Мертвых, обездоленных, брошенных.
Он бил по клавишам, чтобы не смели —
Струны вскрикивали, гудели глуше,
А люди, как обвиняемые, сидели
И боялись вздохнуть глубже.
Но старое вставало, мучило, жгло,
Насильно загнанное,
начинало метаться —
И самым сильным становилось тяжело,
Выходили, чтобы при всех
не разрыдаться.
И ночь. И пожар. И зачем-то луна,
И трупам в снегу не будет покоя,
Пока он не скажет: «Пускай тишина»,
Пока он рояль не удержит рукою.
А он почувствовал — взгляд на спине,
Выдернул руки — и клавиши глуше.
Оглянулся — а в зале никого нет,
Только сторож стоял и слушал.
Тогда он вышел на улицу в утренний гул,
Подошел к остановке,
прикурил у матроса,
Затянулся, подумал,
для чего-то вздохнул —
И неловко сунулся под колеса.
